1
«За грехи свои надо расплачиваться»
Это вдолбил в меня мой дед, мой сумасшедший старый дед, который, я надеюсь горит сейчас в аду, потому что если и правда есть на свете такое место, то оно для него и для таких, как он.
Однако я никогда не думал, что мне удастся согрешить настолько сильно. Почему? Да потому, что я "ангел". Только весь в веснушках и умеющий творить чудеса, которым почему-то никто не радовался. Мне всегда твердили, что я испорченный и ни куда не гожусь. "Ангел"- из меня никудышный. Я давно смирился с этим. Как бы странно это не звучало. Ведь казалось, как человек может смириться с тем, что он "бесполезное и никчёмное создание"? А я смирился. Но всё изменило моё попадание в Дом. Поначалу я не мог поверить, что всё происходящее реально.
Тогда я не обратил на него внимания. Я был занят обустройством и выполнением условия Сфинкса. Но потом всё изменилось. Так резко, что я даже не понял как.
А началось все с того, что он случайно толкнул меня плечом, и я уронил кружку. Между нами завязался диалог.
-Извини.
-Н-ничего- я потряс головой, боясь смотреть ему в глаза.
Я опустился на пол и начал собирать осколки. Потянувшись за одним, я вдруг наткнулся на чужую руку. Подняв глаза, я встретился с белой чëлкой и рыжими глазами. Волк смотрел на меня удивленно и несколько безразлично.
-Всë в порядке, Мак?– я чувствовал, что начинаю краснеть, поэтому поспешил опустить голову, но руку не отдернул. Тут на мой подбородок легли пальцы и моë лицо подняли вверх.
-Македонский, я не люблю когда люди так делают– ему даже не надо было объяснять, что значит "так". Я кивнул и он меня отпустил. Потом Волк поднялся ушëл. А я промучался весь оставшийся день и всю ночь.
Мои ногти были сгрызены короче некуда, а кожа вокруг них покрылась укусами и засохшей кровью к следующему утру. Я толком не спал. Всë ворочался и пытался понять, что со мной. Ответа не нашлось. С утра я был настолько вялым, что это не укрылось даже от Толстого. А уж когда я отказался идти на завтрак, то Табаки лично преградил мне путь.
-Дорогуша, что с тобой? На тебя смотреть противно– Шакал скорчил рожицу и Сфинкс поспешил его увести, дабы не было драки. Да еë не случилось бы в любом случае. Такой уж я человек.
Последним, кто выходил из комнаты был Слепой. Он положил руку мне на плечо и тихо, так чтобы услышал только я, проговорил.
-Македонский, подумай о том, на что ты подписываешься– сказал и ушел, оставив меня в непонимании. Оказавшись один, я рухнул на колени и упëрся лбом в пол. Просидев так пару минут, я принялся убираться. Просто по привычке. Мне так лучше думалось. Наведя порядок, я пришëл к единственному и, как мне тогда казалось, правильному решению.
"Забудь. Просто забудь. Забудь и не смей вспоминать. Просто думай о нëм как о друге, а не как.." Но додумать, что значит "как" мне не дали вернувшиеся состайники. Мне тут же сунули бутерброд.
-Давай ешь. А то он нам всю плешь проел, что ты тут с голоду помираешь– Горбач ворча указал на Табаки. И я съел.
А потом мне стало легче. Я забыл о том, что тогда случилось. Я старался не смотреть на Волка, а он на меня.
Моя жизнь в Доме стала налаживаться. Я дарил им тайные обрывки и ошметки чудес—то, что можно передать незаметно, спрятать в кармане сделать вид, что там ничего не было, вообще ничего. У меня получалось. До тех самых пор, пока один из них не проник в мою тайну. Это было неизбежно. У них был хороший нюх, не испорченный Ящиками и многолюдным наружным дурманом, а я был не осторожен. Маленький Шакал знал, что Македонский не такой, как все, и Слепой о чëм-то догадывался. А Волк... Это было смешно и грустно, потому что его я опасался меньше всех и ему, нарушая своë обещание, отдавал больше запретных чудес. То жгучее, что прилипало ко мне, когда я водил ладонью по его позвоночнику, успевало пустить в меня яд, пока я доносил его до раковины, руки распухали от чужой боли, а я был счастлив. Благодарности и любви научили они меня, и ничего другого я от них не ждал, но я был глуп, а Сфинкс не зря предупредил в тот первый день:
-Если хочешь остаться с нами, то никогда–слышишь? –никогда никаких чудес.
В душной мягкостенной Клетке двое всегда близки, и одиноки. Слишком много часов пролетает в близости и в одиночестве, и... «Я же не дурак, Македонский, я же чувствую. Волки всегда чуют такое». И «... чëрт возьми, ты что, не доверяешь мне? Разве мы не друзья?» Я должен был услышать это и вспомнить беззубый рот и седую гриву другого любителя приговаривать «чëрт возьми»; должен был вспомнить и запереться на миллион замков–ведь это было предупреждение, –но я забыл прошлые жизни. Мой разум растопило тепло, лившееся из этой, и я говорил с ним, как когда-то со Сфинксом, отдавая ему в руки свою судьбу, а он вовсе не был Сфинксом, я понял это там же, в душной тесноте Клетки, когда он показал кривые клыки и сказал:«Ну теперь ты мой!» Понял, что угодил в капкан, но было уже слишком поздно.
Я опять сидел на цепи—не ангел, а скорее бес, потому что только это ему и было нужно, а я всегда превращался в то, что нужно другим. За одним-единственным исключением. «Эй, не распускай сопли, я ведь много от тебя не потребую». Я плакал и обнимал его колени, я ползал у его ног, как последний бритоголовый, и кричал от боли очередного перевоплощения. «Да что ты развылся, как будто тебя режут, оставь в покое мои ноги, псих несчастный! » Но я не отставал.
И когда наконец ему это надоело, он опустился на колени так, что мы оказались лицом к лицу.
-Ну хорошо. Что мне нужно сделать, что бы ты перестал?
-Я х-хочу что бы ты никому не р-рассказывал о моëм секрете– голос дрожал от поступающих слëз. Волк долго смотрел на меня своими рыжими глазами, а после сказал:
-Ладно.–Тут в его глазах промелькнул недобрый блеск– но тогда, ты мне будешь должен– тут он резко продвинулся ко мне, положив руки мне на плечи. Мы были в опасной близости друг от друга, и тут Волк накрыл мои губы своими. Это было настолько неожиданно, что я даже не успел вдохнуть. Я сидел не двигаясь, а Волк в это время жадно вгрызался в мои губы. Когда до меня дошло, что происходит, то я дëрнулся и начал изворачиваться, но его руки только сильнее сжали мои плечи. Оторвавшись от меня, он тихо прорычал «Не дëргайся» и тут же снова продолжил. Он прикусывал мои губы и исследовал языком рот. Спустя пару минут, он закончил и отстранился. Мы сидели напротив, а между нами тянулась тоненькая ниточка слюны. Я вытер губы пальцем. Он тут же стал липким и мокрым. С этого момента начался мой ад.
Он пользовался мной чуть ли ни при каждой возможности. А когда мы оставались наедине, то я хотел одного - умереть. Было больно, страшно и до мурашек обидно. Он втрахивал меня во все поверхности, на которых я оказывался. Его не волновали ни мои слëзы, ни мои просьбы остановиться, ни мой громкий полустон-полукрик "Больно!". У него были потребности и он их удовлетворял. С помощью меня. А когда я кричал и извивался, пытаясь вылезти из-под него, то он двигался быстрее, тем самым причиняя ещë больше боли. Иногда он кусал мою кожу, а иногда -очень редко- проводил рукой по моему телу и наклоняясь к уху шептал. «Тише, тише. В конце концов, ты сам на это подписался». А когда я продолжал кричать, то он за тыкал мне рот рукой и холодно спрашивал. «Хватит, Мак. Тебе же нравится, ведь так? Не притворяйся, я же знаю, что прав». И мне действительно нравилось. Да, мне было больно и страшно, но какая-то часть меня, получала от этого удовольствие. Да и мысль о том, что это Волк, а не кто-нибудь другой чутка успокаивала. Но я понимал, что долго так не протяну. Ведь после секса, а особенно днëм, мне приходилось вставать и идти помогать, не взирая на ломящую боль по всему телу. А ночью он или продолжал начатое днëм или просто приходил ко мне. Приходил и целовал, иногда обнимая и водя рукой по своим же меткам, приговаривая: «Ах, Македонский, что же ты со мною сделал?»
А я молча утыкался ему в шею или в грудь. Я любил его. Я любил его, когда он вот так приходил по ночам, любил его, когда осматривал его позвоночник, любил, даже когда он трахал меня. Больная любовь. Я это понимал.
И однажды я понял, что больше не выдержу. Я так и казал Волку. Он взбесился.
Два дня он меня не трогал и ни о чëм не напоминал. Но я устал жить в страхе. Всë вышло само собой. Ночью моë проклятие проткнуло его, и он не проснулся. Я убежал от своего греха, заперся в ванной, молился и плакал, а потом пошëл искать дорогу на чердак. Ни чердак, ни дороги к нему не нашëл. Тогда Я спустился во двор и взобрался на крышу по пожарной лестнице. Я стоял там, у самого края, когда рассвело—мир стал бирюзово-золотым, и стрижки понеслись с радостными криками, —а я стоял и не мог заставить себя прыгнуть—это оказалось страшнее, чем я думал, намного страшнее. Я опух от слëз, шатался и просил ветер помочь мне, но он был слишком слабый. Я стоял так долго, солнце совсем уже поднялось, а я так и не смог себя заставить. Потом услышал жуткий вопль—мне показалось, что кричит Сфинкс, —и ноги толкнули меня сами. Я шагнул вперëд, поскользнулся, чиркнул ногой по закругленному железному листу и повис на руках. И сразу понял, что ни за что не выпущу этот край крыши. Даже если, ли провишу долго, даже если устану, даже случайно. Я висел и плакал, потом подтянулся и лëг гру дьюти на край. Ладони горели кровоточили, по ноге что-то стекало, кед начал промокать. Я знал, что я трус. Лежал и ненавидел себя, край крыши в тыкался мне под рëбра, солнце пекло. Кто-то из девушек увидел меня из окна их корпуса—Я услышал ещё один крик и влез на крышу целиком. Но встать и спуститься не смог. Так и лежал, пока два белых длинноруких Паука не утащили меня вниз. А я лежал и плакал. И рыдал ещë долго, пока слёзы просто на просто не кончились. Рыдал, потому что убил единственного дорогого мне человека.
Сквозь стены проходят призраки, но лишь один из них улыбается, показывая клыки. Он на подоконнике, когда я отдергиваю занавеску, он подстерегает меня в душевых кабинках, он лежит в ванне, когда я хочу туда влезть, смотрит из-под воды горящими глазами. Я почти привык к нему больше не срываюсь при встречах. Чтобы не видеть снов, я ложусь позже и встаю раньше, чем прежде, потому что во снах он может сделать со мной всë что угодно. Я устал от него, а он устал от меня, но избавиться друг от друга мы не можем. Таблетки помогают, но ненадолго. Всë потому, что я всë ещë люблю его. И буду любить, пока я жив. Это мой грех и мне его не искупить.
Ни-ког-да.