2
В тот же вечер.
Было уже далеко за полночь когда мальчик по имени Вова, пятнадцати лет от роду, медленно брел по улицам возвращаясь домой. Два часа назад прошел сильный дождь и обильно смочил землю. Дороги блестели в тусклом лунном свете, который с трудом пробивался через редкие разрывы туч. В них, как в ровной глади стекла, отражались яркие огни мигающих светофоров. Ветер лениво трепал верхушки деревьев. Дома все больше погружавшиеся во тьму нависали над тротуарами черными мрачными коробками. Редкие огни в окнах квартир, чьи владельцы еще не легли спать, бросали желтый тусклый свет на мокрые тротуары. Город к этому времени опустел. Редкие прохожие быстрым шагом спешили вернуться домой, словно предчувствуя беду.
Вова шагал по Ленина и только что миновал красное высокое здание общежития. Он хотел перейти дорогу, но в последний момент передумал и двинулся дальше. Справа от него чернел своими деревянными прилавками пустующий в это время суток овощной рынок; прямо напротив раскинулось серое здание Универмага – единственного на тот момент большого, если можно было такое вообще сказать, торгового центра города.
Он миновал рынок и пошел по неровному тротуару мимо одноэтажного, длинного, словно кишка, белого здания, с серой потрескавшейся крышей, являвшегося в былые времена бараками автобазы. Сейчас же здание стало скорее пережитком прошлого, местом, в котором теперь обитали лишь воспоминания о былых деньках да призраки мертвых, потому как, видит бог, именно такие строения привлекают потусторонних тварей. Вова мрачно смотрел себе под ноги и лениво пинал пустую помятую банку из-под Кока-Колы. Ему совсем не хотелось возвращаться домой, он знал, что там его ждет. И дело было не в его поздних прогулках, нет, к этому родители относились наплевательски. Он мог вернуться и в час и в два ночи, ни отец не мать ничего бы ему на это не сказали. Может быть, им было все равно где гуляет их сын, может они просто думали, что ничего плохого с ним произойти не могло, как бы там ни было, значение это никакого не имело. Важно было другое – почему именно сегодня он решил так сильно задержаться на улице? А ответ был в его школьном дневнике, который сейчас покоился свернутый в трубочку в заднем кармане его рваных джинсов.
- Бляха! – внезапно закричал мальчик и пнул по банке. – Бляха, мать его.
Банка улетела с тротуара, ударилась о дерево и перелетела через забор, ограждавший приземистое здание бараков. Вова ожидал услышать шум падающей банки, ее удар о каменную стену, но ничего не произошло. Банка словно не падала вовсе. Он задумчиво поморщился и пошел дальше.
Он все оттягивал этот момент возвращения домой, как мог, замедлял шаг, иногда застывал перед перекрестком, но расстояние все равно сокращалось, неизбежно, неумолимо. Мальчик понимал, что стоит только ему прийти домой и снять кроссовки, как появится мать в своем порванном халате в цветочек с накрученными на голове бигуди и, прищурившись, посмотрит на него.
- Что сегодня натворил, негодник? – спросит она, скрестив руки на груди.
Отец пока не будет вмешиваться. Он будет тихо сидеть в кресле, и смотреть телевизор, потягивая «Балтику девятку». Он не подаст голоса, не поприветствует сына. Может сложиться впечатление, что его и вовсе нет дома, а этот силуэт в синих трикошках с обвисшими коленями и в белой грязной майке лишь часть мебели, часть этого проклято кресла.
- Ничего, мам, честно, – тихим голосом ответит мальчик, надеясь закончить на этом разговор.
Но мать посмотрит на него, прищурив правый глаз, и скривит губы.
- Давай сюда свой дневник.
- Ну, мам...
- Молчи и делай, что говорит мать.
- Но я правду сказал...
Ей надоест его слушать, и она сделает уверенный шаг вперед, чтобы проверить его кофту от спортивного костюма и обнаружит спрятанный под ней дневник. Конечно, он может его выбросить или где-то спрятать по дороге, но тогда ему совсем несдобровать. Мать пролистает дневник, сплошь исписанный красными чернилами, и найдет сегодняшнее число. Ее глаза наполнятся злобой, когда она заметит двойку по русскому и кол по алгебре, а ниже выговор за плохое поведение с просьбой родителей явиться в школу. Тогда все и начнется. Она посмотрит на него и тихо прошипит, крепко стиснув зубы:
- Ах ты, мелкий паршивый выродок.
Больше она ничего не скажет, она просто уйдет в зал и присядет на подлокотник кресла к отцу. Между ними состоится короткий диалог, даже можно сказать монолог, потому как говорить будет только она, а отец угрюмо кивать. Затем она оставит дневник на столике возле отпотевшей бутылки «девятки» и, бросив презрительный взгляд на сына, уйдет в спальню и закроет дверь. Наверное, чтобы не слышать.
Отец еще какое-то время будет сидеть, и смотреть телевизор, возможно пока не закончиться передача или один из этих тупых сериалов про ментов, а затем поднимет пульт и выключит его. Экран потухнет и в нем отразится бледное задумчивое лицо отца. Он медленно поднимется, залпом допьет пиво, свернет дневник в трубку и повернется к сыну.
- Пап, я больше так не буду... - взмолится Вова.
Отец подойдет ближе, посмотрит на него почти ласково...
- Я больше не буду... - разрыдается Вова. – Пап, прошу тебя, я больше не буду.
... и с размаха ударит сына свернутым дневником сначала по губам, чтобы прекратить это рыдание, а за тем по голове, чтобы вбить ему мозги на место. Скорее всего, первым ударом он снова разобьет губу, и кровь брызнет на обои, которые и так уже покрыты коричневыми разводами, словно от пролитого кофе.
- Прошу... не надо...
Второй удар по губам, чтобы не ныл как тряпка и чтобы, наконец, перестал пачкать мебель, на которую они с матерью так долго копили деньги. Третий удар в ухо уже кулаком. Это для того, чтобы паршивец понял каким трудом им достаются деньги.
Вова будет лежать на полу, с его губ будет капать кровь, а левое ухо будет жутко гореть и пульсировать.
- Ты позоришь нас, сынок, – подаст голос отец, тихий, ласковый и от того еще более пугающий.
Он отложит дневник на тумбу в прихожей и снова повернется к сыну.
- Я больше... так не... буду... - захлебываясь рыданиями, будет повторять Вова, прикрывая лицо руками.
- Ты позоришь нас, – снова повторит задумчиво отец. – Что я тебе говорил, когда нас вызывали в школу прошлый раз?
- Пап...
- Я тебя предупреждал, – скажет он скорее утвердительно и опустит руки на пояс.
- Нет, пап, нет, не надо... прошу тебя не надо... я буду хорошим... буду приносить только хорошие оценки... уберусь дома, уберусь в гараже... не надо... - взорвется рыданиями Вова глядя на отца округлившимися глазами, в которых застынет неописуемый ужас.
- Я предупреждал тебя, паршивец, но ты не услышал меня. Видимо теперь придется эти слова в тебя вбить.
- Умоляю, папа, не надо... я люблю тебя... я буду хорошим.
У отца была одна особенность, скорее странная, чем забавная. Даже не смотря на то, что он все время ходил по дому, да и зачастую в магазин за папиросами, в трико с вытянутыми коленками, он все равно продолжал носить старый армейский ремень со звездой на металлической пряжке. Он надевает его всегда, когда приходит с завода, где работает водителем ЗИЛа, скинув серые, как тушка мыши штаны, на пару сантиметров ниже поясной резинки трико. Он сядет в кресло, возьмет пиво (а иногда и водку, если день был особо тяжелый, захватив соленые огурцы и селедку. Потом он, конечно, долго будет трястись на толчке, содрогаясь от спазмов, но его это не остановит и на следующий раз) засунет большой палец левой руки за ремень и включит телевизор, чтобы посмотреть «Время», а по пятницам и «Поле Чудес».
Отец отстегнет ремень, который свободно упадет одним концом на пол и последний раз взглянет в залитые слезами глаза сына, с которых еще не сошли старые синяки. Он ухватит ремень за свободный конец, намотает его на руку, конечно же, пряжкой вниз, немного покачает им задумчиво из стороны в сторону, а потом опустит ремень на спину, шею, голову, руки, ноги ребенка. И так будет продолжаться до тех пор, пока мальчишка не замолкнет или пока на его теле не останется достаточное количество звезд. Потом он наденет ремень, вернется в зал и усядется смотреть свои сериалы. Мать выйдет из спальни и, не говоря ни слова, соберет ему поздний ужин. Вова, если сможет поднять руки, если будет их чувствовать, проглотит еду, не ощутив ее вкуса, так как заботить его будет только жгучая боль во всем теле, и потом пойдет спать. Перед сном он поблагодарит Бога, за то, что он еще на один день отсрочил перелом руки или даже травму головы от зверских ударов пряжкой, поплачет еще несколько минут, прося Боженьку прекратить эти мучения, и уснет неспокойным сном.
Вова содрогнулся всем телом, его дыхание перехватило, и он на секунду ощутил, как на его щеку опускается ставшая теплой металлическая пряжка, острые грани звезды оставляют на лице длинные кровавые полосы. Мальчик тихо всхлипнул. Мимо пролетела машина, так проревев двигателем, что обычный мальчик на его месте бы подпрыгнул от страха и еще несколько минут трясся бы в кустах, но Вова не боялся страшных звуков, не боялся мертвецов и темноты, не боялся чудовищ. Он не испытывал такого примитивного страха, его страх был гораздо ближе и реальнее чем кто-либо мог представить, ведь чудовище жило с ним в одном доме.
Вова вдруг вздрогнул и стал оглядываться. Ему показалось... хотя нет, наверное, все же показалось. Он сделал вперед несколько шагов и остановился. Нет, определенно не показалось. Он снова огляделся. Вокруг было пусто. Черные деревья спокойно покачивали редеющими кронами, кусты тихо пощелкивали, словно через них продирается кто-то маленький, неуклюжий. Вова знал, что это тоже ветер, или может кошка, что забралась туда, прячась от машины. Дома стояли темные, уснувшие, горящих тусклым светом окон можно было пересчитать по пальцам одной руки. Рынок давно уже опустел (это был вещевой рынок, он располагался в двух кварталах от продуктового и точно с противоположной стороны дороги), ларек с мороженным сверкал черными окнами витрин. Единственный светофор на перекрестке часто мигал своим черным глазом. Его свет отражался от мокрого асфальта, окрашивая серое дорожное полотно в оранжевый цвет, и вспыхивал в сдвоенном окне торгового павильона. Никого, ни души. Но Вова кожей чувствовал, что за ним кто-то наблюдает.
- Кто здесь? – крикнул он, услышав, что его голос был довольно твердым и уверенным для мальчика в его возрасте оставшегося наедине с собой на черных пустынных улицах.
Сначала ответа не было. Светофор продолжал тихо мигать, а ветер трепать длинные неухоженные волоса мальчишки. Но затем он, кажется, разобрал слова, они пришли к нему с верхушек деревьев, вынырнули из кустов, сорвались с покрышек проехавшего автомобиля, светом излились из оранжевого глаза светофора.
- Ты... боиш-ш-шься...
То ли спросил, то ли утвердительно прошептал голос. Тихий, шипящий, но абсолютно не пугающий и даже вселяющий уверенность.
- Кто здесь? – громче спросил Вова, полагая, что источник голоса от него далеко.
- Ты боиш-ш-шься, Вова?
Голос знал его имя.
- Кто вы?
- Я твой друг.
- У меня нет друзей, – громче, чем следовало, ответил Вова и опустил голову. – Нет друзей.
- Теперь ес-с-сть.
- Где вы? – Вова снова оглянулся, но никого не увидел. Может быть, голос действительно шел из светофора? Может быть, с ним говорил оранжевый огонек? Если так, то видать отец приложил его прошлый раз сильнее обычного.
- Я здес-с-сь и не здес-с-сь. Я с-с-сверху и с-с-снизу. Я вокруг и внутри тебя, мальчиш-ш-шка. И я знаю про твоего отца...
Вова вздрогнул, его руки похолодели, на лице выступили капельки пота. Он и не знал, что на него оказывает такое влияние лишь одно упоминание об отце вслух.
- Вы ничего не знаете о нем, – закричал он. – Ничего. И не смейте...
- Ты боиш-ш-шься... - перебил его голос. – Это хорош-ш-шо... Я помогу тебе... спас-с-су тебя... хочеш-ш-шь?
- Как спасете? – насторожился Вова, слова явно заинтересовали его.
- Я отведу тебя туда, где нет отцов... там нет боли... и с-с-смерти нет... там время вечно и жизнь бесконечна... я угощ-щ-щу тебя пивом, ты любиш-ш-шь пиво?
- Мой отец любит пиво, – ответил Вова и снова вздрогнул от упоминания отца. – Я не пробовал.
- Я угощ-щ-щу тебя с-с-соком, ты любишь сок?
- Люблю.
- Апельс-с-синовый.
Петя кивнул, а потом подумал, что голос может его и не видеть и громко ответил «Да».
- Мы поиграем в ш-ш-шахматы, ты любиш-ш-шь шахматы?
- Я не умею играть.
- Я научу...
Петя кивал, соглашаясь: сейчас он согласился бы с чем угодно только бы не возвращаться домой, не возвращаться к отцовской жестокости и материнскому безразличию; не видеть их холодных взглядов, начисто лишенных родительской любви; не слышать тихий скрип кресла, когда отец встанет, чтобы «вбить» ему в голову свои уроки; не видеть больше этот пугающий блеск пряжки армейского ремня в тусклом свете одинокой лампочки в прихожей. Он больше не хотел боли, не хотел слез...
- Там нет с-с-слез, мальчик, там лиш-ш-шь вечность...
Голос читал его мысли? Ну и пусть, пусть читает, главное, чтобы его не били, чтобы ему не было страшно.
- Страш-ш-шно? – повторил его мысли голос, и Вове на секунду показалось, что голос рассмеялся. – Там нет с-с-страха... там есть вечность.
Ему показалось, голос не мог смеяться, голос хотел ему помочь.
- Я накормлю тебя мороженным... поглажу по голове, а потом и с-с-сам покормлюсь.
Мороженным? Ему никогда не покупали мороженное. Может только когда он был совсем еще маленьким и не ходил в школу? Тогда, кажется, отец сводил его на площадь перед ДК и купил пломбир на палочке политый шоколадом завернутый в блестящую фольгу. Он сидел на спине у отца и держался руками за голову. Когда он откусывал мороженое, то опускал его вниз и его откусывал отец. Они смеялись и все перепачкались шоколадом. Это было давно. А может, этого и вовсе не было, и он просто придумал эту историю долгими ночами полными слез и нестерпимой боли.
- Ты с-с-согласен? – настойчиво спросил голос.
- Да, – уверенно кивнул Вова. – Отведи меня туда.
- Ты с-с-сам придеш-ш-шь ко мне. Прос-с-сто иди... иди и ты придешь.
Вова кивнул и пошел. Он пошел сам, голос его не вел, но он знал, куда надо идти. Он шел и улыбался, там его ждало мороженное, там были какие-то шахматы. Он был счастлив, потому что он шел. Он шел сам. И он пришел.
Тело Вовы найдут этим утром перед воротами одного из домов на Первомайской. Его найдет старушка, которая с утра пораньше выйдет подышать свежим утренним воздухом и проверить погоду, так как ни новостям, ни «энтой» ртути в термометрах она не доверяет. Старушка пройдет вдоль улицы, которая будет укутана призрачным утренним туманом, до самого перекрестка и вернется обратно. Сначала она примет тело Вовы за брошенную куртку, но когда пойдет обратно, то увидит, как куртку кусает соседская кошка и довольно урчит. Старушка шикнет на нее: «Ш-ш-ш, проклятая, ну-ка кыш отседова», - и кошка, оскалив черную морду и громко зашипев, убежит, подняв хвост трубой. Старушка подойдет ближе, чтобы посмотреть «чегой-то там энта паскуда делала, можать курицу задавила чью», и, увидев тело, грохнется в траву. Скорую вызовет соседка, увидев все это в окно. Машина приедет через двадцать минут и обнаружит пожилую женщину с инфарктом, которую чудом удастся спасти, ее дочку и внучку, что будут рыдать во весь голос и раздувшееся синее тело мальчишки в рваных джинсах и черной спортивной кофте. В заключение будет написано, что «смерть наступила вследствие нанесения множественных травм тупым предметом. По предварительным оценкам орудием убийства послужил старый советский армейский ремень со звездой на пряжке». Чуть позже выясниться, что сердце мальчика остановилось гораздо раньше, «вследствие пережитого сильнейшего шока». Предположительно мальчик умер от страха.