💔
Боль. Одно слово, а сколько в нём смысла. Боль. В ней нет ничего позитивного. Боль бывает разной.
Боль и лишь она осталась, она была повсюду: в каждой клетке организма, в каждой его части, в каждом уголке души.
И только боль преследовала его изо дня в день. Иногда она становилась такой невыносимой, что хотелось умереть. Её было невозможно терпеть, с ней было невозможно жить.
«Он мёртв», «Уже не вернётся», «Отпусти его», «Нужно жить дальше», слышал он изо дня в день. К нему приходили лишь брат и дядя, но каждый говорил одно и то же, лишь с разницей в интонации. Брат был аккуратнее, заботливее, старался сделать легче, обрабатывая спину, которую покрывали многочисленные бинты, но облегчить рану внутри он не мог, хоть и пытался. Он не ждал ответа, ему это было не нужно; взгляды для него были откровеннее слов, брат всегда понимал.
Дядя же... Он был жесток и груб. Молил забыть, говорил, что он умер, что пора забыть. Корил за ошибки. Просил одуматься. И он уже взглядов не понимал, ему нужны были слова, но их так и не дожидался, уходя с резким вздохом и печальным взглядом.
Проходили часы, а за ними дни. Он потерял счёт времени, ведь каждый новый день был похож на предыдущий, принося за собой всё больше тоски. Не выдержав боли, что разрывала изнутри, он пошёл туда, в то место, где он потерял своё сердце, где оставил часть души, где жизнь замерла, стала серой. Бродил долго, обходя каждый угол, каждое дерево, но было пусто, холодно и одиноко. Как-будто здесь ничего и не происходило, не ступала нога человека, не было и капли жизни. И от этого становилось только хуже, ведь его любовь была воплощением слова «жизнь», распространяя на всех своё тепло и смех, даже тем, кто этого и не заслуживал. Из этих чувств его вырвал плач ребёнка, приглушённый и хриплый. И что-то было в этом плаче, он звал, молил о помощи.
Придя на звук, он увидел маленького мальчика, лет трёх, выглядевшего серо, впрочем, как и весь мир, но этот ребёнок... Словно мальчик, как и он, потух изнутри, словно именно он поймёт то, что спрятано внутри. Аккуратно достав его из дупла дерева, он бережно прижал мальчика к себе и пошёл обратно, туда, где был "дом", "дом" для тела, но не для души.
- Ванцзи, кто это? - с некой осторожностью спросил брат, стоило им встретиться.
- А-Юань. — Всё, на что хватило его сил. Больше слова не шли, но они были и не нужны: для его брата и так всё стало ясно.
— Его нужно показать лекарю. И срочно. Он же был один с тех пор, как... — брат осёкся, всё ещё было страшно это произносить в присутствии младшего. — Не важно. Я отнесу его.
— Нет, — прижав ребёнка к себе с такой силой, будто его могли отобрать и не вернуть, сказал он брату и сам направился к лекарю.
***
— На удивление, ребёнок за эти дни пребывания в том месте лишь простудился, — закончив осмотр, лекарь развернулся к братьям Лань. — Нужно давать ему эти отвары четыре раза в день, и лихорадка спадёт. После этого придите ко мне вновь, для дальнейшего лечения, если таковое потребуется.
- Хорошо, спасибо вам, — слегка поклонившись, произнёс старший Лань, забирая из рук лекаря протянутую корзинку с лекарствами.
Лекарь переминался с ноги на ногу, будто решаясь на что-то, поглядывая при этом то на ребёнка, то на каждого из братьев.
— Но... - всё же заговорил мужчина. - Могу ли я узнать у вас, Цзеу-цзюнь, что это за ребёнок? Не припоминаю его среди малышей клана.
И только Лань Сичень хотел ответить, в разговор вмешался Ванцзи:
— Он мой. — Взяв на руки мальчика, второй Нефрит направился к выходу из палаты, желая поскорее скрыться ото всех в своей цинши. Юань, сжав ворот ханьфу Ванцзи, уснул на его плече, при этом слегка хмурясь из-за лихорадки. На его щёчках был румянец, кожа бледная, а лоб настолько горячий, что на нём проступала испарина. То, каким образом он выжил один, сидя в дупле дерева, будучи в таком состоянии, было и вправду удивительно. Чудо, не иначе. И это чудо нужно уберечь. Сберечь единственное, что осталось от него.
В цинши было холодно, как и везде в облачных глубинах, но этот холод был не только снаружи, он пронизывал изнутри, в полной мере отражая чувства хозяина дома, что абсолютно не подходило для маленького ребёнка, нуждавшегося в тепле и заботе. Поэтому, аккуратно уложив мальчика на свою постель и укрыв его одеялом, Ванцзи направился отапливать свою цинши, стараясь изо всех сил создать то тепло, в котором нуждался и сам, но которого не чувствовал уже давно.
***
Малыш медленно, но шёл на поправку. Теперь он мог иногда просыпаться, но его сил хватало лишь на то, чтобы поесть, после чего он вновь засыпал и так по кругу. Иногда он бредил во сне, зовя Вэй Усяня или бабушку. Первое время Юань хватался за Лань Чжаня сквозь сон, явно боясь, что его опять оставят одного. А периодически он плакал во сне, не успокаиваясь до тех пор, пока Лань Чжань не начинал гладить его по голове.
Большую часть времени за Юанем ухаживал Лань Сичень, следуя инструкциям лекаря, поскольку через несколько дней Лань Чжань сам захворал: раны на спине были слишком серьёзны, и столь долгий путь до горы Луаньдзян и обратно, ещё и с ребёнком на руках, сказался на его здоровье. А постоянное наблюдение за ребёнком сделало лишь хуже.
Шли дни, за ними недели. Раны на теле заживали, оставляя после себя шрамы, как жестокое напоминание о прошлом. Но это не облегчало боль внутри. С каждым днём становилось всё труднее просыпаться, хотелось оставаться во сне подольше, там, где всё хорошо и где был он. А сон этот был о прошлом, в котором каждое событие показывалось, будто нарочно указывая на его глупость и трусость. Ведь будь он смелее и решительнее, всё было бы иначе. Да, многое пришлось бы оставить позади, но самое важное осталось рядом. Но, к сожалению, реальность такова, что каждое действие, каждое слово, даже каждая мысль имели последствия, нанося раны не только телу. И, как оказалось, излечить раненную душу не было ни малейшего шанса; шрамы на ней были глубже и болели куда сильнее.
Именно поэтому в один из похожих друг на друга дней, проснувшись после сна, Лань Чжань решил, что должен испытать всё, что испытал он, желая хоть так обрести что-то общее, что-то, что их связывало бы. Начиная с самого очевидного и самого любимого, с «улыбки императора». Каждый глоток терпкого алкоголя ощущался по-разному: первый был горьким и столь невкусным, что хотелось выплюнуть, а после он обжигающе спустился по горлу. Второй ощущался с лёгкой сладостью, но горечь была куда ярче, перебивая собой остальные ощущения. Третий... А был ли он... Этого Лань Чжань не помнит, ведь после второго глотка всё было как во сне. На смену вечной печали и полного нежелания жить пришла эйфория, опьяняя собой. Мысли начали приходить одна за другой, желание сделать одно заменялось другим; хотелось быть везде и сразу, попробовать всё одновременно. Не сдерживая этот поток безумия в голове, он быстрым шагом направился туда, где его орден хранил все вещи Вэней, желая найти то, что оставило на любимом теле клеймо, причинив тем самым боль, которую хотелось забрать себе. А она была обжигающей, режущей и настолько яркой, что эйфория начала исчезать, мысли замедлялись, а мир тускнел. Хотелось ещё, ещё, ещё и ещё. Больше эмоций, больше чувств, больше ощущений. Новые глотки алкоголя становились слаще и терпимее, принося всё больше нужного и перебивая боль на груди, облегчая её. Алкоголя в крови становилось больше, боль угасала, но вместо желанной эйфории он ощутил слёзы, которые текли по щекам непрерывно. Выпустив из рук кувшин с ещё недопитым алкоголем, Лань Чжань осел на пол, проигнорировав звук разбитого фарфора. Слабость сковала так же неожиданно, как и появившиеся слёзы. Боль вернулась, став сильнее, а сознание мутнело, взгляд терял фокусировку, постепенно погружая в темноту.
***
Очнувшись, первое, что он почувствовал, — боль. Она была повсюду: в голове, на груди, на спине и на душе, поглощая его и явно не собираясь уходить, срастаясь с ним в одно целое. Сев в постели, он оглядел комнату, которая явно принадлежала ему, но Лань Чжань не помнил, как оказался здесь и как переоделся в одежду для сна.
Пересилив себя и кое-как поднявшись на ноги, он вышел на улицу в надежде увидеть там брата, который захочет его проведать, но никого снаружи не оказалось. Одиночество угнетало и погружало в страшные мысли; хотелось уйти и исчезнуть из этого мира, подальше от всех. Но всё, что он мог, — сесть на пол возле колонны, свесив ноги, опереться на неё и вновь уснуть. Тело ещё не успело восстановиться, уставая быстрее и утягивая в сон при любой удобной возможности.
В этот раз он проснулся на том же месте, где и заснул, но теперь на его коленях словно кто-то лежал. Затаив дыхание, Лань Чжань опустил голову, замечая на себе Юаня, который явно уснул и сжимал правой рукой его одежду, словно боялся, что он уйдёт. Именно поэтому мальчик почувствовал шевеление и, проснувшись, сел на коленки, потирая глаза. А после посмотрел на Лань Чжаня чётким и полным эмоций взглядом, в котором были видны слёзы.
— Папа... — дрожащим голосом произнёс мальчик, так тихо, словно и не было этого отчаянного зова ребёнка. — Я думал, что и ты оставил меня... — и из его глаз полились слёзы. Он забрался на колени к Лань Чжаню, обхватил его так сильно, как мог, и, уткнувшись в ханьфу, разрыдался.
«Папа» — так его назвали не впервые, но этот раз кажется особенным.