7 часть.
Каждое движение отдавалось глухим стуком в голове, гулким эхом прокатывалось по телу. Кровать скрипела под их весом, но в этой тишине казалось, будто слышно только их дыхание — сбивчивое, надрывное, срывающееся.
Феликс не сопротивлялся. Он давно уже не мог. Ремень впивался в запястья, кожа там горела, но это ощущение стало далёким, будто не его. Всё, что было сейчас — это Хёнджин, его тяжёлое тело, его руки, его голос, будто забивающий гвозди в самую сердцевину его воли.
— Громче, — прорычал он, не останавливаясь. — Я хочу слышать, как ты ломаешься.
Феликс вскрикнул, голос сорвался и оборвался на хрипе. Горло саднило, дыхание рвалось из груди рывками, но он всё равно шептал — как заклинание, как спасение:
— Тебе… только тебе…
Хёнджин ухмыльнулся, тень этой ухмылки мелькнула в полумраке, как оскал зверя. Его движения стали глубже, тяжелее, и Феликс вскрикнул снова, звук сорвался, словно нить, натянутая до предела.
— Запоминай, — прорычал Хёнджин, вцепляясь пальцами в его бёдра. — Это твоё место. Подо мной. Всегда.
Феликс не знал, как долго это продолжалось. Время растянулось, превратившись в вязкую темноту, где не существовало ни часов, ни мыслей — только этот жар, эти толчки, тяжёлое дыхание у самого уха и низкий голос, раз за разом повторяющий его имя, как приговор.
Он почти не понял, когда всё закончилось. Когда удары замедлились, когда руки, удерживавшие его, дрогнули и отпустили. Он рухнул на простыни, как кукла с перерезанными нитями, грудь ходила ходуном, кожа липла от пота, голова кружилась.
Хёнджин не сказал ни слова. Просто расстегнул ремень на его запястьях, и кожа там вспыхнула огнём, как только появилась свобода. Но свободы не было — не по-настоящему. Даже без ремня, даже без его рук на теле, Феликс знал, что не может пошевелиться, будто каждая клетка знала: он принадлежит.
Тишина давила. Он слышал, как Хёнджин отошёл, как льётся вода в ванной, как глухо закрылась дверь. И всё это время он не двигался.
Минуты тянулись. Он лежал, прижавшись лбом к прохладной простыне, пока дыхание не стало ровнее, а мысли не начали медленно возвращаться. Они были спутанными, рваными, как обрывки сна: боль, жар, страх, странное, горькое чувство, будто он сдался, и это было облегчением.
Когда дверь открылась снова, Феликс вздрогнул всем телом. Хёнджин вернулся — с полотенцем, с влажными прядями волос, с тем же спокойным лицом, будто ничего не произошло.
Он молча подошёл, сел на край кровати и, не сказав ни слова, провёл полотенцем по его спине. Движения были медленными, аккуратными, и от этого у Феликса в груди всё перевернулось. Он не знал, почему от этой заботы хотелось сжаться и исчезнуть.
— Поднимись, — сказал Хёнджин тихо.
Феликс подчинился. Ноги дрожали, будто он снова учился ходить. Хёнджин укрыл его одеялом, опустился рядом и, неожиданно, притянул к себе, обнимая крепко, почти грубо.
— Не забудь, — прошептал он в волосы. — Ты — моё. Всегда.
Феликс не ответил. Он просто закрыл глаза и позволил себе провалиться в сон — тяжёлый, без снов, без мыслей, без себя.
Он проснулся от света. Утро било в окно, ослепительно и холодно. Хёнджина рядом не было. На подушке лежала чёрная рубашка — его. И короткая записка, выведенная резким почерком:
"Жду внизу. Не опаздывай".
Феликс сел, чувствуя, как каждая мышца отзывается тупой болью. Внутри было пусто. Покой — не как облегчение, а как выжженное поле, где не осталось ничего.
Он оделся медленно, машинально, стараясь не думать. Каждое движение напоминало, что его тело всё ещё здесь, всё ещё принадлежит ему… но и не ему вовсе.
Когда он спустился вниз, Хёнджин уже ждал. За большим столом, в чёрной рубашке, с чашкой кофе в руке. Его взгляд скользнул по Феликсу, задержался на мгновение, и уголки губ чуть дрогнули — почти улыбка.
— Позавтракай, — сказал он. — Сегодня много дел.
Никаких упоминаний о ночи. Ни слова. Как будто этого не было.
Феликс сел напротив и опустил взгляд в тарелку. Пальцы дрожали, но он старался не выдать этого. Он чувствовал на себе взгляд Хёнджина, как вес, как кандалы — лёгкие, невидимые, но неотвратимые.
____
Звёздочек мне пожалуйста.