Недоработки

Ей всегда нравилось баюкать его на ночь. Он был такой крохой, всего пара месяцев прошла с его дня рождения, а он уже покорил её сердце, несмотря на многие проблемы, что он доставил ей при беременности.

Но видеть его спящую мордашку, такую пухлую, с розоватыми губками, сложенными в бантик, эти хмурые редкие бровки, стоило некую часть тех пройденных мук родов. В конце концов, кто бы устоял перед его непонимающим взором этих больших голубых глазок? Иногда ей казалось, что они настолько огромны, что занимают чуть ли не все его лицо, но конечно, то было неправдой, да и его вздёрнутый, в отца, носик вечно проглядывал меж ними.

Спящим, он напоминал ей ангела. Вот оно, то самое чудо, о котором ей твердили все время. И в такие ночи, когда она опять заводила колыбельную для его успокоения, она понимала почему подобных маленьких человечков, называют истинным семейным счастьем, ведь кто не хочет себе ангела в дом? Этот милый божий дар!

Да, спящим он был поистине прелестен.

— Мы назовем его Габриэлем, Анжелика, — сказал ей Томас, ещё в роддоме, за пару часов до родов, держа одной рукой её, а второй поглаживая огромный живот жены.

И так они и сделали. Юный Габри родился намного позже, только спустя восемь часов непрерывного контроля акушерок, с их вечным "тужься" и множеством выкриков от сильнейшей боли, его матери.

Признаться честно, иногда боль была настолько сильной, что она пару раз даже не отключилась, прямо при родах собственного сына! Но легче было отключиться от бессилия, чем терпеть всё, что выпало на её и без того слабое тело. Тем не менее, рука мужа, что ни разу не выскользнула из её собственной, заставила её держаться. Ради него. Сейчас она будет рожать ради него. А потом, как получится.

И когда все наконец кончилось, когда пронзительный визг, схожий с поросячьим, раздался на всю комнату, тогда она позволила себе ослабить хватку и потерять сознание. И то было сладкое время. Спокойное и тихое.

Что нельзя было сказать об их доме, когда они вернулись в него из роддома, только теперь не вдвоём, как обычно, а втроём, с маленьким ребенком на руках. Их тогда поздравляли все, от соседей, до самых дальних родственников. Казалось, все и вправду напоминало идиллию, для её мужа, уж точно. Но чувствовала ли это она? Если бы.

Ещё после того, как она пришла в себя в больнице и ей всучили этот сгусток недоваренного мяса, она поняла, какой матерью станет младенцу. Никудышной, это уж точно. Ведь воспитывать человека, к которому ничего не чувствуешь, невероятно тяжело. Особенно если он то и делает, что орет, похуже резаных поросят на скотобойне, да ещё и постоянно испражняется, то ртом, то задом.

И её это пугало. Не ребенок, не проблемы, что он доставлял ей. Но её холодное отношение к нему. Ведь дети, цветы жизни, верно? Так почему, почему этот катус, только мозолит ей глаза?! Она как-то спросила это у медсестры, что кружила возле её палаты, когда домой ещё нельзя было ехать.

— Ох, не волнуйтесь, это просто гормональный сбой, милочка, — медсестра говорила нараспев, словно они обе были не в больничной палате, а в каком-нибудь баре, будто две подружки у бара собирающиеся опустошить рюмашку виски, — Подобное со многими бывает, вы уж мне поверьте. Пройдёт со временем и всё!

И тогда, это успокоило её. Не до конца, но руки перестали дрожать, а это уже был хороший знак. Поэтому она ждала.

Ждала, когда качала его на больничной койке, рядом с мужем. Ждала, когда кормила его дома, сидя на диване в растянутой от живота одежде, терпя противные слюни, что он размазал по соску. Ждала, всякий раз втирая в него детскую присыпку, прежде чем надеть подгузник. Ждала и... ничего.

Её сердце не таяло от его лёгких прикосновений маленькой ладошки. Глаза не слезились, когда он мычал, пытаясь выдавить из себя хоть какое-то примитивное слово. Руки не тянулись к нему, в нежных объятьях своему первенцу.

И если раньше это пугало, теперь это огорчало. Ей было больно. Больно слышать его плачь, больно смотреть в красные от истерик глаза, больно было тешить ребенка на руках. Больно было врать ему.

Ведь он совсем ничего не знал, не понимал в помине. И чувство вины, стыда и угрызений совести, он, конечно, не испытывал. Зато это делала она. Всякий раз глядя на мужа, всякий раз глядя на детскую из угла коридора, всякий раз наблюдая за ним в колыбели.

Она не хотела этого. Не хотела ранить его ложью, ранить его безучастием, ранить неприязню. Ведь уже понимала, что не в гормонах было дело. А в ней.

Она знала, Томас позаботиться о нём. Он был невероятно любящим, нежным мужем, с большим и добрым сердцем. За это она и полюбила этого добродушного дурака. Но за что полюбил он её, она до сих пор не знала.

— Ты всегда верна себе, Анжелика, — таким был его ответ на вопрос.

И кажется теперь, она начала понимать его. А потому, любить ещё больше. Он был её всем, её миром, родиной и домом. Но она никогда не могла дать ему почувствовать того же. И никогда уже не сможет. Но у кого-то другого, более чуткого душой, более милосердного и любящего, чем она, наверняка получится вылечить его разбитое сердце, когда она уйдет. Она была уверена в этом.

И только потому ушла.

Перед тем, как покинуть их с Томасом дом, она стояла в детской. Была глубокая, тихая и спокойная ночь, что так и манила её выбежать поскорее на улицу, скрываясь в тенях фонарных столбов. Но она задержалась.

И всё-таки он был прекрасен. Её Габриэль. Маленький, нелюбимый ангел. В ту ночь она впервые плакала о нём. И просила прощения. За то, что так и не дождалась.

На прикроватной тумбочке их с Томасом кровати, она оставила письмо. И прекрипила к нему, на булавку, маленький листок, с просьбой, открыть по достижению восемнадцати.

— Прощай, Габри.

И Анжелика растворилась в ночи.