Глава 16,в которой вы услышите песенку на английский мотив, модную в 1832 году
Мариус присел на кровать. Было, пожалуй, около половины шестого. Только полчаса отделяли его от того, что должно было свершиться. Он слышал, как пульсирует кровь в его жилах, – так в темноте слышится тиканье часов. Он думал о двойном наступлении, которое готовилось в эту минуту под прикрытием темноты: с одной стороны, приближалось злодейство, с другой – надвигалось правосудие. Страха он не испытывал, но не мог подумать без содрогания о том, что вот-вот должно произойти. Как это всегда бывает при внезапном столкновении с событием из ряда вон выходящим, ему казалось, что весь этот день – лишь сон, и только ощущая холодок двух стальных пистолетов, лежавших в жилетных карманах, он убеждался, что не является жертвой кошмара.
Снег перестал; луна, выходя из тумана, становилась все ярче, и ее сияние, смешиваясь с серебряным отблеском снега, наполняло комнату какой-то сумеречной мглой.
В лачуге Жондретов горел огонь. Через щель в перегородке пробивался багровый луч света, казавшийся Мариусу кровавым.
Было очевидно, что этот луч – не от свечи. Между тем из комнаты Жондретов не доносилось ни шороха, ни звука, ни слова, ни вздоха – там царила леденящая глухая тишина, и не будь этого света, можно было бы подумать, что рядом склеп.
Мариус тихонько снял ботинки и задвинул их под кровать.
Прошло несколько минут. Вдруг внизу скрипнула в петлях дверь, и Мариус услышал шум грузных шагов, поспешно протопавших по лестнице и пробежавших по коридору; со стуком приподнялась дверная щеколда: то вернулся Жондрет.
Сразу же раздалось несколько голосов. Семья, как оказалось, была в сборе, но в отсутствие хозяина все притихли, словно волчата в отсутствие волка.
— Вот и я, – сказал Жондрет.
— Добрый вечер, папочка! – завизжали дочки.
— Ну как? – спросила жена.
— Помаленьку, – отвечал Жондрет, – но я прозяб, как пес, ноги окоченели. Ага, ты приоделась! Правильно. Надо, чтобы твой вид внушал доверие.
— Я готова, могу идти.
— Ничего не забудешь из того, что я тебе сказал? Все сделаешь, как надо?
— Будь спокоен.
— Дело в том... – сказал Жондрет. И не закончил фразу.
Мариус услышал, как он положил на стол что-то тяжелое, по всей вероятности купленное им долото.
— Кстати, вы уже поели? – спросил Жондрет.
— Да, – ответила жена. – У меня были три больших картофелины и соль. Я их испекла – спасибо, огонь еще был.
— Отлично, – сказал Жондрет. – Завтра поведу всех вас обедать. Закажем утку и всякую всячину. Пообедаете по-королевски, не хуже Карла Десятого. Все идет как нельзя лучше!
Потом добавил, понизив голос:
— Мышеловка открыта. Коты начеку.
И еще тише:
— Сунь-ка это в огонь.
Мариус услышал, как потрескивают угли, которые помешивали каминными щипцами или каким-то железным инструментом, а Жондрет продолжал:
— Дверные петли смазала, чтобы не скрипели?
— Да, – ответила жена.
— Который теперь час?
— Скоро шесть. Недавно пробило полшестого на Сен-Медаре.
— Черт возьми! – произнес Жондрет. – Девчонкам пора идти караулить. Эй, вы, идите-ка сюда, слушайте.
Они зашушукались.
Потом снова послышался громкий голос Жондрета:
— Бюргонша ушла?
— Да, – ответила жена.
— Ты уверена, что у соседа никого нет?
— Он с утра не возвращался, и ты сам отлично знаешь, что в это время он обедает.
— Ты в этом уверена?
— Уверена.
— Все равно, – сказал Жондрет, – невредно сходить и взглянуть, нет ли его. Ну-ка, дочка, возьми свечу и прогуляйся туда.
Мариус опустился на четвереньки и бесшумно заполз под кровать.
Едва успел он там свернуться в комочек, как сквозь щели в дверях показался свет.
— Па-ап, его нет! – раздалось в коридоре.
Мариус узнал голос старшей дочери Жондрета.
— Ты входила в комнату? – спросил отец.
— Нет, – ответила дочь, – но раз ключ в дверях, значит, он ушел.
— А все-таки войди, – крикнул отец.
Дверь отворилась, и Мариус увидел старшую девицу Жондрет со свечой в руке. Она была такая же, как и утром, но при этом освещении казалась еще ужаснее.
Она направилась прямо к кровати, и Мариус пережил минуту неописуемой тревоги. Но над кроватью висело зеркало, к нему-то она и шла. Она встала на цыпочки и погляделась в него. Из соседней комнаты доносился лязг каких-то передвигаемых железных предметов.
Она пригладила волосы ладонью и заулыбалась сама себе в зеркало, напевая своим надтреснутым, замогильным голосом:
Семь или восемь дней пылал огонь сердечный,
И, право, стоило, чтоб он и впредь не гас!
Ах, если бы любовь могла быть вечной, вечной!
Но счастье лишь блеснет и покидает нас.
Мариус дрожал от страха. Ему казалось невозможным, чтобы она не услышала его дыхания.
Она приблизилась к окошку и, окинув взглядом улицу, с обычным своим полубезумным видом громко проговорила:
— Надел Париж белую рубаху и стал уродиной!
Она снова подошла к зеркалу и снова начала гримасничать, разглядывая себя то прямо, то в профиль.
— Ну что же ты? – закричал отец. – Куда запропастилась?
— Сейчас! Смотрю под кроватью и под другой мебелью, – отвечала она, взбивая волосы. – Никого.
— Дуреха! – заревел отец. – Сейчас же сюда! Нечего время терять.
— Иду! Иду! Им вечно некогда! – сказала она и стала напевать:
Вы бросили меня, ушли дорогой славы,
Но сердцем горестным везде я там, где вы...
Кинув прощальный взгляд в зеркало, она вышла, закрыв за собою дверь.
А через минуту Мариус услышал топот босых ног по коридору и голос Жондрета, кричавшего вслед девушкам:
— Смотрите хорошенько! Одной сторожить заставу, другой – угол Малой Банкирской. Ни на минуту не терять из виду дверь дома, и как что-нибудь заметите, сейчас же сюда! Пулей! Ключ от входной двери у вас с собой.
Старшая проворчала:
— Попробуй, покарауль босиком на снегу!
— Завтра у вас будут коричневые шелковые полусапожки! – сказал отец.
Девушки спустились с лестницы, и через несколько секунд стук захлопнувшейся внизу двери оповестил о том, что они вышли.
В доме остались только Мариус и чета Жондретов да, вероятно, те таинственные личности, которых Мариус заметил в полутьме, за дверью пустующей каморки.