Курьер

Катя шла по центральной аллее в компании двух молодых людей. Я обогнал их по параллельной дорожке и потом с беспечным видом, сунув руки в карманы, направился навстречу. Но за оживленной беседой Катя не обратила на меня ни малейшего внимания. Мне пришлось повторить трюк, но на сей раз, переменив тактику, я изображал человека, погруженного в глубокое раздумье, и, устремив взгляд под ноги, как бы не видя ничего вокруг, ринулся прямо на них, рассчитывая столкнуться с Катей нос к носу. Пройдя таким образом метров сто и ни с кем не столкнувшись, я украдкой осмотрелся и не обнаружил перед собой ни Кати, ни ее кавалеров. Обернувшись, я увидел их уже сидящими на лавочке. Я пошел обратно и, минуя лавочку, где они расположились, громко запел: «Чита-грита, чита-маргарита, а-а...» На этот раз на меня обратили внимание. Один из парней сказал:

– Где-то я уже видел эту рожу... А, Валера?

– Он уже третий раз мимо нас шныряет, – сказал Валера.

Я, словно нехотя, взглянул в их сторону и встретился глазами с Катей.

– О Катя! – воскликнул я с радостным изумлением. – Привет.

– Привет, – холодно ответила Катя.

– А я вот решил прогуляться немного, – сказал я, доброжелательно улыбнувшись. – Погода хорошая.

Катя молчала. Молодые люди, никак не прояснив своего отношения к погоде, молчали также. Их угрюмые лица не предвещали ничего хорошего.

– Солнце жарит, прямо как летом, – продолжил я свою мысль.

Катя презрительно хмыкнула и, обратившись к парню, который обозвал меня «рожей», спросила:

– Что же было дальше, Илья?

– Что?

– Ну, ты рассказывал что-то интересное...

– А-а... Дальше... Мы с Митькой, значит, приходим, а они там все пьяные, валяются, кто где... – начал было Илья и тут же замолк. – Нет, – сказал он, – не понимаю, чего этот тип стоит над душой?!

– Может быть, дать ему по рогам? – предложил Валера.

– Не надо, – сказала Катя. – Это мой двоюродный брат. Он только вчера из Витебска приехал. Я ему университет обещала показать.

– Брат? – Валера был озадачен. – Какой-то он у тебя странный.

– Да, – сказала Катя, – он тронутый немного. Его в детстве с третьего этажа уронили.

Илья и Валера с любопытством посмотрели на меня, а я, изображая нервное расстройство, задрыгал правой ногой. Катя поспешно подошла ко мне.

– Ладно, мальчики. Вы идите, а я покажу ему МГУ. – И Катя потащила меня по аллее. – Хватит тебе дергаться, – тихо проговорила она. – Просто шут гороховый. Вечно меня позоришь.

– Так они же смотрят, – сказал я.

Мы свернули в боковую аллею и здесь остановились.

– Зачем ты пришел? – спросила Катя.

Ее вопрос застал меня врасплох. Хотя я ожидал его с самого утра, но в какой-то момент мне показалось, будто все уладилось само собой, и теперь растерялся, не зная, что ответить. Катя смотрела на меня серьезным, внимательным взглядом.

– Я хочу извиниться перед тобой за вчерашнее, – пробормотал я.

– Хорошо, – сказала Катя. – Считай, что я простила тебя. Это все?

Я понял, что она сейчас уйдет, и торопливо сказал:

– Нет, не все. Мне надо поговорить с тобой.

Катя пожала плечами.

– Давай присядем, – предложил я.

Мы сели на лавочку. Я был весь в напряжении и, пытаясь расслабиться, закурил. Катя, словно не испытывая ни малейшего неудобства, положила ногу на ногу, скрестила руки на груди и со скукой на лице смотрела куда-то вдаль.

– О чем ты хотел поговорить? – спросила она с иронией.

– Я тебя прошу извинить меня, – тупо повторил я. – Я больше не буду.

– Фу ты, прямо детский сад какой-то, – неприятно засмеялась Катя. Она отвернулась, потом сказала: – Ты сделал мне очень плохо, Иван. Ты не представляешь, какой разговор у меня был с родителями. Это просто ужасно. Я не понимаю, зачем ты сделал это? Вообще я не понимаю, чего ты добиваешься? Почему ты так себя ведешь? Все время врешь, представляешься кем-то, придумываешь какие-то идиотские затеи... Зачем?

Я молчал.

– Что ты молчишь? – сказала Катя.

– Я представляю себя эстрадным певцом, – ответил я.

– Это очень похоже на тебя, – вздохнула Катя. Она помолчала и затем продолжала: – Мне кажется, Иван, что тебе пора повзрослеть. Что бы мы там ни говорили, но родители в результате правы. Пора устраивать свою жизнь. Надо действительно учиться, много работать, а не витать где-то в облаках.

Она говорила спокойно, не спеша, с убежденностью человека, абсолютно уверенного в своей правоте. Даже тембр голоса ее незаметно переменился. И я с удивлением взглянул на нее, желая убедиться, что со мной говорит семнадцатилетняя девушка, а не обремененная житейским опытом взрослая женщина.

– Мужчина должен работать, делать карьеру. И для этого надо быть сильным и целеустремленным. А ты какой-то... – Она прервалась. – С тобой иногда бывает интересно, но со временем, я думаю, это пройдет...

Ее самоуверенный тон и поучающая интонация разозлили меня. Едва сдерживаясь, чтобы не вспылить, я проговорил:

– С какой стати, интересно, ты мне нотации читаешь? Преподносишь мне свои дурацкие прописные истины, да еще с таким видом, будто сама додумалась до этого? Я что, против работы, что ли? Или против карьеры? Да я такую карьеру могу сделать! С моими-то данными!..

– Ну, сделай, – ядовито предложила Катя.

– Ну и сделаю!.. Если захочу. А может, я не хочу...

– Врешь, – сказала она. – Хочешь. Только это не так просто.

– Да ты сама-то о чем думаешь, интересно?

– Я?.. – Катя помолчала. – Ну, знаешь, женщина – это совсем другое, чем мужчина. Хотя, конечно, и она должна учиться, работать и быть самостоятельной. Но все же для женщины главное – семья. Чтоб был хороший, положительный муж, дети и вообще...

– Чего вообще?

– Ну, какой ты! Ну вообще чтобы все было нормально.

– Вот ты сама и врешь, – сказал я. – Совсем не об этом ты думаешь.

– Об этом, – упорствовала Катя.

– Нет, не об этом! – Я схватил ее за плечи и крепко встряхнул. – Ну, скажи честно, ведь не об этом же, – проговорил я.

– Пусти! – Катя вывернулась из моих рук и с оскорбленным видом отодвинулась на лавочке.

– Катя, – позвал я. Она бросила на меня негодующий взгляд, но глаза ее уже стали теплыми и веселыми. Губы дрогнули и улыбнулись.

– Я о таком думаю, – сказала Катя, – что если мой папа узнает, он просто в обморок упадет. – Она огляделась по сторонам, как будто нас могли подслушивать, и заговорила, понизив голос: – Я представляю, как еду в машине. Знаешь, такая красивая спортивная машина... На мне очки от солнца и длинный шарф алого цвета... или голубого... – Катя на минуту задумалась, как бы прикидывая, какой цвет ей выбрать, и продолжала: – В машине играет магнитофон, а на сиденье рядом собачка – маленькая, беленькая, пушистая. И все молодые люди так заискивающе заглядываются на меня, а я еду и в ус себе не дую. И обязательно солнечная погода. И еще... У меня такие здоровые, ослепительные зубы, как на коробках от зубной пасты. Вот...

Катя со смущением посмотрела на меня и, отвернувшись, рассмеялась.

– Здорово, – сказал я.

– Глупо ужасно. Я понимаю. Какая-то пошлость... Но иногда так хочется!.. А ты, – спросила Катя, – ты действительно хотел бы быть эстрадным певцом?

– Да нет, это я так... Иногда я, правда, представляю себя кем-нибудь очень популярным – эстрадным или даже оперным певцом, киноартистом или спортсменом, но чаще всего придумываю какое-нибудь приключение, в котором мог бы участвовать сам, таким, какой есть. К примеру, поздно вечером я возвращаюсь домой. Троллейбусы и автобусы уже не ходят, и я спокойно иду посередине проезжей части. Вдруг сзади слышу: «Вз-з-з!» Визг тормозов... Оборачиваюсь и вижу шикарнейшую спортивную машину и в ней – такую женщину! Супер! На ней длиннющий шарф не то алого, не то голубого цвета, и на сиденье рядом магнитофон, и тут же собачка – такая беленькая, пушистенькая. И это такая роскошная картина, что со всеми мужиками, которые идут мимо, просто катастрофа. Они штабелями ложатся под колеса и заискивающе ждут, пока их переедут. Но я так небрежно спрашиваю: «В чем дело, мадам? Что вы гоняете по ночам, как сумасшедшая?» А она в ответ: «Не хотите ли, чтобы я вас подбросила до дома?» А я: «Да нет, увольте. В это время суток я предпочитаю пешую прогулку. Так что, извините и адье!» Спокойно поворачиваюсь к ней спиной и не спеша ухожу прочь...

– Неужели не сел бы? – смеясь, прервала меня Катя.

– Ни за что! – с важностью ответил я.

– Врешь! – не верила Катя.

– Не врешь!

– Ладно, – сказала она. – Тогда я не остановлю свою машину, если встречу тебя поздно вечером.

– Да, если бы нас сейчас слышали родители, они наверняка бы решили, что мы конченые люди, – проговорил я.

Катя нахмурилась.

– Все же ты по-свински поступил, – сказала она.

– Я же не отрицаю...

– Мне от этого не легче...

– Ну хочешь, я поеду к твоим родителям и извинюсь перед ними? – предложил я. – В эту же субботу поеду... – Я вопросительно взглянул на нее: Катя молчала, задумавшись.

Солнце уже спустилось за горизонт, оставив воспоминаньем о себе розовые пятна на пенной груде облаков. Воздух стал свежим и прохладным. Вечер, крадучись, шел по земле.

Мама вышла из кухни и, опершись плечом о стену, смотрела, как я переодеваюсь в прихожей. Руки у нее были по локоть в муке, и она держала их на весу, пальцами вверх, как хирург перед операционным столом.

– Там тебе отец письмо прислал и подарок какой-то, – сказала она.

Я вошел в комнату и увидел на столе длинный, аккуратно упакованный в бумагу предмет и конверт рядом с ним. Мама, последовав за мной, остановилась в дверях и наблюдала, как я распечатываю конверт. Она никогда не читала писем, которые присылал мне отец, демонстрируя таким образом свое полнейшее равнодушие к его судьбе. С тех пор, как они развелись, мама постоянно подчеркивала мое право иметь с отцом собственные отношения и просила уволить ее от участия в них. Поэтому, когда я начинал вслух читать его письма, ее лицо приобретало выражение скуки и безразличия. Меня это раздражало и даже злило, потому что я чувствовал неестественность в ее поведении и про себя был уверен, что она ужасно хочет слышать эти письма.

Я обнаружил в конверте не письмо, а открытку. На ней был изображен покрытый причудливыми татуировками негр. В победно поднятой руке он держал копье, а ногой наступал на тушу огромного буйвола, распростертую на земле. На обратной стороне открытки я прочел: «Здравствуй, старина! У нас здесь жара адская. Недавно побывал в саванне и видел, как охотятся настоящие масаи. Жутко интересно. Их вождь подарил мне свое копье. Замечательный мужик. Настоящий Геркулес и к тому же умница. На открытке, конечно, не он – это реклама, – но все же что-то похожее есть. Как дела? Успехи? Скоро приеду в отпуск – обязательно повидаемся. Привет маме. Пиши. Папа».

– А это, надо полагать, и есть то самое копье, которое подарил вождь? – с сарказмом произнесла мама, выслушав меня.

Это было действительно копье. Длинное, с толстым тяжелым древком, покрытым узорчатой резьбой, и узким железным наконечником. Я взял его в правую руку и поднял над головой.

Я едва расслышал ее слова. Тяжесть копья сладкой усталостью застыла в плече, острый, гладко отполированный наконечник покачивался в воздухе, тая мощь смертоносного удара. Сжимая пальцами шершавое древко, я увидел выгоревшую саванну под расплывшимся шаром солнца. Черные узкобедрые фигуры воинов утопали по пояс в желтой траве, в густом кустарнике над высохшим руслом реки притаился леопард, высоко в небе, раскинув крестом крылья, повис гриф. Все замерло. Ни малейшее движение, ни единый звук не нарушали гармонию этого видения. И только вздох, вдруг вырвавшийся из глубины трав, мелькнул тихим шелестом в раскаленном воздухе и угас.

– Да, он всегда любил такие игрушки, – донесся до меня голос мамы. – Они будили его воображение...

Гриф дрогнул и скользнул вниз. Блеснули наконечники копий в руках воинов, и яростный рык разбил утомленную тишину. Пятнистое тело вознеслось над саванной, коснувшись лапами расплавленного обода солнца, и... И в следующее мгновение я с силой метнул копье.

Узкое лезвие наполовину вошло в полированную дверцу шкафа, и копье протяжно заныло, покачивая древком в воздухе.

– Ты что? – крикнула мама, бросившись ко мне. – Ты что делаешь?

И осеклась. Я закрыл лицо руками и сел на стул. Меня била дрожь. Мама обняла меня за плечи и прижала к себе.

– Ну что ты, Ванечка? – заговорила она. – Успокойся, милый мой. Ну, что с тобой? Это я во всем виновата... Я... Прости меня...

– Нет, нет, – бормотал я в ответ. – Это я сам... Сам... Прости меня, мама...

До конца недели я не виделся с Катей. Несколько раз мы с ней разговаривали по телефону, но в беседах этих, носивших самый будничный характер, ни я, ни она ни словом не обмолвились о моем обещании объясниться с ее родителями. Между тем я помнил и постоянно думал о нем.

В субботу после обеда я, тщательно одетый, вышел из дома. По дороге я заехал в цветочный магазин и, завладев большим букетом алых гвоздик, отправился к профессору Кузнецову.

Дверь мне открыла Катя. Но за ее спиной я увидел всю семью Кузнецовых во главе с Семеном Петровичем. Одеты они были по-праздничному, на лицах сияли улыбки. Казалось, будто они только и делали весь день, что ждали меня. Я, совсем не готовый к такому торжественному приему, стушевался.

– Ну, наконец-то... – двинулся ко мне, раскрыв объятия, профессор и внезапно остановился. Лицо его вытянулось, улыбка сбежала прочь.

– Что за черт! – воскликнул он, всматриваясь в меня. – Иван?!

Его супруга и мать переглянулись. Катя, словно судья на ринге, поспешно отступила в сторону. Собравшись с духом, я выбросил вперед правую руку, в которой держал букет цветов, и выпалил:

– Уважаемые Семен Петрович, Мария Викторовна, Агнесса Ивановна и ты, Катя, я прошу вас извинить меня за тот случай, когда... когда... – Я запнулся, не находя нужных слов, и вместо продолжения энергично встряхнул цветами под носом профессора.

Семен Петрович, часто заморгав, перевел взгляд на букет, потом посмотрел на своих домочадцев, не менее его озадаченных моим появлением, и вдруг громко расхохотался. Он взял цветы, передал их супруге, затем схватил меня под локоть и буквально втащил в прихожую.

– Ну, здравствуй, герой! – сказал он. – Вот уж не ждали!.. Что ж, раз пришел, раздевайся, проходи, гостем будешь. – Он опять засмеялся и добавил: – Кто старое помянет, тому глаз вон. Катя, – обратился он к дочери, – вот и для тебя кавалер нашелся.

Мария Викторовна с улыбкой протянула мне руку.

– Проходите, Ваня, – сказала она с симпатией. – У нас сегодня гости...

– Вы, как всегда, вовремя, – прервала ее Агнесса Ивановна, но, несмотря на некоторую язвительность своего приветствия, тоже подала мне узкую сухую ладошку.

Я, окончательно потерявшись, пытался возражать, ссылаясь на отсутствие времени, но профессор был неумолим и не желал слушать никаких возражений.

Катя провела меня в гостиную. Там, вдоль одной из стен, стоял накрытый белой кружевной скатертью стол с закусками и напитками.

– У нас а ля фуршет, – сказала Катя, когда мы присели на диван. – Хочешь чего-нибудь?

– Спасибо, я обедал недавно.

– А яблоко?

– Яблоко давай...

Катя подошла к столу, выбрала в хрустальной вазе с фруктами большое красное яблоко и принесла его мне.

– Я не ожидала, что ты придешь, – сказала она. – Ты бы мог позвонить...

– Я хотел, но потом решил, что лучше так... Сразу покончить с этим делом, и точка.

– В общем, правильно, – согласилась Катя. – Очень удачно все получилось.

В дверь позвонили. Из прихожей донеслись оживленные голоса и смех. Появились гости. Солидные, хорошо одетые люди с улыбками здоровались с хозяевами, подходили к столу, накладывали в тарелки закуску. Дамы располагались в удобных мягких креслах; мужчины, образовав группки, беседовали друг с другом. Семен Петрович суетился меж них, разливая напитки. Мария Викторовна занималась с женской частью общества. Агнесса Ивановна восседала в гордом одиночестве, время от времени величественно кивая головой, как бы одобряя и подбадривая гостей. Прозвучали тосты. Сперва общие: «За встречу» и «За дам». Потом частные: «За оплот науки – Семена Петровича!», «За создательницу этого прекрасного стола – Марию Викторовну!» и так далее. Мы с Катей сидели тихо, как мышки. К нам иногда обращались с вопросами. Мы отвечали на них. Как мы учимся? Хорошо. Сложная в МГУ программа? Сложная. Почему мы не кушаем? Мы кушаем.

Все шло своим чередом и не предвещало никаких осложнений. Кто-то предложил тост: «За Катю!» Гости с готовностью сдвинули бокалы, но Семен Петрович остановил их.

– Минуточку, – сказал он, подойдя к нам. – Мне хотелось бы, чтоб этот тост прозвучал так: «За Катю... и за Ивана!» – Движением руки он поднял меня с места и представил гостям: – Вот Иван, самый большой оригинал из всех друзей моей дочери, с кем мне доводилось общаться...

Неожиданно попав в центр внимания, я был сильно смущен и, кажется, покраснел. Гости заулыбались, с любопытством оглядывая меня, словно ожидая, что я немедленно докажу справедливость слов профессора, а одна интересная дама спросила:

– Что же, это тот самый молодой человек, о котором вы недавно так смешно рассказывали?

– Он, он самый, – весело ответил Семен Петрович и продолжал, обращаясь уже ко всему обществу: – Недавно, например, он объявил мне, что сочиняет стихи, и в качестве доказательства преподнес несколько строк из Пушкина. А я, представьте, купился на этот фокус, как первоклассник.

Он хлопнул меня по плечу и захохотал. Гости тоже засмеялись, а интересная дама сказала:

– Да, молодежь нынче любопытная.

– Вот именно, именно, – подхватил Семен Петрович. – Любопытнейшая у нас молодежь. С ней надо говорить, надо общаться!

– Да уж, ты много общаешься! – засмеялась Мария Викторовна. – Только и знаешь, что работа, работа, работа.

– Каюсь, каюсь! – Семен Петрович поднял руки вверх, как будто собирался сдаваться в плен, и, озорно подмигнув мне, добавил: – Поэтому и попал впросак!

– Это действительно так, – вздохнула интересная дама. – Наступает день, когда нам становится трудно понимать своих детей. Вот скажите мне, Ваня, – повернулась она ко мне. – У меня дочь целыми днями слушает этого певца греческого... Как его? Денис Рус, что ли?..

– Демис Руссос, – поправил ее коренастый мужчине со сладким, как сироп, выражением лица.

– Да, да, Демис Руссос, – сказала интересная дама. – Так вот, я спрашиваю ее: «Настя, ну что ты одно и то же слушаешь? У тебя так много других пластинок». А она говорит: «Демис Руссос положительно влияет на женские гормоны». Представляете?

– Ха-ха-ха! – захохотал коренастый мужчина. – Сколько же лет вашей дочери?

– Пятнадцать.

– Ха-ха! Пятнадцать! Молодец! – веселился коренастый.

– Вам смешно, – обиженно продолжала дама. – Но что же это такое?! Ведь у нас роскошная библиотека, много редких и ценных книг. Читай на здоровье! Но она ничегошеньки не хочет... Придет из школы, кое-как уроки сделает, включит своего Руссоса и слушает до вечера.

– Это у них называется «балдеет», – радостно объяснил коренастый.

– А я так думаю, – заявил подтянутый, худощавый мужчина. – И вы, Семен Петрович, и вы, Анна Васильевна, – он кивнул интересной даме, – все усложняете. По-моему, все дело в избалованности. Нынешние молодые люди живут слишком легко, без трудностей. Это банально, но факт. Меня, к примеру, отец порол до семнадцати лет. Крепко порол, и что же? Я его только уважал за это. Жили мы в маленьком провинциальном городе, семья была большая, и сюсюкать с нами родителям было некогда. И ничего, выросли, все в люди вышли и к отцу с матерью, теперь покойным, всегда относились с любовью и почтением.

И он залпом выпил рюмку коньяку, которую в продолжение всей тирады держал в руке.

– Ну, с этим можно поспорить, – вмешалась пожилая дама. – Молодежь разная бывает...

– А-а, все одно, – махнул рукой подтянутый, который успел уже хлопнуть вторую рюмку. – Конечно, есть разные группы и категории молодых людей. Но я вот наблюдаю своего сына. Он у меня спортсмен и вообще хороший парень. Сын есть сын, и плохого о нем я никогда не скажу. Но любит, понимаете, пить молоко из банки. Знаете, такие желтые банки с концентрированным молоком. У них на этикетке еще корова изображена... Я ему, значит, говорю: «Зачем ты пьешь молоко неразбавленным? Оно ведь жирное. Его разбавлять надо». А он в ответ: «Люблю такое, неразбавленное». Любит, понимаете, он...

– О-о, это старая песня, – засмеялась Мария Викторовна. – Получается, если нам было тяжело, то пусть и им будет так же? Глупо!

– Наверное, глупо, – согласился подтянутый, наливая себе третью рюмку. Он хотел еще что-то сказать, но замешкался, выбирая на столе закупку, а в это время в беседу вступила Агнесса Ивановна, до того молча сидевшая в кресле и глазевшая по сторонам, как в зоопарке.

– У нас прекрасная молодежь! – объявила она, – Да, прекрасная! Есть, конечно, некоторые типы... – добавила она, презрительно взглянув в мою сторону. – Стиляги! Но это – исключение, подтверждающее правило. А основная масса молодежи у нас превосходная и, можно сказать, героическая. Я каждый день смотрю телевизор и, поверьте, очень хорошо знаю нашу молодежь.

Агнесса Ивановна гордо вскинула голову и обвела всех грозным взглядом, как бы предлагая с ней поспорить. Но спорить с ней никто не стал, а Семен Петрович согласно закивал и бодро сказал.

– Все верно. Это безусловно. Но проблемы, конечно же, есть. Бояться их не надо, а надо о них говорить и решать.

Гости единодушно выразили согласие с выводами Семена Петровича, и, таким образом, казалось, что тема разговора вполне исчерпана, однако подтянутый мужчина, сливая в рюмку остатки коньяка, проговорил словно сам себе, но достаточно громко:

– А молоко-то он все равно пьет из банки. Хоть кол на голове теши!

Все с беспокойством переглянулись, чувствуя, что правила игры нарушены и вечер готов выйти из-под контроля. Анна Васильевна неестественно рассмеялась и, стараясь разрядить обстановку, спросила в шутливом тоне:

– Ну что вы, Олег Николаевич, так расстраиваетесь? Далось вам это молоко!

– Да, далось, далось! – уже не сдерживаюсь, воскликнул Олег Николаевич. – Здоровый, как бык! Кулаки – по пуду каждый, бицепсы – с полметра. Дзюдо занимается... Сделает дырку в банке и сосет, сосет себе молоко. А кругом хоть потоп! Когда говоришь с ним, молчит. Ни да, ни нет – ничего! Выслушает, промолчит и новую банку протыкает!.. – Олег Николаевич открыл другую бутылку коньяка. – Учится – абы как! Работать не желает! Может быть, чемпионом по этому своему дзюдо хочет стать?! Тоже не хочет! Я спрашиваю: «Зачем же тебе эти твои бицепсы, трицепсы, двуглавые мышцы? Зачем? Что ты хочешь сделать ими?» И знаете, что он сделал? Взял в руку банку и раздавил ее. В лепешку! И говорит: «Ты так не можешь». И все. Я вас спрашиваю теперь: что это такое?

Олег Николаевич обвел общество вопросительным взглядом. Семен Петрович подошел к нему и дружески взял под локоть.

– Успокойся, Олег, – проговорил он. – Я думаю, ты преувеличиваешь. Я же знаю твоего сына, отличный парень. Ты слишком строг к нему.

– Брось ты, Семен! – махнул рукой Олег Николаевич. – Я хочу одного – мне надо знать, что он хочет. Я хочу знать, кого я вырастил. Я на это имею право. Пусть он скажет мне: «Ты старый выживший из ума осел. Ты прожил неправильную жизнь. Я буду жить по-другому». Пусть так скажет – я пойму. Пусть совсем уходит из дома. Но он молчит! Пользуется всем и молчит!..

Это возрастное, – сказала пожилая дама. – Мы с мужем тоже пережили нечто подобное. Знаете, этот момент возмужания у мальчиков, я даже не имею в виду физиологические аспекты, протекает очень болезненно. Наш сын тоже был замкнутым и нелюдимым. А теперь окончил институт, поступил в аспирантуру. Стал активен, деловит, и сейчас его направили на шестимесячную стажировку в Италию, откуда он пишет нам трогательные и нежные письма.

В тоне пожилой дамы прозвучало нескрываемое чувство гордости и превосходства. Олег Николаевич даже как-то сник после ее слов, а Семен Петрович, почуяв возможность переменить тему вечера, провозгласил тост: «За молодежь». Все с удовольствием выпили по этому поводу, и Олег Николаевич тоже выпил и слегка пошатнулся. Мария Викторовна пригласила его присесть, но он отказался. А Семен Петрович между тем объявил:

– Товарищи, я надеюсь, вы простите мой отцовский эгоизм, если я сейчас попрошу свою дочь что-нибудь спеть для нас?

– Прекрасно, – томно проговорила Анна Васильевна.

– Па-апросим, – вкрадчиво захлопал в ладоши коренастый.

– Отлично, – решил Семен Петрович и повернулся к Кате. – Катюша, давай-ка «Соловья» алябьевского... Она, знаете ли, прекрасно поет «Соловья»! – пояснил он, не замечая угрюмого взгляда, которым наградила его Катя.

В этот момент Олег Николаевич оттолкнулся плечами от стены, прислонившись к которой он стоял, нетвердой походкой пересек комнату и остановился передо мной.

– Вот вы, молодой человек, можете мне сказать, что вы хотите? О чем вы, так сказать, мечтаете? – громко спросил он.

Я, не ожидавший такого поворота, растерялся.

– Что такое? Что такое? – мигом подскочил к нам Семен Петрович. Он был явно раздосадован. – Перестань, Олег.

– Но почему, Семен? – удивился Олег Николаевич. – Я просто хотел узнать, о чем мечтает этот молодой человек. В конце концов, если он не захочет ответить, это его право.

– Это уже становится забавным, – проговорила пожилая дама. – У нас сегодня просто какой-то социологический вечер получается.

– Ты задал безусловно важный и интересный вопрос, Олег, – сказал Семен Петрович. – Однако он требует гораздо более серьезной обстановки. Поэтому я предлагаю отложить его сейчас...

– Действительно не стоит, Олег, – пробормотал коренастый мужчина. – Пусть лучше Катя споет «Соловья».

– Я хочу сказать, – вдруг громко произнесла Катя. Все замолчали и взглянули на нее. Катя поднялась с дивана, нервно теребя пальцами пояс своего платья. – Я хочу сказать, о чем я мечтаю, – твердо повторила она.

– Не надо, Катюша, – попыталась остановить дочь Мария Викторовна. Но Катя не обратила никакого внимания на ее слова.

– Я мечтаю быть очень красивой, чтобы нравиться всем мужчинам и чтобы самой всех презирать!.. – сказала она,

Наступила тишина. Все опустили лица, на которых застыли натянутые улыбки.

– И еще я хочу, – продолжала Катя, – ехать, в красивой спортивной машине, и чтобы на мне был длинный алый шарф, а на сиденье рядом – магнитофон и маленькая белая собачка... – Она запнулась и добавила: – Это честно...

Все молчали, и Катя опять села на диван. На щеках у нее выступили красные пятна, но глаза были спокойные. Тишина в комнате становилась угнетающей. Об этом поведали звуки, которые обычно никто не замечает: тиканье часов, скрип паркета.

– Ну что ты, Катенька? – промямлил Семен Петрович.

– Я предполагаю, что моя дочь мечтает примерно о том же, – с состраданием в голосе проговорила Анна Васильевна.

– Все это ерунда! – убежденно сказал коренастый. – Дух противоречия. Не более. Я ничего другого не ждал.

Олег Николаевич налил себе очередного коньяку и разумеется, выпил его. Остальные гости впали в состояние меланхолической грусти. Лица их сделались скорбными, будто они сидели у постели тяжело больного человека.

Тогда Катя вдруг встала и решительно направилась к роялю.

– Я, пожалуй, действительно сыграю, – объявила она, усаживаясь перед ним. – А то сидим, как на похоронах.

– Ты хочешь сыграть? – вяло сказал Семен. Петрович и обвел взглядом всю компанию.

– Разумеется. Ты же говорил... Значит, «Соловья»? – спросила Катя и сама же ответила: – Ну, конечно, «Соловья»!

Она мягко коснулась пальцами клавишей и заиграла вступление. Я взглянул по сторонам и с изумлением обнаружил, что все слушают ее с каким-то, я бы сказал, нервическим, остервенением. Тревога, ожидание чего-то, что непременно должно грянуть, взорваться, перевернуть все разом вверх дном, застыли на лицах. Наверное, в былые времена у солдат перед атакой были такие же напряженные и азартные лица.

акdRZ