Aimer c'est avant tout prendre un risque
Aimer c'est avant tout prendre un risque. – Любить, это, прежде всего, рисковать.
После выступления в баре у Тэхёна как будто открывается второе дыхание.
Несколько человек попросили у них автографы, кто-то сделал селфи, и спрашивал, будут ли другие концерты. Ким чуть ли не упал, когда какая-то девушка навеселе обняла его за талию, пока её друг фотографировал, а гитаристы только и радовались толпе вокруг и пожимали каждому руку. Они, счастливые, разговаривали со всеми желающими, отвечали на вопросы и обменивались контактами группы. Чимин осыпал брата комплиментами, а Юнги похвалил, потрепав по волосам. Компания ещё недолго посидела вместе, перезнакомившись друг с другом, и теперь, кажется, Паку с его шутками нашлись хорошие конкуренты в лицах Сокджина и Хосока, с которыми он соперничал весь вечер. Зое впервые поговорила с самим Кимом, поздравив того с отличным шоу, и позволила Чимину отвезти её до дома, хотя тот сказал, что она ему не интересна, как женщина.
Видео, заснятые в баре, разлетелись по социальным сетям, ведь зоркие глаза фанатов разглядели свою звёздочку даже в новом амплуа, и это вызвало новый ажиотаж вокруг скрипача.
«Кто этот красавец в бандане?», «эти ребята и правда круты», «надеюсь, они выпустят собственные песни», — тысячи шокированных пользователей оставляли восхищенные комментарии, прося больше подобных выступлений, забивали поиски и узнавали, кто же такой Тэхён Ким и с чем его подают. А дальше всё по кругу. Старые слухи, поклонники, отношения и опять слухи.
Но парень не видит их. Закрывает на всё глаза, ведомый лишь на звук любимой скрипки, а, если та затихает, то сквозь темноту его проводит чья-то тёплая ладонь, не позволяя упасть.
И Тэхён играет. Прямо как раньше: с наслаждением, без толики страха или волнения, словно ревущая толпа в баре раскрошила их в пыль, а те, кто был рядом, быстро смахнули под ковёр, как не бывало. Инструмент такой послушный, из раза в раз звучит плавно, лучше и лучше, а смычок снова как продолжение руки плывёт по струнам, рвёт застывшую в ушах тишину звонкой мелодией и заставляет сердце забиться в привычном ритме.
— Не устал? — Юнги присаживается на диван в гостиной своей квартиры, где Ким терроризирует соседей музыкой уже около месяца. — Четыре часа играешь.
— Пользуюсь моментом, пока ребёнка нет, — Ким убирает скрипку с плеча.
— У тебя на лице отпечатался подбородник, — смеётся и тянется к руке, держащей инструмент. — Пальцы совсем стёр.
У скрипача, действительно, пальцы красные от трения о струны, кожа на подушечках уже зудит, да и, в принципе, все суставы и кости ломит, а мышцы затекли. А он довольный такой, играет без передышки, будто пытается наверстать всё упущенное время.
— Игра стоит свеч! — восклицает Тэхён, но послушно отдаёт свою любимую, когда Мин хватается за гриф и смычок. — К тому же, я подтвердил своё участие на фестивале, а, значит, должен играть так четыре часа четыре раза.
— Тебе хватит и пяти минут, чтобы сразить всех наповал, — мужчина оглядывает скрипку, будто никогда раньше её не видел.
— На меня все зубы точат.
— Потому что для крыс у природы такие законы — грызть палки и стачивать зубы, — говорит, как о погоде, и прикладывает инструмент на своё плечо.
Ludovico Einaudi - Nuvole Bianche
Из приоткрытого окна со шторами играет тёплый ветер, нагретый полуденным парижским солнцем. Оно пробирается в комнату, пуская по полу яркие жёлтые лучи, забирается ими на песочного цвета стены и скачет по гостиной мебели из тёмного дерева, если это шкаф в углу и кофейный столик в центре, или с мягкой персиковой обивкой — диван и два кресла. Юнги зажимает струны и проводит по ним смычком. Получается плохо, даже для первого раза, и Ким готов завизжать от такого исполнения. Он садится рядом и правильно устанавливает скрипку, берёт пальцы Мина, кладёт их на нужное место, заживая поверх своими, и ведёт рукой со смычком за запястье.
— Вот так, — выходит хорошая нота, и парень чувствует смешок пианиста кожей ладони на грифе. Он засматривается на чужое предплечье, проводит по нему кончиками пальцев, очерчивая контуры татуировок и просит о том, что давно хотел узнать, каждый раз откладывая, потому что слишком личное.
— Расскажешь о них?
— Удивительно, что ты не попросил раньше, когда пожирал их глазами, — Юнги закатывает правый рукав футболки по плечо, оголяя чёрный скрипичный ключ, будто не замечая, как Ким забавно щурится и морщит нос, краснея ушами от замечания. — Эта была самой первой. Я набил её, когда ещё учился в школе: пытался доказать матери, что музыка никуда из моей жизни не денется, но она всё равно осталась непреклонна, — он поворачивает рукой, показывая внутреннюю сторону, где изображен кинжал, на котором сидит бабочка. — Эта — после того, как сбежала жена. Кинжал — это она, а бабочка — Марта.
Два скрещенных пластыря на локте — значит, что всё заживёт; голова инопланетянина — у всех участников группы такая, потому что «мы те ещё инопланетяне»; зелёная лягушка в бокале — после вечеринки с Намджуном; 0826 над самым сгибом локтя — день рождения дочери; на предплечье две ладони: одна держит месяц, другая пылающее солнце — он всё выдержит; и несколько других, которые не имеют особого значения.
Тэхёну все нравятся. Он даже представить не мог, сколько всего кроется за этими телесными рисунками, въевшимися в белую кожу. Хочется каждый потрогать, пережить, показать, что ценит это доверие. И трогает, водит ладонью по руке, оглаживая, целует в плечо, прислоняясь к нему лбом.
— Есть ещё, но она на спине, — пианист разворачивается, поддевает край футболки и оголяет спину, на которой меж лопаток кольцом лежит уроборос — змей, кусающий себя за хвост. — Я читал, что у уробороса много трактовок, всё-таки определяю его по-своему. Позади всегда есть хвост —прошлое, которое тащится за мной всю жизнь, мешает, тормозит, но, если укушу, то сам себя пораню, ведь хвост, как ни крути, часть меня, и, чтобы не зубы не скалить, нельзя оглядываться назад. Всегда только вперёд.
Ким ничего не отвечает, только прикасается губами к выпирающим на тонкой шее позвонкам, и обнимает нежно, чувственно, прислоняясь грудью к оголенной коже, загораясь от её жара. Сильнее сжимает руки на талии, ощущает, как Юнги тянет за запястье, а после сажает себе на колени. У Тэхёна краснеет лицо, потому что сейчас он видит слишком много. Плоский поджарый живот, обнаженная грудь мужчины тяжело вздымается и мышцы рук заметно напрягаются, пока он проводит ладонями по бёдрам парня. Мин не жадничает, не давит и не ломает под себя, а, наоборот, просит разрешения, можно ли дотронуться чуть выше, где раньше не был, ведь у них дальше долгих поцелуев и неслучайных случайных касаний не заходило. У обоих сердце стучит в глотке, горячо и прерывисто дышат, стараясь удержать себя, опять отложить на потом, но всё терпение лопается, когда Тэхён берёт Юнги за шею и глубоко целует, давая карт-бланш на всё.
В них нет никакой животной похоти, а только искреннее желание любить друг друга, греть и успокаивать. Мин стягивает со скрипача верхнюю одежду и ведёт пальцами по рёбрам, заставляя того рассыпаться мурашками по всему телу, мажет губами по животу и груди, и гладит хрупкую спину.
— Мне очень нравится твой цвет кожи, а в лучах солнца она ещё красивее, — Юнги, кажется, понимает, как вести эту игру, потому что Тэхён содрогается от щекочущего кожу дыхания и запрокидывает голову назад, вытягиваясь как струна на его же скрипке. Ким цепляется за мужские плечи, потому что сознание медленно пьянеет под чужими чарами, и он придвигается ближе, чтобы соскользнуть с колен на пол, сталкиваясь вплотную с Мином. Тот сдержанно коротко стонет, потому что Тэхён очень близко, и утыкается головой в грудь.
Их любовь мелодичная и неспешная. Каждый наслаждается друг другом, дарит себя и принимает другого, ласкает, желает, ощущает каждой клеточкой кожи и частичкой души. Тэхён гортанно рычит, а Юнги от этого несёт, как никогда, ведь любить его тело это одно, а познавать все стороны, изучать всё, что спрятано за смущённой улыбкой с румяными щеками - совсем другое, любить которое ещё большее удовольствие. Сам он рвано дышит, держит за обе руки, переплетая пальцы, обеспечивает максимальный контакт, окружает вниманием, целует везде, когда Ким просит, гладит, когда это жизненно необходимо. Тэхён отдаётся с головой, льнёт ближе, прогибая спину, хватается за предплечья, шею или зарывается в волосы, всё чувствует и не боится.
Не боятся потеряться. Не боятся впустить в жизнь, отдать сердце, разум, громкий вздох облегчения. И любят. Жарко, страстно, но нежно, оберегая, как самое дорогое. И любят. Как никогда прежде. И любят. Наверное, навсегда.
━━━━━ ♬ ━━━━━
Tom Odell - Heal
Он занимается музыкой, сколько себя помнит. Стёртые в кровь пальцы, обклеенные пластырями, и затёкшие плечи, запах старых бабушкиных нотных тетрадей, которые до сих пор лежат на полках, и выглаженный костюм для выхода на сцену — всё это неотъемлемая его часть, прописанная черным по белому на страницах жизни история, которую не выжечь и не вывести. Всё, что у него есть — прячущаяся в чёрном кожаном футляре дорогая сердцу скрипка, и скорее он лишится рук, чем добровольно откажется от неё.
Путь, проложенный судьбой, он ни с кем не разделяет, брошенный ещё в начале самым близким человеком. Бредёт себе, медленно перебирая ногами, глядит по сторонам, как другие скачут вприпрыжку или ползут на локтях, лишь бы двигаться, успеть куда-то, не зная куда. Ни о чём серьёзном не думает, лишь спотыкается о невидимые камни или собственные ноги. Однажды нелепо разбивает нос в кровь, рассыпая в полёте все силы, чтобы подняться, и замирает на месте.
— Мы скоро подъедем, — негромко в трубку, а на фоне детский смех.
Но кто-то протягивает руку, предлагая помочь. От неё веет теплом, хочется приложить к щеке, чтобы согреться, ведь напрочь замёрз лежать на пути. Поднимает голову, рука совсем близко, прямо маячит над головой.
— Где они? Тебе же скоро выходить, — обеспокоенный голос брата прорезается сквозь суматоху закулисного шума.
Едва касается, как она ускользает. «Куда?» — говорит он. «Отдай одно, если хочешь другое» — у судьбы, на удивление, неприятный голос.
— Юнги не отвечает. Я подойду к Хосоку или Намджуну (их места в разных точках зала), они точно уже здесь, — а у скрипача, кажется, подрагивает.
Он хмурит брови. Отдавать своё не хочется, оно-то вросло глубоко, придётся вырывать с корнем, но рука важнее. И он кричит, добровольно отказывается, ищет её, нежную, мягкую, через пелену слёз, сжимает пальцы крепко и больше не отпускает.
Филармония гудит. По всему залу гуляют тихие шепотки пришедших на столь долгожданный музыкальный конгресс, приглашения на который высылались аж за полгода до самого события. Гости крутятся в предвкушении, ведь, наконец-то, обожаемая ими молодая скрипичная звёздочка снова засияет на сцене, как это было раньше. Каждому интересно посмотреть на него, узнать, что же случилось после того громкого скандала, будет ли гореть ещё ярче или окончательно падёт.
Тэхён вытирает влажные ладони. Парня облепили глазами со всех сторон, как диковинную зверушку, вертятся вокруг, поводят носами. А он лишь просит Чимина заглядывать за кулисы, проверять, не появились ли главные приглашённые. Юнги, маленькая Марта и Сокджин значительно запаздывают, заставляя Кима невольно стягиваться в узел от большего волнения.
— Их всё ещё нет, — говорит брат, поджимая губы, и хлопает скрипача по плечу.
— Может быть, пробки?
— Он не отвечает, — тихо выдыхает Тэхён, сжимая гриф до побеления костяшек.
— Я подойду к Хосоку или Намджуну.
— Давай я лучше подзову их сюда, — Чимин отходит поговорить с кем-то по телефону, и выводит Кима на улицу через чёрный выход, куда подходит Хосок.
— Что-то случилось? — он оглядывает парня, похожего на один сплошной комок нервов.
— Позвони Сокджину, пожалуйста.
— Так и знал, что Юнги опоздает из-за него! — гитарист цыкает и набирает номер, где слышатся долгие дурящие гудки. Сокджин нескоро отвечает, что-то быстро говорит, а у Хосока белеет лицо, а у Тэхёна сердце в груди бесится. — Они в больнице.
— Что? — Пак спрашивает вместо немого брата. — Почему?
— Что-то с Мартой. Как я понял, ей стало плохо, и они помчались в больницу, а сейчас идёт подготовка к операции.
Флейтист достаёт из кармана пачку сигарет и закуривает, обеспокоенный не меньше остальных. У скрипача начинают дрожать руки и срывается дыхание. В голове проносятся тысячи мыслей и выборов. Что делать? Ему с минуты на минуту нужно выйти на сцену и сделать шоу для гнусных рож, пока любовь рассыпается в щепки, сидя около входа в операционное отделение. Тэхён смотрит на родную скрипку. Её лаковая поверхность блестит в свете заката, и струны, как путы, обвивают пальцы, не желая отпускать. В горле образуется колючий ком, и пушистые ресницы слипаются из-за влажных глаз. Больно.
Больно так, будто отрывает кусок себя. Ким аккуратно вкладывает своё в ладонь Чимина, оглаживает деку и вручает смычок.
— Объяви, что меня не будет, — печальная улыбка трогает губы скрипача, — пожалуйста.
— Понимаешь, что делаешь? — Пак спрашивает с опаской. Ему бы сейчас схватить скрипача за шкирку и силой вытащить выступить, ведь, кажется, тот совсем не знает, на что идёт, но не может, потому что руки уже заняты.
— Полностью, — в голосе ни грамма сожаления.
Понимает, что, если сейчас же не зайдёт обратно в эту чёртову железную дверь запасного выхода, то для него любые будут закрыты навсегда. Сцена, где правит нотный стан, глаженый пиджак и палочка усатого дирижёра не прощает вольностей. Знает, что, сев в машину Хосока, может забыть о дороге классики, будто и ноги его там не ступало.
Перед Чимином уносящийся с парковки автомобиль, выбивающий потоком бензинового ветра прядь волос из зализанной челки, визг шин и два окурка. Курит, хотя не положено — тоже играть, но переживает до стука зубов.
━━━━━ ♬ ━━━━━
Девушка за стойкой регистрации сообщает, что не может пропустить к операционной столько человек, ведь там и так уже двое.
— Мне очень жаль, месье. Подождите, пожалуйста, в зале ожидания, если у вас нет документов, подтверждающих родство с пациентом, — она говорит мягко и устало, пока на фоне трезвонит телефон и туда-сюда ходят люди в белых халатах и больничных сорочках.
— Можно будет пройти одному, если кто-нибудь из тех, кто сидит там, спустится? — Хосок поддерживает всклокоченного Тэхён под локоть.
— Ладно, — девушка тяжело вздыхает, потирая переносицу, — но только один.
Гитарист осыпает её благодарностями, набирает Сокджину, чтобы тот ушёл, а Тэхён срывается с места и, игнорируя лифт, бежит на нужный этаж по лестнице. Он видит посеревшего Юнги, который стоит у входа в операционное отделение, потирая руками лицо, подлетает к нему, дыша через раз, и прижимает к себе.
Теперь уже Мин в тэхёновых объятиях кажется крошечным и таким беззащитным, что сердце мучительно колет. Ким укладывает его голову на свою грудь и гладит волосы, стараясь успокоить. Самому хочется забиться в угол и заскулить щенком, но скрипач держится, глотает непрошеные слёзы и давит вырывающиеся всхлипы только ради того, чтобы показать стойкость, которая необходима Юнги. Мужчина утыкается носом в белую рубашку, и его плечи слабо подрагивают в чужих цепких руках.
— Всё будет хорошо, — шепчет на ухо и целует в макушку. — Слышишь, Юнги? Мы справимся.
— Врачи еле откачали её, — пианист сипит, хватаясь за лацканы пиджака. — Сказали, что нужна пересадка.
У Тэхёна едва не подкашиваются колени. Он старается глубоко и шумно дышать, чтобы Мин не услышал, как сердце трещит по швам. От волнения начинает подташнивать.
— Донор...
— Есть. Но, Тэхён, я...
— Пожалуйста, успокойся, — Ким берёт его лицо в свои ладони и большими пальцами смахивает дорожки слёз. — Марта сильная девочка, и она всё сможет. Я обещаю тебе.
Юнги молчит и тянет носом лёгкий аромат тэхёнового парфюма, запах спирта и ядрёных таблеток; смотрит вниз на блестящие лакированные туфли, ровные стрелки на брюках и на белую больничную плитку, выложенную на полу; убирает от своего лица чужие подрагивающие пальцы.
— Почему ты здесь?
Вопрос, который скрипач не хочет слышать больше всего. Он как будто отскакивает от зашпаклёванных стен, остриём врезаясь в спину. Парень не подаёт ни малейшего признака больного укола и, тем более, не даст себя оттолкнуть, особенно когда знает, как сильно нужен.
Тэхён всегда думал, что любит музыку большего всего на свете...
— Я всегда думал, что люблю музыку больше всего на свете...
... пока не влюбился в Юнги.
—... пока не влюбился в тебя.
Мужчина отворачивает голову, не в силах поднять глаз.
— Посмотри на меня, пожалуйста, — Ким преображает свой баритон в мягкий- мягкий голос и за подбородок аккуратно просит пересечься взглядом. — Я не боюсь и никуда не сбегу, слышишь меня? Ты для меня важнее любой музыки. И Марта тоже. Вы теперь моя семья, и всегда, всегда! будете ценнее любой драгоценности, — вновь прижимает к себе тесно-тесно. — Ты сказал, что доверяешь мне, помнишь? — чувствует, как пианист согласно кивает, обхватывая, даже скорее цепляясь пальцами за пиджак на спине, в ответ. — Когда мы ездили в родительский дом Сокджина, Намджун разговаривал со мной насчёт тебя, — гладит чёрные волосы, — спрашивал, готов ли я быть серьёзным по отношению к тебе, а я без раздумий крикнул, что люблю тебя, — и тихо смеётся, вспоминая чужое выражение лица. — Мне кажется, он ещё никогда в жизни не был так шокирован.
Тэхён продолжает что-то бормотать, стараясь отвлечь, и держит стальной хваткой, как будто это ему нужна опора, никак не наоборот, а Юнги ощутимо расслабляется. Мин тяжело вдыхает полной грудью, опускает тяжелые веки и, главное, больше не чувствует себя одиноким.
━━━━━ ♬ ━━━━━
Люди недовольно ахнули, когда ведущий сообщил о том, что план мероприятия немного изменён в связи с неполадками, а журналисты усерднее защёлками кнопками фотоаппаратов, разрезая непроглядную тьму в зале с аншлагом.
Чимин же еле отыграл свои выступления, видя, как надутые дамы что-то шептали своим подругам, и их мужья в недоумении разводили руками в стороны.
На антракте Пак выходит на улицу через тот же запасной выход, чтобы хоть немного проветрить голову, забитую ноющими мыслями. Он заметно напряжён и поджимает губы, готовый потянуться за ещё одной сигаретой, но оглядывается на раздражающий до бешенства голос.
— Я так и знал, что Тэхён Ким опять облажается, — мужчина дорогом костюме и фотоаппаратом, висящем на шее, пренебрежительно фыркает под согласные возгласы таких же мужчин вокруг.
Флейтист сразу узнаёт его. Ноги от ушей в плотно обтягивающих брюках, развязная поза и мерзопакостная ухмылочка на хитром лице. Это тот самый Чонгук, который когда-то, выпрыгнув как блоха из объятий чиминового брата, настрочил жёлтую статейку, подорвавшую положение Тэхёна на сцене.
— Как его вообще сюда пригласили? — усмехается мужчина из кучки этих остолопов.
— Наверное, опять с кем-то переспал, — Чонгук закатывает глаза, а у Чимина срабатывает как бык на красную тряпку.
— Сукин ты сын! — Пак подрывает к журналисту, хватая того за грудки, и встряхивает со всей силы. — Совсем совесть растерял?!
— А вот и милый братик! — Чонгук пожимает широкими плечами, гаденько хихикает и смотрит свысока, показывая, что ему нет дела до какого-то там родственника своего бывшего молодого человека. — Небось, Тэхён и за тебя попросил!
— Кто бы говорил! Это ты сначала лез к нему, как голодная бездомная псина, а потом унизил, подорвав, ладно, карьеру, его самого! — флейтист встряхивает мужчину ещё раз. — Чонгук Чон, да?! Звезда журналистики! Сделал на нём имя, пока вы встречались, и всё мало?!
— Ах, — мужчина кинематографично вздыхает и наклоняется к уху Пака, — можешь передать Тэхёну, что я его горячо целую, и спасибо, что дал наступить на себя, позволяя мне построить блестящую карьеру.
Чимин бьёт наотмашь, попадая аккурат по самодовольному смазливому личику. У него от злости все вены вздуваются, а кулаки белеют — так плотно сжаты.
Парень готов порвать этого журналюгу на куски, но лишь яростно смотрит, как тот отшатывается и прислоняет руку в зудящей скуле.
— Да ты, видимо, сумасшедший, — Чонгук откровенно смеётся и ударяет парня в ответ, разбивая нос.
Мужчины, стоявшие рядом, хватают их под локти, но Пак вырывается, а Чон получает ещё один кулак — под глаз, и перстень на пальце рвёт кожу.
— Я хотя бы не гажу в тарелку, из которой ем, — кровь стекает по губам, попадая в рот, отдаётся железным привкусом, и капает на асфальт с рубашкой.
Чонгука, еле устоявшего на ногах, уводят внутрь под ноющие стоны. Чимин смотрит ему вслед и стряхивает удерживающую руку со своего плеча, вытирая лицо рукавом пиджака. Он шипит о резкой боли на месте ушиба, облизывается, но не жалеет, смиряя желание врезать этому индюку ещё разок.
Трещащий звонок оповещает о конце короткого перерыва, и Чимин вынужден вернуться обратно.