музей моих тайн

Тедди, кажется, мы не в Канзасе.[19] Но где же тогда? Что ты сказал, Тедди? Дьюсбери? Господи, сделай так, чтобы он ошибался. Но он не ошибается — это действительно Дьюсбери, апофеоз северной унылости.
Но почему? Почему мы в Дьюсбери — и более того, не просто в Дьюсбери, а в мансардной спальне дома номер 12 по Мэртройд-роуд, в логове, гнезде, коконе адских близнецов — Дейзи и Розы?!
Они следят за мной серьезными маленькими глазками. Они сидят на краю широкой кровати, где по ночам спят вдвоем, а я разместилась в углу у окна на старой раскладушке (зеленый брезент и ржавые железные трубки). Раскладушка покрыта темно-серым одеялом, от которого разит нафталином. Ложе для гостей.
Но как я сюда попала и почему я здесь — загадка. Я совсем не помню поездку. Если вдуматься — а это очень непросто, когда на меня пялятся близнецы, — я вообще мало что помню. Я убеждаю себя в собственном существовании, чтобы подавить растущую панику: меня зовут Руби Леннокс, у меня есть отец, мать, сестры. Это — не мои сестры. Может быть, Дейзи и Роза в самом деле инопланетяне и всосали меня на свой корабль, пока я невинно играла в мяч на Заднем Дворе, и теперь намерены проводить надо мной изуверские эксперименты. Вот близнецы уже начинают светиться слабым зеленым светом…
— Руби! С тобой все в порядке?
Тетя Бэбс протискивается в спальню — видно, что гостевая кровать занимает львиную долю дефицитного пространства, — и вопросительно смотрит на меня. Я понимаю, что единственный вариант поведения для гостя в этих обстоятельствах — крайняя вежливость.
— Да, спасибо, тетя Бэбс, — отчетливо и уверенно отвечаю я.
— Девочки, поиграйте с Руби, — говорит тетя Бэбс своим отпрыскам.
Я вжимаюсь чуть глубже в угол. Мне почему-то не хочется, чтобы они втягивали меня в свои игры. Тетя Бэбс поворачивается ко мне с ослепительной искусственной улыбкой, которую я узнаю, — это улыбка Банти. Интересно, откуда она у них? (См. Сноску (iv).)
— Ну что, Руби, ты уже научилась различать девочек? — спрашивает тетя Бэбс.
Может быть, это вроде тех головоломок, как у Джиллиан в комиксе «Бино», — «Найди отличия». Может быть, у кого-то из близняшек шесть пальцев, не хватает одного уха и в волосах лента.
— Ну-ка, посмотри на потолок, — командует тетя Бэбс одной из них и показывает мне маленькую веснушку у нее под подбородком.
И это все? Все отличия, которые мне предложено найти? Можно сказать, несуществующие. Роза пустым взглядом смотрит на потолок, пока тетя Бэбс не произносит:
— Спасибо, Роза, можешь опустить голову.
Роза смотрит на меня таким же пустым взглядом, как до этого на потолок. У близнецов очень ограниченная мимика. Мне уже начинает не хватать поразительного разнообразия эмоций, которые облачками пробегают по лицу Джиллиан, и даже скупой, но утонченной палитры, которой пользуется Патриция.
— Поиграете в какую-нибудь игру? Или с какой-нибудь игрушкой? — подталкивает тетя Бэбс маленьких обитательниц дома.
Дейзи неохотно сползает с кровати и достает коробку с надписью «Фетровая ферма». Если я наскоро сыграю с ними в «Фетровую ферму», меня отпустят домой? Я почему-то думаю, что нет.
Со мной небольшой чемоданчик, в котором лежат: фланелетовая пижама, зубная щетка, фланелька для умывания, рубиново-красные тапочки, пять пар трусиков, майка, сатиновый корсаж, две блузки фирмы «Вийелла», юбка из шотландки, вельветовое платье-сарафан, одни шотландские клетчатые штаны, два джемпера ручной вязки (один белый, другой с жаккардовым узором), кардиган (бутылочно-зеленый, с круглым вырезом, рукава реглан), нижняя юбка и четыре пары носков. Плюс, конечно, то, в чем я приехала, — одна майка, один сатиновый корсаж, одна пара трусов, одна пара носков, одна нижняя юбка, одна пара туфель, одна синяя шерстяная юбка на лямках, один желтый джемпер, одно зимнее пальто, одна пара перчаток, один шарф, одна шерстяная шапочка (шотландский тэм). Если в нашей семье что-то и умеют, так это одеваться для защиты от бушующих стихий.
Судя по количеству одежды, вполне возможно, что я здесь надолго. С другой стороны, непонятно, почему пижама только одна. Может быть, одежда призвана поразить тетю Бэбс своим великолепием, а пижама выдает истинное положение дел? Кто знает? Только не я. А почему я здесь? Может, я приехала на праздники? Что-то я никакого праздника вокруг не ощущаю. Кроме Тедди, у меня с собой книга «Щенята и котята», собственность Джиллиан. То, что она отдала ее мне, — великий и беспрецедентно щедрый поступок.
* * *
Я здесь уже почти неделю. По-моему, близнецы по ночам не спят. Мне кажется, они просто лежат совершенно неподвижно. Я не могу заснуть, если думаю, что они не спят, а если и забываюсь сном, то всегда просыпаюсь в ужасе. Я изо всех сил прижимаю к себе Тедди под одеялом. Его горячее тельце рядом со мной очень утешает. Я смотрю, как вздымается и опадает мохнатая грудка. Перина, которой покрыты Дейзи и Роза, не движется вообще, подтверждая мою догадку о том, что у них вместо человеческих легких что-то другое. Я видела, как они смотрят на Тедди, и подозреваю, что ничего хорошего они не замышляют.
Ночью мебель обретает новую зловещность — огромные, тяжелые предметы, каким вовсе не место в детской спальне. Это не только бескрайние арктические просторы кровати, но и гигантский двустворчатый гардероб и соответствующий ему комод такого размера, что в нем поместится и труп. В ночной черноте силуэты мебели рисуются сверхчерным цветом, намекающим на антиматерию.
В противоположном углу комнаты стоит принадлежащий близнецам кукольный дом — большой, четырехэтажный, викторианский. В нем висят картины размером с почтовые марки и лежат почтовые марки размером с точку в книге. В нем позолоченные стулья, которые сгодились бы для королевы эльфов, люстры, похожие на хрустальные серьги, и кухонный стол, ломящийся под тяжестью гипсовых окороков и отформованного в гипсе бланманже.
Джиллиан влюблена в этот кукольный дом и все время пытается уговорить близнецов сделать завещание, по которому дом останется ей. Я сильно сомневаюсь, что ей это удалось. Если бы дом завещали мне (что еще менее вероятно), я бы отказалась его принять. В нем есть что-то жутковатое: во всем, от микроскопической сантехники (крохотные медные водопроводные краники!) до миниатюрных книг, переплетенных в сафьян («Большие надежды»!). Я бы испугалась — нет, я уже боюсь — навеки застрять в этом доме, перевоплотившись в одну из девочек в переднике и локонах, вынужденную весь день напролет играть с крохотными куклами в детской. Или хуже того — в горничную, вынужденную до скончания века чернить грифелем кухонную печь.
Вдруг близнецы воспользуются своими хитрыми инопланетными приборами и за ночь уменьшат меня? И тетя Бэбс войдет утром в комнату и увидит гостевую кровать пустой, а на гостевой кровати в кукольном домике (она гораздо приятней на вид, чем моя раскладушка) возникнет Руби Леннокс размером с куклу, прижимая к себе плюшевого медвежонка размером с амебу.
Хуже всего — как в кукольном доме, так и в большом — лестницы. Дом тети Бэбс и дяди Сиднея напоминает мне нашу квартиру Над Лавкой — он так же вытянут вверх и так же изобилует лестничными пролетами. Но на Мэртройд-роуд на каждом этаже всего одна комната, и чтобы добраться до спальни в мансарде, нужно долго-долго карабкаться по темной узкой лестнице, полной изгибов, поворотов и неожиданных углов, в которых, несомненно, прячутся в больших количествах Неведомые Ужасы. Вместо дружелюбных призраков, обитающих Над Лавкой, здесь живут твари, источающие зло.
Меня посылают спать раньше всех, и я вынуждена совершать опасное восхождение в полном одиночестве. Это вопиющая несправедливость. Я выработала ряд стратегий выживания. Очень важно, например, при подъеме не отрывать одну руку от перил (за вторую цепляется Тедди). Таким образом я гарантирую, что никакая тварь не сможет, летя вниз по лестнице навстречу нам, сбить нас с ног и повергнуть во Тьму Кромешную. И еще нельзя оглядываться. Ни в коем случае, даже когда волки жарко дышат в затылок и скребут длинными неподстриженными когтями дерево ступеней по сторонам покрывающей лестницу ковровой дорожки, испуская горлом низкий рык.
Жуткие апокалиптические образы рисуются в моем воображении, пока мы поднимаемся, — я вижу, как Тедди разрывают на куски и перебрасывают его из одной пасти в другую, роняя с челюстей огромные ошметки слюны. Наконец его тельце прижимает зловонная лапа со свалявшейся шерстью, ему вспарывают живот и начинают выдирать набивку. Он обращает ко мне умоляющий взгляд янтарных глаз…
— Кто там? — спрашивает хриплый, низкий голос.
Мы достигли лестничной площадки, на которую выходит спальня дедушки. (Не моего — оба моих деда уже претерпели предначертанную семейную судьбу: один попал под машину, а другого разорвало на куски.) Это дедушка близнецов, отец Сиднея, его спальня — под нашей.
— Это только я, Руби! — кричу я в ответ (впрочем, думаю, он понятия не имеет, кто такая «только я, Руби») и продолжаю свой путь.
И вот начинается самая сложная часть — попадание в кровать. Мы мешкаем на пороге спальни. На пороге безопасно, но, к несчастью, на нем нельзя остаться навсегда. К тому же волки, живущие на лестнице, не могут пересекать порог (иначе они бегали бы по всему дому). Это хорошо. Но кровать находится на другом конце комнаты — это плохо. Под раскладушкой живут разные чудовища. Среди них есть пара крокодилов, небольшой дракон, но в основном это безымянные, трудноопределяемые твари, не занимающие определенного места в какой-либо классификации. Точно можно сказать лишь одно: у всех, кто живет под кроватью, именованных и безымянных, есть зубы. Острые зубы, которым ничего не стоит перекусить маленькие беззащитные ножки на пути к кровати.
Тут спасает только скорость. Тедди, на старт — внимание — марш! Ножки в тапочках стремительно топочут по линолеуму, сердечки трепыхаются в такт, и на границе опасной зоны — два фута от кровати — мы отталкиваемся, взмываем в воздух и плюхаемся на раскладушку. Она едва не обрушивается от напора, но мы спасены. Если, конечно, не вывалимся из кровати среди ночи. На всякий случай я засовываю Тедди к себе под пижаму.
Я хочу домой! Я хочу к Патриции. Я хочу передачу «Смотрим с мамой!». У тети Бэбс телевизора пока нет, и я ежедневно чувствую сосущую пустоту, когда вспоминаю, что мои друзья — Самый Большой В Мире Пес, Сорнячок, Рэг, Тэг и Хвостик — играют без меня. «Пора домой! Пора бай-бай! Руби и Тедди помашут ручкой! Пока!» Увы.
Я решаю прибегнуть к запасному варианту. У меня есть «Щенята и котята». Я научусь читать! Я уже давно пытаюсь освоить эту науку: ближайшей осенью я иду в школу и хочу быть во всеоружии. Я впитывала сколько могла каждый раз, когда Патриция вербовала меня для игры в школу (по правде сказать, она не такая хорошая учительница, какой себя воображает), но хотя и выучила алфавит с начала до конца, сверху донизу и даже задом наперед, он для меня по-прежнему не несет никакого смысла.
Если я научусь читать, а потом писать — я знаю, что одно влечет за собой другое, — я смогу написать письмо на волю, Патриции, и она придет и спасет меня с Мэртройд-роуд. Неведомо для себя мне помогает тетя Бэбс — она отдает мне для игры старые алфавитные карточки Дейзи и Розы, чтобы я «не путалась у нее под ногами» весь день напролет (если бы меня уменьшили до масштабов кукольного домика, я бы в гораздо большей степени была у нее под ногами!). Близнецы ходят в школу, и тетя Бэбс явно не рада необходимости целый день возиться с ребенком, особенно при том, что она еще должна ухаживать за дедом. Это лишнее свидетельство, что меня сюда послали не в гости, а в качестве страшного наказания: будь я гостьей, тетя Бэбс в лепешку бы разбилась, обихаживая меня. Впрочем, если вдуматься, кто ее знает.
В доме тети Бэбс все идет по распорядку, как заведенные часы. Например, установлена четкая очередность пользования санузлом. По утрам туда первой идет тетя Бэбс, затем дядя Сидней, затем близнецы (вместе), а затем я. Вечером все происходит в обратном порядке. Обитатели этого дома не страдают осоловелой утренней сварливостью, которой отравляют каждое утро Джордж, Банти и Джиллиан. Патриция тоже не сказать чтобы жизнерадостна по утрам — скорее флегматично осознает необходимость пережить испытания, которые сулит наступивший день, — но это неизмеримо лучше Джиллиан, которая по утрам даже не разговаривает, предпочитая общаться с миром через своих марионеток, медвежонка Уголька и собачку Шустрика. Уголек за завтраком бывает особенно неприятен.
Тетя Бэбс тоже трудится по хозяйству, как рабыня. Я точно знаю — она мне сама сказала. По понедельникам она стирает. У нее есть старинный бойлер, который ей приходится разогревать (бытовые приборы в доме тети Бэбс гораздо примитивней, чем у ее младшей сестры), и к концу стирки весь дом превращается во влажную, пахнущую мылом турецкую баню. Тетя Бэбс заставляет меня играть рядом с пугающим меня бойлером, потому что у меня крупозный кашель, и заявляет:
— Считай, тебе повезло, что этим ограничилось.
Как вы уже заметили, тете Бэбс свойственна та же загадочная манера изъясняться, что и Банти. Если бы немцы вместо шифровальной машины «Энигма» использовали Банти и Бэбс, они, наверно, выиграли бы войну. По вторникам тетя Бэбс гладит все белье, выстиранное в понедельник. В среду смахивает пыль со всех низких мест, в четверг — со шкафов, потолков и карнизов. По пятницам она моет все окрашенные поверхности и полы, а также чистит ковер фирменной щеткой «Юбэнк». По субботам ходит за покупками. Точно такого же расписания придерживается другая рабыня домашнего хозяйства — Банти!
Кормят здесь по часам, здоровой пищей. Дяде Сиднею после вечернего возвращения домой никогда не приходится ждать ужина больше двух минут. Тетя Бэбс гордится своими кулинарными талантами и не страдает стриндберговской мрачностью, которая всегда обуревает Банти, когда ей приходится готовить. (Или ибсеновской мрачностью? Вдруг Банти тоже заперта в кукольном доме? Но это так, мимолетная мысль.) Дядя Сидней ценит и поощряет кулинарные таланты жены. Он говорит об «ее йоркширском пудинге» и «ее луковой подливке» так, будто они — члены семьи: «Здрааавствуйте! Вот и пастуший пирог нашей Бэбс!» Странно, что по окончании трапезы он не спрашивает пирог, понравилось ли тому. И еще тетя Бэбс — истинная «Королева пудингов»: каждый вечер она подает другой десерт, то бисквит с патокой, то рулет с вареньем (Патриция зовет его «мертвый младенец», но мне кажется, за столом у тети Бэбс об этом лучше не упоминать), то лимонную меренгу, то ревеневый крамбл, то рисовый пудинг… Интересно, а что будет в воскресенье? Кстати, что в этом доме делают по воскресеньям? В нашей семье в этот день запрещено выполнять работу по дому — я предполагаю, что здесь то же самое.
* * *
— Руби, ты готова идти в церковь?
Церковь? Это что-то новое. Наша семья — по большей части язычники, хотя Патриция еженедельно посещает воскресную школу и, наверно, стала бы монахиней, если бы не ее глубокая отчужденность от всего. Я имею некоторое представление о церквях — тетя Глэдис водила меня в свою (англиканскую, не низкую и не высокую — золотая середина) — и в принципе не против. Посещение церкви оказывается чисто женским мероприятием — дед вообще почти не выходит из своей комнаты, а дядя Сидней по воскресеньям окапывается в гостиной и весь день слушает пластинки Гилберта и Салливана.
* * *
Эта церковь совсем не похожа на церковь тети Глэдис. Во-первых, она в подвале — туда надо спускаться по каменной винтовой лестнице, потом идти по коридору, где по стенам и потолку тянутся трубы отопления, и наконец подходишь к двери, над которой висит небольшая табличка: «Церковь Духа». В подвале очень жарко и пахнет странно, будто пармские фиалки смешали с «Деттолом». Здесь уже много народу. Люди болтают, как зрители в театре перед началом спектакля, и проходит много времени, пока они успокаиваются и замолкают, но наконец начинает играть небольшой орган, и все поют гимн — я не могу прочитать слова в сборнике гимнов, поэтому лишь открываю и закрываю рот, из вежливости имитируя пение (надеюсь, правдоподобно).
Затем женщина, которая представилась Ритой, приглашает на помост мужчину, которого она представила как мистера Веджвуда. Тетя Бэбс наклоняется ко мне и шепотом на ухо сообщает, что мистер Веджвуд — медиум, он поддерживает связь между нашим миром и миром Духа и будет говорить от нашего имени. «С покойниками», — шепчет Роза (она сидит в весьма благочестивой позе, задрав подбородок, и я вижу родинку). Роза внимательно следит за мной, скашивая глаза, чтобы посмотреть, как я отреагирую. Она меня не испугает. Точнее, она может меня напугать, но я не желаю, чтобы она об этом знала, и не подаю виду. Я лишь поднимаю брови в молчаливом, но выразительном удивлении. Я мысленно задаюсь вопросом, с какой стати покойники вдруг будут со мной разговаривать, и Дейзи — я уже начинаю подозревать, что она читает мои мысли, — говорит:
— Вообще, покойники разговаривают только с теми, кого знают.
В свете этого правила хорошего тона я решаю, что со мной никто разговаривать не будет, ведь я не знаю ни одного человека, который умер (о, как я заблуждаюсь!).
Мистер Веджвуд просит Духа снизойти с небес и поговорить с нами, и тут начинают твориться всякие странные вещи: покойники просто кишат в зале. Муж одной женщины, уже двадцать лет как умерший, сообщает ей, что в конце туннеля есть свет. Потом отец другой женщины, «отошедший к Духу» в прошлом году, рассказывает, что ему не хватает походов в кино. Чья-то мать заглядывает с того света лишь для того, чтобы сказать дочери, как избавиться от некрасивой царапины на журнальном столике (с помощью олифы). У одной женщины за спинкой стула материализуется целая семья из шести человек (во всяком случае, так говорит мистер Веджвуд), и оказывается, что это ее соседи, которые жили в смежном доме и всей семьей погибли на пожаре тридцать лет назад. Становится ясно, что от покойников не укроешься. Они заклинают бывшую соседку «не сдаваться и идти вперед» (очевидно, по направлению к свету в конце туннеля). Я решаю, что мир мертвых — довольно скучное место, вроде приемной перед кабинетом врача, забитое людьми, которые громоздят одно клише на другое.
Меня клонит в сон от жары, но вдруг я осознаю, что мистер Веджвуд стоит в начале нашего прохода и смотрит на меня. Я с трудом сглатываю и гляжу на свои туфли. Может, он заметил, что я не пела, а только притворялась? Но он благосклонно смотрит на меня и говорит: «Твоя сестра велела передать, чтобы ты о ней не беспокоилась», и тетя Бэбс тихо ахает, но я не успеваю ничего понять — маленький орган разражается очередным гимном, как две капли воды похожим на предыдущий (все гимны в Церкви Духа абсолютно одинаковые — интересно, что этого феномена никто не замечает).
Весь остаток дня я ломаю голову над тем, что произошло в церкви. Даже «ростбиф нашей Бэбс» и «яблочный пирог нашей Бэбс» — гости, почтившие своим присутствием воскресный ужин, — не могут унять мой страх, что Патриция или Джиллиан мертвы. Я пытаюсь осторожно расспросить тетю Бэбс (под доносящееся из гостиной «Ивушка, чик-чирик»[20]), но она обрывает меня: «Не умничай, Руби, тебе это не идет» (по-моему, мне это как раз очень идет) — и отказывается продолжать разговор.
* * *
Проходит еще неделя. Еще неделя домашней работы по расписанию. Еще неделя трудолюбивого изучения алфавитных карточек и книжки из серии «Божья коровка». Я пытаюсь воспроизвести предложения из книги с помощью карточек, раскладывая их на обеденном столе, как гадалка — карты Таро, но, так как у меня каждой буквы только по одной, фразы выходят неминуемо укороченными. «Вот щенок» превращается в «вот щенк», а «вот котёнок» — в «вот кён».
Я врастаю в распорядок жизни на Мэртройд-роуд и скоро стану одной из здешних обитательниц. Тетя Бэбс уже наряжает меня в обноски близняшек и подстригла мне волосы, чтобы я была больше похожа на них. Скоро никто не сможет нас различить, и, значит, они достигнут своей цели — вселиться в тело землянина. Если бы я только умела писать, я написала бы П-О-М-О-Г-И-Т-Е на тротуаре возле дома. Зачем я им на самом деле? Ради моего земного могущества? Или они хотят завладеть моим медвежонком?
Хуже всего — кошмарные сны, в которых я тону, падаю, заперта в ловушке или летаю. «Летающие» сны — самые страшные: нас катапультирует головой вперед с верхней ступеньки лестницы и мы пускаемся в головокружительный, безостановочный, неуправляемый полет. Мы летим все быстрей и быстрей и просыпаемся за долю секунды перед тем, как врезаться в витражные панели парадной двери.
Эти сны мучительны даже тогда, когда их действие разворачивается на лестнице дома по Мэртройд-роуд. Но еще хуже, когда они происходят в кукольном доме. Там слишком узкая лестница, и после каждой кошмарной ночи в кукольном доме у нас с Тедди ободраны локти и лодыжки все в синяках. На каждой из лестниц я вынуждена уворачиваться от Неведомых Ужасов, притаившихся на площадках, или, хуже того — дед, как безумная кукушка из часов, кричит на нас: «Кто там?» — и я просыпаюсь с криком: «Это только я, Руби!» Впрочем, теперь я даже не уверена в том, кто такая «только я, Руби».
И тут происходит что-то по-настоящему жуткое. Я начинаю ходить во сне. Теперь лестницы мне не только снятся — иногда я просыпаюсь оттого, что меня трясет тетя Бэбс, и вижу, что я и вправду на лестнице! Только я, Руби, одна-одинешенька, если не считать Неведомых Ужасов. Однажды я просыпаюсь в темноте одна, без тети Бэбс, — может, я сама себя разбудила? Я стою перед кукольным домом и при тусклом свете уличного фонаря, профильтрованном через занавеску на окне мансарды, вижу полный хаос, царящий в комнатках, словно какое-то микроскопическое создание отчаянно пыталось что-то в них найти и перевернуло все вверх дном. О ужас!
* * *
Я утешаю Тедди, рассказывая ему сказки — те, в которых кого-нибудь спасают: про Рапунцель, Белоснежку, Спящую красавицу. Подробно пересказываю эпизоды из «Робин Гуда» — в этих пересказах я играю роль девы Мэриан, Тедди — Алана Э-Дейла, а тетя Бэбс — Ноттингемского шерифа. Иногда я — Одинокий Рейнджер, а Тедди сносно изображает Джея Силверхилса. Иногда мы — пленники на пиратском корабле и уже стоим, едва удерживая равновесие, на доске, когда вдали показывается корабль Синдбада. Иногда мы осаждены индейцами в форте из бревен и отстреливаемся, зная, что сейчас прискачет кавалерия — впереди Патриция на лихом коне, с развевающимися волосами — и спасет нас в последнюю секунду… Конечно, теперь я понимаю, что мы оказались не на той стороне. Перейди мы на сторону пиратов или индейцев, были бы в полной безопасности.
Иногда мы сидим на коврике у камина — современном, с геометрическим узором — и притворяемся, что это волшебный ковер-самолет, который унесет нас прочь с Мэртройд-роуд, домой. Но несмотря на все старания, нам удается оторвать ковер от пола самое большее на пару дюймов — он нерешительно трепыхается в воздухе и почти сразу плюхается обратно.
Приходит очередное воскресенье. Мы опять идем в церковь. В этот раз Рита представляет нам гастролирующего медиума, женщину по имени Майра, похожую на Альму Коган, но без ее роскошных одеяний. Майра читает небольшую лекцию на тему «Животные в мире Духа». Она утверждает, что животные, подобно людям, переходят в мир Духа. Тут сразу возникает множество вопросов без ответа — например, как это в мире Духа помещаются все сразу. Если все живые существа переходят в загробную жизнь, это значит, что в мир Духа ежедневно попадают миллиарды миллиардов амеб, бактерий, планктона. А если не все, то где провести границу? Только домашние животные? Размером не меньше йоркширского терьера? Не меньше осы? Есть ли в загробном мире сегрегация — собаки попадают к собакам, жирафы к жирафам? Щенк к кёну? Куры сбиваются в стаю с другими курами? Сойки — с сойками? А как же плюшевые медведи — в мире Духа для них выделен особый отсек или они могут жить со своими детьми? Вопросы, вопросы…
Я налегаю на алфавит. Мы с Тедди сидим день за днем на ковре-самолете у камина и изучаем загадочные письмена. А — Арбуз. Б — Барабан. В — Ворона. Г — Гриб. Я прекрасно понимаю значения этих слов, но их форма от меня ускользает. На карточках есть картинки: Арбузы, Барабаны, Вороны, Грибы, Дома, Ежи, Зайцы — герменевтические символы, приводящие меня в исступление. На И — Индеец, и по ночам враждебные племена толпятся на площадке, сверкая белками глаз и ожерельями, и головные уборы из перьев образуют баррикаду, за которой снуют Неведомые Твари. Чудовища из-под кровати тоже выползают, присоединяясь к общей компании, а кое-где сверкают кривые сабли. Во снах мы пролетаем мимо них неостановимо, словно с американской горки.
Может быть, это близняшки-цветочки, ковен из двух человек, наложили на меня заклятие, обрекая на еженощный бескрылый полет. А может, они сделали восковую куклу меня, засунули незамеченной в детскую кукольного дома и по ночам практикуются в телекинезе, швыряют ее с лестницы вниз, все это время невинно лежа в своей кровати. Утром, просыпаясь, я вижу, как они лежат и смотрят на меня; глаза как булавочные головки тьмы, сверлящие мой череп, — это близнецы пытаются зондировать мой мозг. Я не поддамся. Не дам им читать мои мысли.
У меня так много вопросов — и ни одного человека, который мог бы на них ответить. Одна из близняшек (подбородок опущен, и я не знаю которая) показывает мне свой букварь, в котором Дина помогает маме печь пирог, а Дэн с папой разводят костер. А я-то думала, что Д значит Дом! Как-то тетя Бэбс заходит в гостиную и видит нас с Тедди на ковре-самолете в слезах: перед нами, словно планшетка для спиритических сеансов, лежат алфавитные карточки, образуя загадочное слово П-Е-Р-Л. Лицо тети Бэбс так искажается яростью, что становится похоже на портрет работы Пикассо. Она хватает буквы и швыряет в огонь. Пускай я и не умею читать, но точно знаю, что П — это Паровоз, а вовсе не какой-то там «Перл».
Так летят дни, в поисках разгадки каббалистической тайны чтения, и ночи — они проходят в полетах, и все это время я пытаюсь найти заклинание, которое вернет нас на родину из непостижимой ссылки. Сколько времени мы уже находимся в заточении на Мэртройд-роуд? Год? Пять лет? На самом деле — всего шестнадцать или семнадцать дней, но мне кажется, что прошел уже целый век. Как же семья меня узнает, когда я вернусь? У меня ведь нет удобной веснушки на подбородке, по которой можно определить, что я — Руби Леннокс, пропавшая много лет назад. Может быть, они закричат «Самозванка!» и откажутся впустить меня.
* * *
И вдруг — свобода! Я вхожу на кухню, а там сидит тетя Глэдис и вполголоса беседует с тетей Бэбс, мажущей хлеб маслом для «пудинга из хлеба с маслом», который теперь не будет мне формально представлен, потому что тетя Глэдис при виде меня говорит: «Руби, я приехала забрать тебя домой». Обе тетушки сторожко наблюдают за мной поверх хлеба с маслом, будто я — животное, известное своей непредсказуемостью (Т — Тигр).
Дом, милый дом! Лучше родного Его ничего нет. Он — там, где сердце. Мой Он — моя крепость. Мои злоключения окончены. Роль приветственного комитета исполняет Патриция.
— Здравствуй, Руби, — говорит она с мягкой, прощающей улыбкой.
На кухне Банти предлагает мне молоко с печеньем. Глаза у нее красные, а вид несколько безумный. Она смотрит на меня — если совсем точно, чуть левее — и с видимым усилием произносит:
— Вот, Руби. Мы решили, что нужно жить дальше и стараться позабыть о том несчастном случае.
Меня это вполне устраивает, особенно если учесть, что я понятия не имею, о каком «несчастном случае» она говорит. И кажется, все домашние целы и невредимы, кроме Тедди, у которого на ноге небольшая ранка — там, где волк выхватил зубами кусок набивки. Патриция очень аккуратно зашивает рану шелковой ниткой. Из нее выйдет отличный ветеринар.
Перед тем как лечь спать, я пристаю к Патриции, чтобы она помогла мне расшифровать «Щенят и котят». Я жалею, что когда-то сомневалась в ее талантах учительницы, — сейчас ее объяснения кажутся мне совершенно логичными и понятными, и, как по волшебству, я раскрываю дверь в Великую Тайну: «Вот щенок. Вот котёнок. Вот щенята и котята». Я обрела могущество! Теперь у меня есть ключ к Храму Познания! Меня уже невозможно остановить — мы достали цветные карандаши и пишем буквы. «Кён» и «щенк» остались в прошлом — теперь у меня хватит букв на всех щенят и котят, на все, что угодно. Я медленно вывожу красным карандашом собственное имя, собственный иероглиф: Р-У-Б-И значит «Руби»! Меня зовут Руби. Я драгоценный рубин. Я капля крови. Я Руби Леннокс.
Впервые с каких-то незапамятных времен я ложусь в собственную кровать. Мне очень странно быть одной в спальне, и у меня возникает отчетливое ощущение, что здесь чего-то — или кого-то — не хватает. В комнате пустота, которой не было раньше, не вакуум, скорее невидимое облако печали, которое дрейфует в воздухе, натыкаясь на мебель и мешкая у изножья моей кровати, словно в полку домашних призраков пополнение, новобранец. Тедди взъерошивает загривок и боязливо рычит.
Мои ночные прогулки не кончаются по возвращении домой, и я часто прихожу в себя оттого, что меня трясет Банти, чтобы сообщить, как ее раздражает, что я бужу ее, болтаясь по дому, как привидение. Но как же те разы, когда она меня не будит? Почему я так плохо сплю?
Вообще Над Лавкой что-то изменилось. Патриция, например, явно от чего-то страдает: у нее в глазах мучительное недоумение, на которое больно смотреть. В первый вечер, когда я галопом несусь к финалу «Щенят и котят» («Щенята и котята спят»), я отчетливо вижу, что Патриция хочет мне что-то сказать. Она кусает губу и сверлит взглядом изображение спящих щенят и котят. Потом заговаривает настойчивым, яростным шепотом:
— Руби, это была Джиллиан? Скажи мне, это она виновата?
Но я отвечаю непонимающим взглядом — я не имею ни малейшего представления, о чем идет речь.
Что же до самой Джиллиан — она старается быть со мной любезной! Она говорит, что я могу оставить себе «Щенят и котят» и ездить на Мобо сколько хочу (не ахти какой подарок, поскольку из Мобо я уже выросла и скоро его сдадут на живодерню: вырасти из Мобо — это своего рода ритуал, знак перехода в иное состояние, и я теперь отчасти понимаю чувства Джиллиан, когда это случилось с ней). Более того, она разрешает мне брать поиграть Уголька или Шустрика — даже предоставляет мне выбрать, и я выбираю Шустрика за то, что у него есть голос. Ну, что-то вроде голоса. Недолгий безмятежный срок Уголек и Шустрик мирно сосуществуют, но потом к Джиллиан возвращается свойственная ей от природы агрессивность, и после очередного «Абракадабра!» она ломает волшебную палочку Уголька об голову Шустрика и забирает его обратно, яростно выдернув у меня из рук. Меня это не очень расстраивает — у меня остался Тедди, и еще меня ждет Великая Александрийская библиотека, то есть детское отделение публичной библиотеки Йорка, полное книг.
* * *
В снах мы с Тедди летим вниз по лестнице нашего собственного дома на ковре-самолете, превосходно управляемом, — мы ловко поворачиваем на площадках, обдуривая волков так, что они спотыкаются и летят в Кромешную Тьму, аккуратно огибаем Неведомые Ужасы (совместное имя которым — Страх) и злобных сиу и апачей, тщетно пытающихся подставить нам подножку. Впереди скачет Патриция в зеленом суконном плаще, на коне по имени Серебряный. Хей-хо! Мы набираем скорость с каждым поворотом — взз, взззз, вззззззз, — мы всемогущи. Вот и последний пролет, он самый страшный, но мы победоносно ускоряемся и скользим вдоль прихожей бесшумно, как совы. Парадная дверь распахнута, и пока мы летим к ней, она преображается в арку радуги, и вот — мы свободны! Мы на открытом воздухе, уже не на улице города, а на бескрайней равнине, под бесконечным морем звезд. Тедди восторженно хохочет, а волосы скачущей впереди Патриции развеваются, как золотое знамя.
Сноска (iv). Славные птенчики

Войдя в кухню, Фредерик расхохотался.
— Ты, милка, прям как рабоча лошадка, — сказал он, одобрительно глядя на огромный зад Рейчел, развернутый к нему, потому что она как раз, стоя на коленях, драила каменный пол.
Рейчел покраснела как свекла, но не обернулась: она, как в трансе, размеренно двигала щетку по каменным плитам — туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда, — напрягая мышцы мощных рук, вычищая домик, чтобы в нем не осталось даже духу Алисы Баркер.
— Поди, у нас не так плохо, а? — сказал Фредерик.
Он вошел, держа за уши пару мертвых кроликов, и сейчас бросил их на сливную полку у раковины, оставив тонкий кровавый след на только что выскобленном и выбеленном дереве.
— Я уж стараюсь как могу, мистер Баркер, — ответила Рейчел, неловко чувствуя, как по всему телу расползается румянец.
«Мистер Баркер», «сэр», «хозяин» — муж Алисы Баркер. Алиса Баркер — жена.
— И славно выходит, — сказал он; ей послышалась в этом голосе хитрая усмешка.
Рейчел улыбнулась, не поднимая глаз от каменных плит. Дело верное, скоро он достанется ей. Она займет место Алисы — станет второй женой, ну или что-то близкое к этому. У нее будет свой мужчина, хозяйство, в котором она станет хозяйкой, готовая семья. Они нуждаются в ней, потому что они слабы, а она сильна.
— Я схожу проверю силки на Пенгилских утесах, — сказал он.
Рейчел села на пятки и вытерла пот со лба тыльной стороной ладони. Она кивком указала на стол:
— Я вам в дорогу собрала.
Фредерик взял хлеб с сыром, завернутые в тряпку.
— Ты славная милка, Рейчел.
«Так и есть, — подумала Рейчел. — Я славная милка, и уж я наведу порядок в этом доме. Может, им это и не по нраву, но они мне еще спасибо скажут. У них никого, кроме меня, не осталось — теперь, когда ихней матери, белоручки этакой, больше нет. Я еще и единственная их родня». Рейчел была не наемной прислугой, а двоюродной сестрой Алисы Баркер. Семейное дерево расщепилось надвое — София, мать Алисы, и Ханна, мать Рейчел, были сестрами, но София сделала очень хорошую партию, а Ханна выбрала совершенно неподходящего жениха, и отец отрекся от нее. Так что, когда Рейчел в десять лет отправили «в люди» и она стала судомойкой, малютка Алиса все еще расчесывала золотые кудряшки и упражнялась на фортепьянах. И к чему это ее привело? Не дом, а свиной хлев, подумала Рейчел, прервав на миг работу и оглядывая кухню. Поди, боялась ручки замарать, учителка. Вообще не касалась домашней работы, судя по слоям сала и копоти в кухне, ламповой саже на стенах, неметеным полам, нестираному и нечиненому белью. И вот теперь «хозяин» был вынужден послать в Уитби за Рейчел, раз уж так неосторожно потерял свою хорошенькую жену.
А уж дети! Позорище — невоспитанные, неучтивые, Писания в глаза не видали, подолы неподшиты, носовые платки грязные, если вообще есть. У девчонки, Ады, в волосах такие колтуны, что первым делом пришлось половину состричь. Она визжала, как резаная свинья, глядя, как падают на пол ее кудряшки. Так похожа на мать, аж мурашки по коже. Сейчас эти дети, может, и будут в обиде на Рейчел, но через несколько месяцев скажут ей спасибо за то, что она обустроила их жизнь, как не удалось сильно умной глупенькой Алисе Баркер.
Сверху донесся тонкий вой младенца и более членораздельный крик ребенка постарше. Рейчел пропустила то и другое мимо ушей. Пускай усвоят, что она не собирается вокруг них плясать весь день — у нее дела, вот полы мыть надо. Что-то блеснуло в тусклом свете ноябрьского солнца, и Рейчел выковыряла блестящее из щели между плитами. Пуговица. Розовая, стеклянная, причудливой формы — как цветок. Алисина, конечно. Рейчел сунула ее в карман — пойдет в жестянку для пуговиц. В Алисиной жестянке для пуговиц оказались только старая монета времен Георга IV и фиалковый леденец от кашля. Сразу видать, что она была за женщина.
Свинцовый солдатик полетел по каменным плитам, и Альберт захлопал в ладоши и засмеялся. Он наблюдал за Рейчел из коридора, где играл с солдатиками и кубиками, привязанный вожжой к стойке лестничных перил.
— А ну хватит зубы скалить, — буркнула Рейчел, убирая солдатика в карман.
Из всего выводка этот щенок больше всего действовал ей на нервы — вечно подлизывался, лез обниматься и целоваться. Совсем как девчонка, да и с виду — вылитые сестра и мать.
Рейчел выплеснула во двор ведро грязной воды и оставила дверь открытой, чтобы пол хоть как-то просох, но солнце уже гасло, как блекнущий синяк, за холмом. Рейчел вернулась на кухню, к раковине, взяла обмякшего кролика и уже собралась его свежевать, как вдруг остановилась, взяла у печки колун и резким движением отрубила одну лапу. Кроличья лапка приносит счастье, все знают. Сегодня ночью Рейчел покажет серебряный трехпенсовик молодому месяцу, и можно считать, что ее дело в шляпе, если на то будет Божья воля. По булыжной вымостке двора загрохотали деревянные патены — это старшие вернулись из школы. А ведь кажется, только ушли.
Они встали втроем в дверях, как в рамке сентиментальной фотографии, а потом Ада надулась и сказала:
— У тя малы́е ревут, глухая, что ль? — и, сбрасывая на ходу патены, вышла из рамы дверного проема и пошла по мокрому полу. Увидев привязанного Альберта, она порозовела и заорала на Рейчел: — Ты чё, сдурела, мало́го привязывать, как собаку? Это тя привязать надо! — и принялась его отвязывать, приговаривая: — Бедненький Берти, масенький Берти, Ада пришла.
Рейчел приказала оставить его как есть, но девчонка ответила:
— Ты мне не мамка, а значит, не приказчица, — и улыбнулась холодной улыбкой, от которой ее лицо разъехалось наподобие молодого месяца, и Рейчел подобрала брошенный патен и запустила со всего размаху, так что он отскочил от Адиной стриженой головы.
Но девчонку даже это не остановило — она стояла, неловко держа на руках тяжелого Альберта, с кровавым пятном размером с пуговицу на стриженых волосах, вся белая от потрясения, и истерически визжала: «Ты не мамка, ты не мамка!», и тут в доме потемнело — в дверном проеме вырос Фредерик и зарычал: «Окстись, девка!», а потом отколотил по очереди всех детей, кроме самой младшей, Нелли. Закончив, он сказал Рейчел: «Им мамкин пригляд нужон». — «Что есть, то есть, мистер Баркер», — согласилась она, всячески напустив на себя серьезный и добродетельный вид, чтобы он понял: она совсем не такая, как ее двоюродная сестра.
* * *
Теплое сентябрьское солнце, словно медом, обливало деревенский домик. Рейчел на кухне солила бобы — лущила стручки, укладывала слоями, пересыпая солью, в большой глиняный горшок. Бобы она вырастила сама — и кустовые, и вьющуюся фасоль, что цветет красными цветочками, та заплела всю южную стену сарая и вымахала как в сказке. Рейчел упросила Фредерика, чтобы из отхожего места выносили все на компостную кучу, и теперь у нее был такой огород, что любо-дорого, — картошка, лук-репка, ревень, морковь, темно-зеленая морщинистая савойская капуста. Кто бы подумал, что из Рейчел выйдет такая огородница.
Теперь это ее кухня, ее дом, ее жизнь. Зайди к ним чужак (что бывало редко), он ни за что не догадался бы про Алису, хоть, может, и удивился бы, как это бесформенная Рейчел родила таких хорошеньких детишек.
Она поставила фотографии детей на каминную полку справа и слева от часов, которые, как и детей, бросила глупая жена. С фотографиями вышло странное дело. Фредерик так и не понял, откуда они взялись. «Француз приехал и снял их», — сказала Ада, по обыкновению надув губы, но вытянуть из нее подробности не удалось. Две фотографии были уже вставлены в рамки — видимо, «французом», — их-то Рейчел и водрузила на каминную полку. На одной были все три мальчика вместе, а на другой — Лоуренс и Том с маленькой Лилиан. Остальные снимки, без рамок, отправились в недра комода. Дети вообще не смотрели на каминную полку — слишком хорошо помнили, что фотографии появились в тот самый день, когда мать последний раз была с ними.
— Жалко, что маминого снимка нет, — уныло сказала однажды Ада, и Лоуренс ответил:
— Рейчел бы его в печку швырнула, как пить дать.
Но позже Том отвел их обоих наверх и показал сокровище, похищенное им с кухонного стола утром в день смерти матери. Добрых полчаса трое старших детей с восторженными восклицаниями разглядывали фотографию Алисы — прекрасное (хотя и загадочное) лицо ушедшей матери, плюшевую роскошь серебряной рамки и алой бархатной подложки.
Дети за это время слегка облагородились (если и не характером, то по крайней мере с виду) — они были умыты и причесаны, одежда аккуратно залатана, и каждый выполнял назначенную ему работу по дому. Они читали уроки из Писания, молились, когда положено, и по воскресеньям вся семья ходила в церковь, Фредерик — в элегантном сюртуке с плетеным галуном и шляпе-котелке.
Дверь на двор стояла широко открытой, и Рейчел видела Альберта — он играл с этим дурацким псом, помесью овчарки и борзой, подарком Фредерика. У Фредерика, видно, совсем мозги размягчились, раз он разрешил мальчишке держать собаку. Ада сидела на траве у забора и рассказывала сказки Лилиан и Нелл, выразительно взмахивая руками. Рейчел точно знала, что там за сказки. Запечатав горшок с солеными бобами, она поставила его на одну из низких полок в кладовой. Кладовая, темная и прохладная, была сердцем новой жизни Рейчел — полки ломились от ее хозяйственных подвигов: варенья, соленья, острые приправы, большие стеклянные банки малины, подобной россыпям драгоценных камней, и круглого крыжовника, жирный окорок, коричневые яйца в миске, бутыли ревеневого вина, пудинги — сладкие и соленые, завернутые в чистую ткань.
Рейчел удовлетворенно оглядывала плоды своих трудов, бессознательно вертя на пальце золотое кольцо — стараясь сделать так, чтобы оно сидело посвободнее. Она знала — с той минуты, когда Фредерик надел ей кольцо, — что это Алисино, со вставленным куском, чтобы налезло на ее толстый палец. Но промолчала, обручальное кольцо есть обручальное кольцо, и не важно, откуда оно взялось. «Сделать тя честной женщиной», — сказал Фредерик, надевая ей кольцо, словно этого было довольно. Рейчел теперь и сама ходила с кузовком, уж честная там или нет — живот был такой здоровый, словно из ребенка выйдет ярмарочный силач. Она знала, он будет сильный как бык. Совсем не такой, как эти, худосочные, болезненные — у всех без конца то сопли ручьем, то кашель.
Лоуренс и Том затопали по двору, за ними бежал Альберт со своей собакой. И ни один пальцем о палец не ударит для дела.
— Лоуренс, а ну стой! — заорала она, потому что, завидев ее в дверях, мальчишки подхватились, как стайка птиц, и рванули в поля. — Дел полно, суббота не для безделья. Выгреби-ка сортир.
Лоуренс повернулся к ней с надутым лицом — выучился у Ады.
— Прям счас?
Ему не повезло — уголки рта у него от природы были опущены вниз и сами складывались в непочтительную ухмылку, которая бесила Рейчел еще больше, чем деланая улыбка Ады.
— Да, сейчас, миленький, или я тебе ведро с дерьмом на башку надену!
Рейчел сняла с гвоздя на двери кожаный ремень и взвесила его в руке.
— Ты будешь делать, что тебе говорят? Или тебя заставить?
Она надвинулась на него, и остальные дети бросились врассыпную. Только Лоуренс стоял и глядел на нее.
Он не отступал, хоть и знал, чем это грозит, и заорал на нее:
— Сама бы пошевелилась, теля тупая!
Убежать ему не удалось — первый же удар ремня сбил его с ног, и дальше он уже только лежал, прикрывая голову руками и крича, и если бы Ада не послала Тома бегом набрать ведро воды из насоса и окатить мачеху, та, пожалуй, не остановилась бы и забила бы пасынка до потери сознания или вообще до смерти. Впрочем, ее остановила не только вода — в очередной раз хорошенько замахнувшись могучей ручищей, она вдруг сложилась пополам от боли, схватилась за живот и зашипела: «Ребенок, ребенок пошел».
Фредерик запер Лоуренса и Тома в сарае на двое суток без еды и воды, чтобы проучить, так что они пропустили появление на свет брата.
— Походу, твой мало́й не хочет родиться, — сказала миссис Мэй, которая пришла из деревни помогать в родах. И добавила со вздохом: — Но раз уж пошло, тут обратной дороги нет.
Она была не в восторге от этой Рейчел. Что хотите говорите про Алису Баркер — а говорили о ней после ее ухода немало, — но у той всегда находилось приветливое слово, и рожала она легко, а для миссис Мэй это было первое дело. Выйдя из комнаты, миссис Мэй чуть не споткнулась об Альберта, который сидел и играл в солдатики снаружи у двери.
— Чё, Альберт, буишь солдатом, как вырастешь большенький? — спросила она, и мальчик улыбнулся. — Вишь, Альберт, у тя теперь новый братик, — сказала миссис Мэй, когда из комнаты у нее за спиной донесся тоненький крик.
И вдруг вспомнила, как протянула новорожденного Альберта Алисе Баркер. Алиса как живая стояла у миссис Мэй перед глазами: вот она протягивает руки, чтобы взять Альберта, и произносит: «Славный птенчик», и миссис Мэй тогда засмеялась, потому что это были слова известной песни про ребенка, родившегося лишним ртом в многодетной бедной семье.
Славный птенчик, младший сын,
Лишний рот еще один.[21]
И Алиса Баркер тоже улыбнулась, потому что ребеночек был такой хорошенький — ни одна из них сроду не видала такого, просто херувимчик.
— Оно желтое, как масло, — сказал Фредерик, увидев новорожденного сына.
— Это он, — поправила Рейчел. — Он, и зовут его Сэмюэл.
Миссис Мэй принесла с собой конфет для детей, и позже вечером, когда Альберт проснулся и не мог опять заснуть, Ада дала ему тянучку, цветом как апельсиновый мармелад и золото, и посадила к себе на колено, и он сидел счастливый, пока она рассказывала ему сказку про Белоснежку и злую мачеху и много других сказок, в которых самозванку, пожелавшую занять место матери, приговаривали целую вечность плясать в раскаленных докрасна железных башмаках.
— А потом их мама вернулась, и они жили все вместе долго и счастливо.
— Мама вернулась, мама вернулась, — принялся радостно распевать Альберт, и Ада потрогала мамин серебряный медальон, который носила спрятанным в кармане фартука и все время трогала, как талисман, — она не верила, что мать могла уйти и навеки их оставить.
* * *
Рейчел сидела, качая ногой большую деревянную люльку. Ребенка держали в кухне, у печи, словно каравай хлеба, но видно было, что этому караваю не суждено подойти. Миссис Мэй приходила регулярно, до самой зимы, и приводила с собой других деревенских женщин, и у каждой были свои советы о том, что делать с таким хворым дитятей, как Сэмюэл, — он был такой же маленький, как Адина кукла, и почти такой же безжизненный.
Холодными вечерами единственной выпавшей Сэмюэлу зимы они сидели на кухне, Рейчел с люлькой — с одной стороны, дети, сбившись в кучу на деревянной скамье-ларе — с другой, а меж ними лампа бросала пятно желтого света, от которого темнота казалась еще темней. Фредерик опять стал вечерами пропадать из дому и напиваться в деревенском пабе. Иногда Ада брала на руки Нелл, как младенца, и они с мачехой глядели друг на друга через кухню, словно две королевы-соперницы. В этот вечер после порядочной свары Рейчел заставила Аду заняться чем-нибудь полезным, и та штопала чулки. Время от времени она поднимала голову и смотрела на Рейчел, как на пустой угол кухни.
— На что это ты уставилась? — наконец не выдержала Рейчел.
Ада фальшиво улыбнулась той самой улыбкой, от которой Рейчел всегда хотелось отвесить ей оплеуху, и сказала:
— Ни на чё.
Рейчел не отставала, и Ада ядовито ответила:
— Тока на неподобного онагра-телепня.
Рейчел уже достаточно знала дурацкий местный диалект, чтобы понять: ее только что обозвали глупой уродливой ослицей.
«На следующий год девчонка пойдет в люди, и делу конец», — подумала Рейчел. Была своего рода справедливость в том, что дочь Алисы Баркер будет чернить печку и выносить горшки. Рейчел успела возненавидеть тутошние места. Зеленые равнины словно давили ее — она тосковала по соленому запаху моря. Ей не хватало криков чаек, всепроникающей вони рыбы и кипящего китового жира, и если бы не Сэмюэл, она бы, пожалуй, собралась и уехала домой. Она теперь даже не знала, кого ненавидит больше — мужа или детей.
— Вам пора спать, — буркнула она, не глядя на них.
— Мож нам подождать, пока папка вернется из «Лисы и винограда»? — спросил Лоуренс слегка ноющим голосом, вечно раздражавшим Рейчел.
— Я сказала — пора спать, значит, пора спать, — произнесла Рейчел веско и размеренно, выпячивая челюсть после каждого слова.
Будь мальчик поумней, он бы догадался, что ей не терпится устроить свару.
— Почему?
Рейчел сняла ногу с люльки, потянулась через кухню, схватила мальчишку за волосы и притянула в пятно света от лампы, но, едва разглядев, испуганно ахнула и отпустила, словно волосы были раскалены докрасна. Дети столпились вокруг Лоуренса, разглядывая его с интересом: лицо мальчика было сплошь покрыто гневными алыми пузырями.
— Эт чума? — спросил Том, глядя на Рейчел.
Она с омерзением помотала головой:
— Нет, дурень, это ветрянка.
* * *
Кухонную печь топили щедро, и даже в два часа ночи угли на решетке еще светились красным. Ада слушала, как отбивают время — каждый час и полчаса — часы в корпусе красного дерева на каминной полке. Эти часы принадлежали матери еще до того, как она вышла замуж за Фредерика. Она их очень любила. Ада подкралась к двери и подняла щеколду, затаив дыхание, — вдруг скрипнет или брякнет. Она распахнула дверь пошире, так что холодный воздух ринулся в дом, приподняв край вязанной крючком дорожки на каминной полке и смахнув со стола обрывок синей оберточной бумаги. Но снаружи воздух был неподвижен и потрескивал от мороза. Ада была еще раскрасневшаяся и потная от ветрянки, и холод почти приятно обдавал кожу.
Огромная стылая луна висела над полями, окрашивая все синим светом. Иней на деревьях сверкал, словно сахарная глазурь. Ада загадала этой белой луне желание, единственное, которое осталось у них у всех, — чтобы Рейчел подохла, чтобы ее жирное тело сгнило и исчезло в земле. Она была все равно что один из зверей полевых, только это поклеп на зверей, потому что они — Божьи твари и не делают зла, а Рейчел, совершенно точно, дьяволово отродье.
Ада вынула из кармана серебряный медальон и открыла в лучах луны. Локон кудрявых волос при луне казался бесцветным. Она исчезла среди ночи. Она поцеловала каждого из них перед сном, как обычно, а утром оказалось, что ее нет, и только под подушкой у Ады остался маленький серебряный медальон, словно его положил туда призрак матери. В то утро Фредерик собрал их всех за столом и сказал, что их мать умерла. Он велел Аде варить кашу на завтрак, а сам пошел в деревню — искать кормилицу для маленькой Нелл, ругаясь по дороге: «Лучше б она эту срану мелку девку с собой забрала!» Ада не могла понять, как это мать умерла, не оставив тела. А если не умерла, то где же она?
Ада закрыла дверь — так же тихо, как прежде открыла, — и подкралась к колыбели.
— Что, Сэмюэл, по нраву тебе? Глотни холодненького, чтоб быстрей на тот свет.
Ребенок едва слышно засопел.
— А ты хилый кукушонок, как мамка тебя ни холь.
Ада медленно и решительно провела пальцем по толстой корке ветряночного пузырька, так что корка содралась и девочка топнула ногой, перемогая боль. Резко втянув воздух, она повозила пальцем в открывшемся из-под корки гное, сунула руку в люльку и помазала лицо ребенка, словно священник — миром.
— Ты что делаешь? — По каменному полу мчалась Рейчел в обширной ночной рубашке, как военный корабль под всеми парусами, пикирующий на несчастную жертву.
Ада подпрыгнула и машинально спрятала преступную руку за спину.
— Ничё, — сказала она, расплываясь в широченной улыбке.
— Маленькая лгунья! Не строй из себя невинного ягненка — отойди от люльки сейчас же!
Голос Рейчел все поднимался и поднимался — верный признак, что сейчас она впадет в невменяемую ярость.
— Если ты этого ребенка хоть пальцем тронула, я тебя на клочки разорву, поняла?
Сэмюэл в глубинах люльки едва слышно мяукнул, и Рейчел схватила Аду за руку и дернула прочь от люльки, одновременно выкручивая кисть, чтобы выхватить ее содержимое.
— Там ничё нет! — завопила Ада. — Токо моя рука — я ничё не делала — токо глянула, мне помстилось, что он кричал!
— Гляди ты, какая заботливая, — сказала Рейчел, вертя девочку так и сяк и обыскивая ее карманы, и Ада вдруг вспомнила про медальон и стала яростно выкручиваться, изгибаясь штопором, — подальше от шарящих рук.
— А это еще что, мадам? — Рейчел торжествующе воздела медальон. — Ну и ну! Я знаю, кто тебе это дал!
— Моя мать! И это не твое дело!
— Еще как мое.
Рейчел, хохоча, смотрела, как Ада пытается выхватить медальон. Она с силой толкнула девочку, так что та пролетела через всю кухню и врезалась в скамью. Рейчел принялась вертеть медальон, и вдруг застежка открылась, и мачеха выхватила светлый локон, аккуратно скрученный под стеклом, и швырнула на уголья, где он зашипел и обратился в ничто. Ада шипела и плевалась, как котенок, и уже было бросилась на Рейчел с когтями, но тут с улицы ввалился Фредерик — пьяный до того, что аж почернел лицом, и Рейчел обратила свой гнев на него:
— Вы поглядите! Позорище какое, негодный пьяница! Я теперь вижу, почему она тебя бросила…
Но он заглушил остаток ее слов ударом огромного красного кулака.
* * *
Ребенок всего час как умер, и уже ссохся, словно из него вытянули весь воздух. Но Рейчел баюкала труп, словно живого.
— Мож, я за пастором сбегаю? — вызвался Лоуренс после того, как они долго сидели в виноватом молчании; никто не шевелился, даже чтобы подбросить дров в огонь.
— Я сбегаю, — быстро отозвалась Ада.
Она, скользя и спотыкаясь в патенах, перебежала замерзший двор и поковыляла по тропе в деревню, всю дорогу молясь о прощении. Хотя ребенок умер от судорог — на нем не было ни единого оспенного пузырька, — Ада не сомневалась, что он помер по ее просьбам.
* * *
Дифтерия. Она слышала, как это слово прошептали за дверью. Красивое слово — дифтерия, как девичье имя. Рейчел послала за старым доктором Симпсоном. Доктор улыбнулся в усы, похожие формой на бараньи отбивные, заглянул Аде в горло, учуял отвратительный запах ее дыхания, увидел в горле пленки, похожие на замшу, и сказал:
— Хм, понятно… хм… — Потом взял ее за руку. — Ничего, Ада, скоро ты у нас будешь совсем здоровенькая.
И подумал: «До чего красивая девочка, и так похожа на мать».
Он вышел, и Ада слышала обрывки его разговора с Рейчел за дверью:
— Держите других детей отдельно… стремительное ухудшение… в таких случаях… кончено.
Рейчел что-то сказала пронзительным голосом, но Ада не разобрала слов; послышались шаги, удаляющиеся вниз по лестнице, и воцарилась тишина, только тикали мамины каминные часы, которые Ада попросила принести, и Рейчел, молчаливая и полная раскаянья перед лицом смерти, согласилась. Через минуту или две во дворе зацокали копыта большого гнедого жеребца, на котором ездил доктор Симпсон. Выезжая в сверкающие зимние равнины, доктор обнаружил, что думает о кудрявых волосах Алисы Баркер, и наслаждался этими мыслями, пока рядом с фермой гнедой не шарахнулся от выскочившего на дорогу зайца, чуть не скинув доктора. Ада слушала, как затихает вдали цокот копыт, а потом пошел снег.
* * *
Ада сама слышала, как хрипит у нее в горле, — она полагала, что это предсмертный хрип, потому что, если такое слышишь, уже не выздоровеешь. Сестра ее школьной подруги умерла от дифтерии прошлой зимой, так что она знала, чего ожидать. Смерть, оказывается, вовсе не такая страшная штука, если подойти поближе. Приглушенно звонили церковные колокола, словно уже ждали ее, хотя на самом деле это звонили по местному лорду, который умер несколько дней назад и сегодня его хоронили. Рождество пришло и прошло, но в комнате больной об этом не знали. Холода, которые помогли убраться на тот свет младенцу Сэмюэлу, стали еще злей, и земля была жестче железа и холодней свинца. Для Сэмюэла могилу копали, но для Ады ее придется долбить кирками.
Ночью была метель. «Все белым-бело», — сказала Рейчел, пытаясь напоить Аду ячменным отваром, но у девочки слишком сильно болело горло, и она не могла глотать. В окно пробивался ослепительный свет, отраженный от снега, и казалось, что он дрожит и переливается, как вода. Альберт, Лилиан и Нелл играли снаружи, в снегу, и их высокие голоса разбивали тишину, которую приносит с собой выпавший снег.
Снегопад начался снова, сначала едва-едва, но хлопья снега все росли, пока не превратились в пух с грудок мягких птиц или, может, с ангельских крыльев. Ада стояла на дворе, босыми ногами в хрустящем сахарном снегу, в одной только белой сорочке, но не мерзла. Она огляделась, ища младших, но их не было видно. Поглядев на деревья, отяжелевшие от снега, она увидела, что их ветви полны белых птиц, и стоило ей только на них взглянуть, как они разом поднялись в воздух, громко шурша крыльями и роняя перья, которые плыли по воздуху и превращались в большие ленивые хлопья снега. Ада смотрела, как они падают, и снежинки таяли на ее запрокинутом лице. Стая снежных птиц описала круг и снова пролетела над головой. Ада слышала, как бьют по воздуху их крылья, где-то далеко приглушенно звонили колокола, чуть ближе тикали часы ее матери, и большой гнедой конь доктора Симпсона цокал копытами во дворе.
Птицы начали спускаться к ней, описывая большие круги, и вдруг — она сама не заметила как — она уже летела вместе с ними к яркому полярному солнцу, а в сердце солнца ее ждала мать, простирая к ней руки.
* * *
Лоуренс пропал через два года — как-то летним утром выскользнул из дома и сбежал в матросы. Том забился в истерике, уверенный, что брата похитила какая-то сверхъестественная сила. «Заткнись, дурень», — сказал Фредерик, отвесив ему подзатыльник. Том, однако, продолжал верить, что Лоуренса унесли духи, что он растворился в воздухе, и младшие тоже заразились этой уверенностью и после вспоминали Лоуренса только как тайну, потому что от него так и не было больше ни одной весточки (он пытался писать, но семья к тому времени уже переехала). Лоуренс в конце концов оказался в Халле, в протертых до дыр башмаках и с такой пустотой в желудке, что живот прилип к спине, и стоял посреди улицы под названием Земля Зеленого Имбиря, удивляясь, что это за город такой, где улицы так называются, и старый моряк сжалился над ним и взял к себе на трамповый пароход. В последующие два года Лоуренс ходил туда-сюда вдоль восточного побережья Англии, в Голландию, в Германию, а потом устроился кочегаром на корабль, идущий в Южную Америку. На этом далеком континенте он пробыл лет пятнадцать, и тоска по дому погнала его обратно. К тому времени, как он достиг британских вод, началась «великая война». До собственно Британии он так и не добрался: его корабль подорвался на немецкой мине в Северном море уже в виду английских берегов.
Годом позже, в холодную февральскую ночь, Фредерик замерз у двери собственного дома: он был слишком пьян, чтобы дотянуться до щеколды и открыть дверь. Рейчел решила, что с нее хватит этих мест, и вернулась в лоно городской цивилизации. Она предпочла бы уехать домой на побережье, но ей предложили место кухарки в Йорке, у золовки приходского священника, и она решила, что отказываться глупо. Сперва они снимали комнаты в трущобах на Уолмгейт, но как только Рейчел поставила семью на ноги, они перебрались в пристойный таунхаус в Гровзе. Дети ходили в церковь, всегда имели при себе чистые носовые платки, отвыкли от йоркширского говора и почти забыли деревню.
* * *
Когда Нелл вернулась из медового месяца, проведенного в Озерном крае, оказалось, что Рейчел мертва и уже похоронена. «Я решила, что совершенно незачем портить тебе медовый месяц», — сказала рациональная Лилиан. Лилиан успела выкинуть большую часть вещей мачехи, но только не серебряный медальон: она знала, что медальон принадлежал их матери, поскольку он совершенно четко виднелся на единственной фотографии матери, которая у них была, той, что хранилась у Тома. Лилиан отдала медальон Нелл со словами: «Ты была совсем малюткой, она даже на руках тебя подержать не успела», и обе поплакали над пустым медальоном, ну и над разными другими вещами тоже. Они, конечно, не знали, что в ту самую минуту, как они сидят вдвоем в гостиной на Лоутер-стрит, плача над медальоном, их мать в Уитби визжит и швыряет вазу через всю спальню — и ваза, к несчастью, ударяет мсье Жан-Поля Армана в висок, так что приходится звать горничную, чтобы та принесла горячей воды и холодных компрессов на огромный синяк, расцветающий на виске, как цветок.
[19]
Аллюзия на «Волшебника страны Оз» Фрэнка Баума: «Сдается мне, Тотошка, мы уже не в Канзасе».
[20]
«Ивушка, чик-чирик» — ария из оперы Гилберта и Салливана «Микадо», повествующая о самоубийстве маленькой птички от неразделенной любви.
[21]
Стихи Сэмюэля Ликока (1826–1893), английского поэта, писавшего стихи на ланкаширском диалекте. Перевод Д. Никоновой.