Спасители [geshin impact]

— А ты хитрый, оказывается, — черт знает, что заставляет раджана это сказать. Что в принципе заставляет его идти у Кавеха по пятам. Обида? Страх, что он снова пропадет? Желание услышать опровержение? Все вместе? — Признавайся, ты специально сделал все это? Бежать было некуда, и решил к ним прибиться?

Честно, не верилось в то, что друг хозяина резиденции знает Сурию, от слова совсем. Аль-Хайтаму в ответ молчат. Парень дверь не закрывает, ожидая, что скоро от него отстанут, и все снова будет в норме, что скоро тот, кто его испытывает своими расспросами, уйдет. Но Кемаль не намерен отступать. В его небольшом домике, чуть ли не метр на метр, царит атмосфера затхлости и одиночества. Стены, покрытые пылью, словно отражают его душевное состояние — унылое и пустое. В углу комнаты стоит старый диван, на котором он спит. На полу лежат разбросанные книги и разная мелочь. Все в этом домике напоминает о его одиночестве — от пыльных окон до запаха затхлости, который пропитал все пространство. Но Кавех не жалуется.

— Я дал тебе все, — строго говорит Хайтам. — Еду, одежду, дом, а ты решил отказаться от всех этих благ? Решил променять все это?

Кавех упорный, из него не выбьешь слова просто так. Его не выйдет шантажировать, он очень стойкий, если задуматься. А после разговора с Кэйей Альберихом, его уверенность стала гораздо крепче, чем была. Они много говорили. Говорили о том, о чем никогда ни с кем не могли поделиться, и теперь, когда Кавех оказывается наполнен и воодушевлен чужими словами, оказывается мотивирован менять устрой своей жизни, он готов доказать любому свою правоту, чего бы ему это ни стоило. Кемаль Хайтам для него теперь становится приторным до тошноты, до тошноты преданным своим глупым принципам. Кавех видит, что у него перед глазами оказывается плотный туман, сквозь который Хайтам разучился видеть действительность. Хочется ринуться на него и выкрикнуть в лицо, что он дурак или найти слова пообиднее. Хочется, боже, как же хочется в порыве жалости говорить о понимании, но язык не повернется. Ни одному раджану сейчас до глубины души обидно, но он об этом и не подозревает. Не одного его задели, не одному ему всадили в сердце нож.

Даже если Кавех раб, то он — не фарфоровая кукла, и внутри него не солома и не пустота. Он не хочет таким казаться даже перед тем человеком, которому служит обычным пленником, какого можно продать за бесценок, и то вряд ли возьмут — слабый, тощий, не умеет совершенно ничего.

— Ты решил променять мое великодушие и... меня?

— Уйдите отсюда прочь. Прошу вас, уйдите, пока я не наговорил вам всякой дряни.

Но даже всей стойкости Кавеха не хватает на то, чтобы выдержать этот, такой жалобный, но такой бессмысленный и неприятный базар раджана, его ядовитости, которыми он определённо не управляет, и если не заткнется, то точно совершит какую-нибудь огромную ошибку, последствия которой загладить не сможет никогда. Он держит в руках какую-то тряпку, которой, кажется, собирался смахнуть пыль со стола, но эта тряпка безжалостно комкается и летит куда-то на пол. Ха-ха, он променял Кемаль Хайтама? Да ну? А кто же Хайтам ему такой?

— Так давай, обругай меня. Не стесняйся. Сорвись, ты ведь уже на грани, Сурия.

— Вы знаете, что такое свобода не понаслышке, да? — всё. Последняя капля заполняет графин его терпения, и жидкость переливается за край. Кавех шипит. Он не поворачивается к нему, и видно, как его плечи слегка дрожат. — Но подумайте. Вы когда-то были по-настоящему свободны?

— Я свободен прямо сейчас, — Хайтам отвечает на это серьезно и неуклонно, не раздумывая.

— Нет! — Кавех вскрикивает, надломленная хрипота выдает в его голосе подступающие злые слезы. Он говорит с человеком, который действительно дал ему пищу, кров и тело. Он отворит с тем, кто вытащил его из лап смерти. С тем, кто подступал к нему так близко, как не подступал никто другой. С тем, кому он рассказал о всей своей семье, о всем, что ему дорого, о все, чего он хотел, и о том, что потерял. Он кричит на человека, которого подсознательно давно считает своей опорой. — Вы не свободны, Аль-Хайтам, и никогда не узнаете, что это такое.! Никогда, услышьте меня. Потому, что вы тот, кто сами плените себя, подчиняетесь обязанностям, которые на вас кладут, сами делаете себя рабом той системы, которую вы должны держать на плаву. Вам налили дерьма в уши, раджан, и теперь вы живете так, как диктует вам этот ваш паршивый долг!

Хайтам и правда в тисках системы. Кому он должен? Стране должен, покойной матери должен, брату должен, богам должен, народу должен, должен каждому, кто вокруг него. Что он должен? Быть правильным и благоразумным, стать мудрым и строгим правителем, быть прекрасным воином, чтить богов и их каноны, заботиться о людях и защищать слабых, соблюдать правила и законы, жениться, выбрать приемника, состариться и умереть с честью, как и каждый хороший кшатрии или царь... Его взгляд вдруг утупляется в пол, и в этом крике Кавеха он, кажется, понимает, что все... так и должно быть. Это его судьба. Иначе она не сложится, ведь иначе — нельзя. Он не видит других дорог.

— Этот долг делает меня тем, кто я есть, — он пытается возразить, замечая, как чужой взгляд скользит по его груди к лицу. Волосы Кавеха, светлые и мягкие на вид — красивые — разметались, обрамляют его худющее лицо, его скулы выступают, щеки едва ли не впалые, и весь он почти прозрачный. Хайтаму вдруг хочется взять его лицо в свои руки. Но, кажется, он обожжется его холодом, вместо того, чтобы согреть.

— Ты не видишь себя отдельно от этого долга, — в порыве эмоций Кавех не специально переходит на "ты". Это получается совсем неумышленно. Аль-Хайтам и сам не обращает на это никакого внимания.

— Потому, что он — часть моей жизни.

Вот и находится ключ к тому самому вопросу: свободен ли Кемаль. Мертвец на дне озера, привязанный к валуну, свободен ровно настолько же, насколько и раджан.

— Так воз запомни. Заруби себе на носу, что я хочу жить без долго. Твоя жизнь становится твоей лишь тогда, когда заключает в себе исключительно твои желания и лишь твой выбор, ничей больше. Свобода на то и свобода, чтобы выбирать свои ценности, не слушать тех, кто вокруг и не подчиняться их правилам, чтить свои каноны и делать свое будущее своими руками для себя, — последнее слово он тянет с особым выражением. Кемаль живет далеко не для себя. И лишь теперь Хайтам яснее ясного понимает одну простую истину. Он не хотел отпускать Кавеха, ему было больно даже думать об этом, пусть мысли и не нарушали его внешнего баланса. Он бы хотел быть наглецом и эгоистом. Сделать Кавеха единственным рабом, который не получит от него свободы. — Ты не поймешь это, пока не вытащишь из головы то, что туда вбивали с самого детства, как гвозди молотком в бревно. Ты — невольник тех людей, чьи ожидания пытаешься оправдать, проливая пот, кровь и теряя силы. Как ты можешь говорить о каких-то благах для меня, если сам сидишь в этой своей роскошной западне и даже носом не ведешь, чтобы понять своего положения и выбраться? Кемаль, — и вот, его взгляд встречается со взглядом напротив. У мужчины он оказывается полон сомнения, но гораздо больше в нем того самого очень нехорошего удивления. Вряд ли это вообще правильно называть удивлением. — Ты никогда не знал, что такое свобода.

А ведь, он никогда не хотел воевать.

Убивать людей — ужасно. У него при взгляде на рабов-то сердце замирает, а тут — убийство. Он, несомненно, отличный логик и тактик, у него прекрасно получается строить планы битв, просто идеально. Но, помнится, когда они с Зандиком были детьми и жили с любимой бабушкой в огромном дворце в Мадурае, он не скакал с мечом вокруг тряпичного манекена, не чертил грифелем на белых стенах карты сокровищ, как это делали его кузины и кузены, он даже не пытался задирать кого-то из мальчишек, чтобы побеситься или подраться, с этим и Зандик хорошо справлялся. Ему нравились сказки, старые книги и стихи, которые можно было часами с неподдельным восторгом разглядывать на коленках у бабушки, его брат, в свою очередь, занимался живописью, сколько он себя помнит. Играл на ситаре Доктор просто превосходно. Его страсти огранивались далеко не только медициной, деньгами и кремацией. Но услышать, как он играет, теперь стало огромной редкостью. Книги же для Хайтама стали вовсе не приятной забавой и тем, что он с радостью изучал, а серьезной и бессмысленной кипой бумаги, переведенной зря. Ему хотелось бы вернуться туда и все поменять.

В словах Сурии обнаруживается правда, которая болезненно колет глаза.

В его голове крутится неприятное понимание рокового «не может такого быть», но понимание это заставляет его усомниться во всем, всех посчитать предателями, кроме своих родных. Его бабушка, ещё действующая правительница, стара. Она мудрая, но она видит истины не больше него. А Зандик? Живет ли он так, как он хочет? Несмотря на огромные деньги, которые он делает на кремации сейчас, этого ли он хочет от жизни? К этому ли он шел когда-то давно? А Кавех...

— Прости меня, — слова Кемаля звучат внезапно чутко. Кажется, он готов кинуться к нему, и он делает это, выждав короткую паузу молчания, стоит только Кавеху отвести от него взгляд снова. Он грустный, все такой же ледяной.

Хайтам ловит его за руки, поджимая губы. Кавеху не больно от всего высказанного, ему теперь оказывается даже легче оттого, что он смог выговориться, и он разрешает себя трогать, чего не случилось бы, если бы все было иначе. Он выходит победителем в этом споре.

— Не нужно извиняться передо мной, — также в этом порыве эмоций он совершенно забывает, что он-то все еще не свободен, и он не имеет права обращаться к Хайтаму так, как делал это во время разговора. Он добавляет тихо это почти неуместное теперь «господин» в самом конце своей реплики, чувствуя тепло его ладоней.

— Прекрати, — дыхание раджана, неровное, делает его голос тихим. — Больше не хочу этого слышать. Я был не прав, я наговорил столько дряни. Я не смогу себя простить, если не извинюсь, — Кавех коротко улыбается.

Он много сделал для него, его невозможно ненавидеть. Если бы не Аль-Хайтам, то его задрал бы волк, а если нет, то он заразился бы какой-нибудь инфекцией и умер. Но благодаря Аль-Хайтаму, Кавех отделался только лишь несколькими шрамами на руках и груди. Благодаря ему он не голодает, он одет и согрет, у него есть силы, он в своем уме. Он правда ценит его за это, да и не только.

— У тебя есть еще много времени, чтобы все исправить.

— Я дам тебе свободу. Я и хотел это сделать.

Повисает недолгая пауза, прежде чем раджан продолжает говорить.

— Только прошу, тебя... не уходи.

— Хорошо. Спасибо, — он говорит это сразу же, не раздумывая долго. Он хочет остаться здесь, в Милане, с Кэйей и Дилюком. С Аль-Хайтамом. Он хочет распространять эту идеологию и делать людей свободными так, как сделал это сейчас, лишь объяснив, как свобода пахнет на самом деле. Ему хочется бороться с рабством, он мотивирован до мозга костей. Раджан же, пусть и болен чрезмерной ответственностью, но понимает, что ему постепенно нужно пробовать от этого отучиться. — Если ты позволишь, я хотел бы жить не в этом доме, а в доме хозяина резиденции.

— Конечно, но скажи мне честно. Кавех, ты в самом деле знаком с кем-то из них? — ему не верилось в это до самого конца.

— Да, это не враньё, — руки Кавеха все еще держат, пусть и не совсем уверенно. Однако это делает ему гораздо спокойнее, чем если Аль-Хайтам вовсе к нему не притрагивался. — Я знаком с одним из них давно, он из тех мест, где я жил раньше.

Хайтам верит. Ему хочется извиниться тысячу раз, но уверенности в доверии этим людям у него все еще нет. Идеология госпожи Перуэр, тогда, около пяти лет назад, звучала, как глупая и очень рискованная авантюра, не имевшая под собой ни крепкого фундамента, ни смысла, ни плана, несмотря на то, что Хайтам потратил кучу времени на осмысление ее слов и на то, чтобы привести все накопившееся в целостный вид. Он не был согласен и с половиной того, что знает с тех времен, пусть он и не был против реформаторства. Ему, если честно, все еще не хочется, чтобы Кавехчрезмерно доверялся этим людям.

— Я дам тебе время на сборы до завтра, — индийцы ужасно тактильные, Кавех понял это еще в первые пару дней пребывания в дворце в Варанаси, и готов признаться, что никогда еще его не трогали настолько много.

Раджан подносит чужие руки к своим губам и целует, даже не так, мягко касается губами. Подолгу. Аль-Хайтам и сам не знает, что он творит. Но это явно оказывается продиктовано его искренним порывом.

Может, это и не растопит ледышку в его сердце, но удостоверит в том, что к нему больше не относятся, как к рабу.

***

Кэйя цепляется за руку Дилюка, почти повисая на ней у палатки торговца с тканями, и разглядывает черный сверток из полупрозрачного полотна черного цвета с вкраплениями чего-то серебристого, блестящего. Он хотел бы себе такую рубашку. Хотя нет, гораздо красивее оно смотрелось бы на Дилюке. У него кожа светлая, и даже если ему нравится контраст между ними, темные оттенки мужчине все равно идут во много раз больше.

— Сегодня кто-то еще приехал к нам, ты не слышал?

— Нет, — Кэйя отвлеченно щупает ткань, совершенно не замечая, как Рагнвиндр хмурится, аккуратно отодвигаясь и складывая руки на груди. Они до конца были уверены в том, что это не будет чем-то типа ярмарки, несмотря на то, что многие местные приезжают к ним на рынок, чтобы не упустить индийский корабль и хорошо закупиться разными разностями, среди которых, конечно, преобладают ткани и специи. — Какие-то очередные торговцы на корабле? — Альберих почему-то даже не думает придавать этому особого значения.

— А вот не знаю.

Миланский рынок в это время пестрит, он окрашен в сотни оттенков красок, переливаясь, как алмаз на солнце или старенький самодельный калейдоскоп. Кажется, ничего интереснее и красивее Дилюку видеть не приходилось. Он, конечно, не в самой их резиденции, и приходится скакать до него на лошадях около получаса, но это определенно стоит того. Индийцы отличные ткачи, мастера разных ремесел, и у него разбегаются глаза, стоит только взглянуть на какую-нибудь мебель и вдохнуть насыщенный запах кари вперемешку с куркумой или паприкой. Голод просыпается сам, когда добираешься до сладостей, переставая жалеть все свои деньги. Дилюк скучал по этой беззаботной жизни, когда не нужно бегать по улицам в длинном плаще с капюшоном и воровать у пекарей хлеб, картошку из ящиков и прочие мелочи.

— Откуда приехали хоть? Близко где-то, наверное, раз знают о том, что тут целая поляна торговцев разместились.

— Если бы.

Панталоне сказал ему перед отъездом, что к воротам подобралась повозка, набитая всяким хламом, и он сам с этим разберется, но...

— Что такое? У нас какие-то неприятные гости? — Кэйя ненароком поднимает на Дилюка взгляд.

— Там повозка с Севера.

Жрецу отдают его покупку в упаковке из пергамента, и он тут же поворачивается к Дилюку, сразу замечая его выражение лица. Неприятное наваждение преследует его по пятам, и от этого тускнеет все вокруг сильнее с каждой минутой.

— Как? Всего одна? Что северянам вообще нужно в наших краях? — он непонимающе пожимает плечами, шагая дальше вглубь по пыльной улице. Может, обстоятельства так давят на мужчину, заставляя подозревать все во всем. Аль-Хайтам, пожаловавший к ним за Кавехом, молчит уже неделю, лишь криво здоровается на улицах с таким лицом, будто по нему табун лошадей пробежался, периодически выуживает из поместья своего слугу по разным поручениям, но о их разговоре помалкивает. Дилюк закономерно не знает, что произошло. Ну и замечательно, пожалуй, это незнание дает ему спать спокойно. Он ждет это, как ждал, пока Кжэйя договорится с Арлекино в Северных вратах, но все-таки весь изводится, успокаивая себя новыми способами его уговорить и прогулками.

— У меня плохое предчувствие, — солнце греет его спину, заставляя расслабиться. Они тут меньше двух недель, с Севера они никого не ждут. Разве что новых новостей и писем. Может ли он делать предположения?

— Да успокойся ты, — Кэйя ободряюще тихонько толкает его плечо своим, дергая уголками губ вверх. — Хочешь массаж вечером?

— Спрашиваешь? — говорит Дилюк в ответ, решая, что постарается не заниматься созданием иллюзий для самого себя.

Стража роется в широкой телеге, которую с горем пополам конь тянул через сотни километров, подозрительно косясь на ее владелицу. Там и недоеденный пирог в тряпке, и наволочки, скорее скомканные, чем аккуратно сложенные, металлический заварник, книжонки, уже почти не годные для чтения, потрепанные погодными условиями под толстой накидкой. Пара ботинок, футляр для пера и складной столик, кулек с одеждой, которой не особо густо — в основном рубашки и брюки — выглядящие старовато и ношено. Пачка писем, уголки некоторых испачканы воском, многие пожелтевшие от времени. И еще куча другой мелочи.

Панталоне гладит по морде лошадь, на которой сидит женщина, бегающая взглядом по чему-то далекому, вглядывающаяся в горизонт.

— Что в бочке? — грубо спрашивает один из дозорных, толкая ту ногой.

— Вино, ничего запрещенного, — голос у женщины тягучий и спокойный, Панталоне сразу это замечает. Воровка, наверное, странница, как бы опасно это не звучало нынче, решившая остановится здесь. Последний костел — то еще пристанище для путников. Не только индийские господа здесь останавливаются со своими кораблями но и разный сброд способен периодически наведываться, но долго он не задерживается. Именно поэтому на въезде в резиденцию и стоит пара человек, охраняющих ворота, служащих и дозорными, и войнами одновременно, в случае чего. Здесь давно не было владельца до того, как появился Дилюк Рагнвиндр. Так что ни защищались, как могли

— А здесь что? — кто-то спускает вниз с деревянной повозки небольшой легкий сундучок, кидая на землю без особой аккуратности так, что на том защелка гремит.

— Откройте и посмотрите.

Староста заглядывает вбок, чтобы разглядеть, как крышка открывается, и внутри оказывается черное одеяние с белым воротником, которое единственное, наверное, сложено опрятно и красиво среди всех остальных вещей. Разве такой человек, как она, будет носить что-то подобное? Точно воровка.

— Учет завершен, — Панталоне вежливо кивает сторожилам, попутно разглядывая еще кое-что. Женщина зачесывает назад свою челку, показывая виски, с явно выступающей сединой. На безымянном пальце блестит большой перстень, похожий на фамильный. Панталоне хорошо разбирается в драгоценностях, чтобы понять, что этот синий камень в перстне — вовсе не стекляшка. Он просто видит, как он блестит на солнце, и женщина, облаченная во все черное, кутается в свою накидку.

— Хорошо, — наконец, гостью можно пропускать. Слишком много она привезла с собой, слишком долго нужно было ждать. Он берет чужую лошадь за поводья, не спеша подходя к стойлам. — Со своими вещами разбирайтесь сами, пустых домов найти тяжело, вы не единственная гостья в этом сезоне. Я могу бы помочь вам с обустройством, но, боюсь, что случится это уже не сегодня.

— Благодарю вас за предложение помощи, — отвечает она благодарно. — Но мне не нужны дома, — женщина слезает на землю, как только Панталоне доводит лошадь, и её накидка тут же марается о желтую дорожную пыль.

— Прошу прощения? Я не совсем вам понимаю.

— Скажите главному, что к нему гости, — Панталоне вскидывает бровями, кивая. Он и не ожидал того, что эта госпожа такое ответит.

— Могу я узнать ваше имя? — уставшие и тускловатые глаза смотрят на Панталоне мягко, умудряясь изучать какой-то особый свет.

— Скажите, что пожаловала Арлекино. Господин Рангвиндр всё поймёт, — Панталоне от неожиданности тихо ахает. Он знает это имя. Он хорошо его выучил.