болезненно
сердце сжимается, тело сковывает неизвестная тоска, ему больно и плохо. он не может дышать, беспомощно открывает рот, стараясь вдохнуть.
кончики пальцев дрожат, он сжимает руки в кулаки до белеющих костяшек.
— ты не можешь так просто уйти, растоптать всё то, что мы выстраивали несколько лет, — ком в горле становится больше, воздуха нет со всем, сглатывая рюноске чувствует, как внутри появляются новые и новые рубцы, они сильно кровоточат, заполняя всё алой жидкостью, — не уходи, — слишком тихо и осипше для предыдущей фразы, сломленно.
струна внутри рвётся, болезненно бьёт, словно кнут, на ней нельзя больше сыграть никакую мелодию. она порвалась вместе с надеждой.
ацуши перед ним виновато качает головой, он не может, он должен, в городе у него смертельно болеет мама.
"мама". голос эхом отдаётся в голове, ацуши говорил о ней очень много, говорил, как она своими нежными всегда тёплыми руками гладила по волосам, как обнимала, пела колыбельные в детстве и целовала в лоб.
рюноске не знал, что это, не знал, каково это испытывать нежность на себе.
он потерял всё то в четыре с лишним года и больше не чувствовал, не помнил, не хотел, приятные воспоминания из далёкого прошлого заключали в кандалы, не давали сделать и шаг. их холодные пальцы смыкались на тонкой шее, душили.
ацуши заставил поверить в несбыточное, врал сам себя, врал рюноске, вынудив поверить в счастливое будущее вместе, в каком-нибудь доме, где окна выходят на шумную улицу, или на тихий сквер, где у ацуши длинные волосы, почему-то рюноске думал, что тот обязательно их отпустит, собранные в пучок, и заколотые купленной недавно кисточкой, из художественного магазина на углу центральной улицы. а в длинных пальцах он сжимает карандаш, заточенный так, будто готовый стать шпагой, в руках умелого фехтовальщика. накаджима выводит на бумаге линии, штрихи, они ложатся друг на друга вырисовывая узоры улиц, карнизов с дома напротив. рюноске не хочет открывать глаза, не хочет видеть реальность, хочет остаться там, где комнату освещают солнечные лучи, где они вдвоём пьют заваренный только что зелёный чай и улыбаются друг другу.
— мне пора, — ацуши выдавливает из себя последние слова и движется дальше к причалу.
рюноске срывается с места, внутри всё смешивается в одну большую кашу, горло горит.
— мы не имеем права быть друг без друга! — срывается с губ, рюноске кричит в исступлении, и сердце у него стучит-стучит-стучит.
***
— а если бы ты умел рисовать, кого бы нарисовал самым первым? — ацуши водит кистью по мольберту и поворачивает на рюноске голову.
— тебя, — и акутагава не врёт, он бы правда первым нарисовал ацуши. с милой улыбкой, кривой чёлкой, яркими глазами и с маленьким шрамом под глазом от падения на велосипеде в детстве.
и щёки у накаджимы слабо краснеют.
***
ацуши впереди стискивает в руках чемоданчик и губы поджимает.
— прекрати! — голос злой, строгий, и глаза накаджима жмурит, слёзы сдерживает.
и слово это, как новый, глубже всех, рубец по сердцу. хватаясь за ацуши всеми частями тела, всей душой, рюноске рискует утопить обоих, привязанность сводит с ума, привязанность отвратительна, бьёт ножом в спину, тогда, когда не ждёшь.
— я не смогу без тебя, — "я люблю тебя", надрывно и моляще, на грани с истерикой, рюноске рукавом кофты стирает с ресниц капли слёз.
— заткнись! — ацуши проглатывает вязкую слюну, сжимает челюсти до скрипа, и быстро вперёд уходит.
внутри сгорают до тла остатки души, сгорают мечты о счастливом будущем.
видимо счастливым быть рюноске не суждено, попросту нельзя.