Часть 1
В том году, когда Черноморские степи дрожали от копыт, а солёный ветер носил над Кафой золото и кровь, дочь аптекаря из Феодосии звали Гермионой. Отец её, торговал сушёными корнями и стёклами алабастровых флаконов, варил розовое масло и на весенних рынках читал трактаты Гиппократа за пару медных асперов. В доме, где пахло миррой и уксусом, Гермиона училась складывать латинские буквы на пыльных листах, и душа её стремилась не к пряжам и пряностям, но к тайным словам о целебных травах, как будто сквозь пальцы ускользала сама суть мироздания.
В тот день, когда всё было решено — в день, что вписался в её плоть, как каленое клеймо, — она ступила на пёстрый рынок с корзиной фиников и белых лепестков жасмина. Весна пахла мёдом и смолой, а воздух стоял густой, как подогретое вино. Люди толпились у прилавков, спорили, кричали, звенели серебром. И никто, даже старые купцы с пустыми глазами, не заметил тени, что легла на город с востока, как разверзшийся морок.
Они ворвались, как стая чёрных ястребов, с криками "Акбар!"* и гортанным лязгом железа. Крымские татары — налётчики из Орды — неслись по узким улочкам, сбивая корзины, ломая лавки, хватая за волосы девичьи затылки, где ещё пахло маслом розы. Рынок обратился в ад: медь звенела о камни, смех детей сменился войком, и небо стало тесным от крика.
Гермиону вырвали из рук, как выдёргивают стебель мака: резко, с треском. Она помнила как сандалии соскользнули с ног, колени обожгла мостовая, лицо вонзилось в пригоршню апельсинов, раздавленных в кашу. Она пыталась вырваться, цеплялась за пояс матери, которая уже падала под ударами бичей. Но клейкий запах крови и цветочного сиропа смешался в сладостно-мерзостный дурман, и когда на запястья легли путы, мир для Гермионы стал узким, как мешок, натянутый на голову.
Они везли их, сотню девушек из Кафы, в длинных ладьях, где паруса были чёрны, а море плескалось с ленивым всевластием палача. На палубе пахло потом и медью ржавых цепей. Волны били в борт, как невидимые руки, и женщины плакали, молясь на всех языках, какие знали: кто-то шептал по-польски, кто-то выкрикивал имена западных святых, кто-то взывал к Богородице, но над всем этим стоял безразличный, вечный, как смерть, гул волн.
Гермиона молчала. Её губы треснули от солнца, кожа обожглась, запястья горели от сырости железа, но внутри осталась только каменная тишина — как будто сердце её обратилось в глыбу мрамора. Она смотрела на горизонт, где медленно вырастали мачты Константинополя, как шипы у змеи, готовой проглотить их всех.
Там, за морем, был султанский двор — глухая золотая клетка для тех, кого мир списал со счетов. И Гермиона знала — с той самой минуты, когда пальцы татар рванули её за косу — что она не станет одной из безликих теней гарема. Нет, она врежет своё имя в этот мраморный город — даже если придётся пролить больше крови, чем воды в Босфоре.
Ночь на корабле была густой, как смола, и тянулась без начала и конца, словно чёрный зев змеи. Волны плескались под брюхом судна лениво, как довольный зверь, а над головами пленниц не было ни неба, ни Бога — только полог из гнилых досок и крикливые тени надсмотрщиков.
Гермиона лежала, прижав щёку к скользким доскам палубы, и слышала, как рядом в бреду стонала литовская девочка, что ещё утром звала мать. Соль въелась в кожу, цепи натёрли запястья до живого мяса, но что-то не умирало внутри неё— та самая жилка, что гнулась, но не рвалась, как сталь, разогретая в огне.
И тогда, когда ночь сгустилась до полной темноты, она решилась.
Она поднялась на колени: дрожащая, как сухой тростник на ветру, и рванулась вперёд, поднимая на ноги других, шепча с треском рта, пересохшего до крови:
— Сейчас... сейчас, пока они пьяны... Пока море глухо и спит... Бегите!
Девушки, будто тени, заворочались, кто-то заплакал тихо, кто-то всхлипнул, а кто-то просто уставился в темноту с пустыми глазами. Но Гермиона уже встала — босая, худая, с растрёпанными косами, что падали, как водоросли, по плечам. Она шагнула к люку, где тонкой полоской просачивался слабый свет факела. Там был выход, там, за гнилыми досками, бушевала свобода, солёная и страшная, как сама смерть.
Пальцы её скользнули по железу замка — резкий, отчаянный звук, как вскрик раненой птицы. Она рванула цепь, что висела на двери, дернулась изо всех сил, так что в плечах треснули жилы. Сердце билось так, что казалось, его стук разбудит мёртвых.
Но ночной караульный услышал. Его шаги загрохотали по палубе, как удары плети по плоти. Факел хлестнул по темноте, и в это мгновение Гермиона, ослеплённая огнём, рванулась на свет, как мотылёк, летящий к пламени.
Её схватили за волосы — резко, жестоко, вонзив пальцы в корни так, что она вскрикнула не своим голосом. Татары смеялись, тянули её обратно, в тьму, как пауки утаскивают пойманную муху. Она царапалась, кусалась, дралась, как зверь — ногти её разодрались до крови, губы лопнули от натуги, и всё тело взвилось в судорогах боли и ярости.
— Сука степная! — орали над ней. — Султану хочешь идти с рваными руками? Тьфу на тебя!
Удар палки опустился на её спину с треском — первый, потом второй, потом ещё и ещё, пока мир не стал узким, красным, как прорванная пелена.
Она упала — на колени, на локти, на разбитую грудь, как срубленное дерево, что долго не хотело падать. В ушах стоял звон, как будто море само насмехалось над её тщетностью.
Девушки молчали. Они смотрели на неё с ужасом и затаённой надеждой — потому что хоть одна из них осмелилась. Хоть одна.
А Гермиона лежала, облизывая кровавые губы, и шептала — сама себе, в эту ночь, что пахла потом, медью и смертью:
— Я не рабыня... Я не прах... Я камень. Я стану бурей.
И когда корабль вновь закачался, а её тело дрожало в агонии, что-то внутри уже начинало копить яд. Яд медленный, как змея в сердце. Яд, который однажды отравит и султана, и всю их вонючую империю.
День, когда Гермиону вывели на берег, был ослепительно белым, как кость, обглоданная до блеска. Константинопольское солнце било в глаза беспощадно, и город в её мутном взгляде дрожал, как мираж: купола зеленели, минареты вспарывали небо, словно копья, а мостовые были залиты жидкой медью жары.
Её вели босой, закованной в тонкую цепь за тонкое запястье, где ещё не зажили раны. Спина горела, как будто огонь продолжал лизать кожу под тканью — простой, серой, как саван. Волосы, некогда густые и медные, висели спутанными прядями, словно водоросли, выброшенные морем. Она шла, и каждый шаг отдавался в теле болью — но не позволяла себе упасть. Потому что улицы гудели, гудели, как улей.
Толпа смотрела. Толпа всегда смотрит, когда плывёт новый караван из рабынь: женщины за платками прятали глаза, мужчины кривили губы, дети смеялись тонко и звонко, как ножи. Они шептали — шепот полз, как змеи по пыльной мостовой:
— Смотри... та, что пыталась сбежать... та, что грызла себе руки... Дикая крымская... Султану её, говорят...
А корабельщики, те, что били её на палубе, теперь шли позади, словно пастухи за стадом, и хохотали, потчуя друг друга вином и словами грубыми, как грубое вино.
Гермиона чувствовала этот шёпот, как ножи под кожей. Её глаза — жгучие, обветренные морем, налитые горечью бессонных ночей — метали молнии в лица зевак. Они отводили взгляд: в ней было что-то страшное, что-то несломленное, что-то, что ещё не знало смирения.
И вот она шагнула на камни Великого Базара — там, где воздух дрожал от пряностей и пота, от ладана и тухлой рыбы. Её вели через ряды шёлков, через ряды золотых фибул, через клетки с попугаями, что визжали, словно души проданных женщин. А над всем этим стоял жар Востока, липкий, как мед.
И город смотрел на неё, и город запоминал. Потому что в Константинополе знали: каждая рабыня, что ступает по этим камням, либо гниёт в гареме, либо поднимается, как яд над чашей вина.
А Гермиона шла — ободранная, в цепях, с изломанной спиной, но в походке её уже начинало что-то меняться. Она смотрела на купола — высокие, золотые, как короны. И в этом взгляде было не мольба и не страх. В этом взгляде была немая клятва.
Когда караван свернул к дворцу — туда, где начинался мрамор, а грязь осталась за воротами, её ноги были в крови. Но она шла всё ровно. Как шла бы та, что однажды отнимет власть у мужчин, отравит сладостью свои цепи и заставит султана дрожать не от гнева, а от страсти и страха.
В гарем, в золотую клетку, где начнётся её подлинная война, её ввели под бой тамбуринов — как жертву, как товар. Но никто ещё не знал, что эта девочка из Крыма — с изломанным телом и глазами, как гроза над морем — станет самой бурей, что опрокинет века и кровью напишет своё имя на мраморе дворцов.
Когда Гермиону, пленницу, привели в гарем, она была словно непокорная буря, врывающаяся в мир, где не было места для неё. Её сердце билось так сильно, как если бы оно пыталось вырваться из груди. От каждого шага, что вели её по залам дворца, от каждого взгляда, что проходил по её коже, она ощущала нарастающий холод, который всё больше поглощал её душу.
Сначала она не сказала ни слова, просто шла, как строгая статуя, но внутри неё бушевала буря. Её взгляд, как холодный металл, блеснул сквозь толпу рабынь и евнухов, что сопровождали её. Они говорили на своём языке, улыбались, но её сердце оставалось чуждым всему этому великолепию.
— Ты не понимаешь, что ты здесь, — прошептала одна из женщин, как бы желая утешить её. — Здесь ты будешь служить султану. Ты будешь наложницей, но всё изменится, если будешь послушной.
Гермиона остановилась, как если бы камень в груди остановил её шаги.
— Наложницей? — произнесла она с яростью, которая могла бы расплавить самое чистое золото. — Наложницей?! Ты заблуждаешься, если думаешь, что я буду служить кому-то, кто ворвался в мою жизнь, как вор. Я не рабыня. Я не часть чьей-то игры.
Она повернулась, и её взгляд метнулся, как клинок, в лицо женщины, что пыталась успокоить её.
— Вы думали, что сломаете меня? — голос Гермионы прозвучал, как раскат грома, который отозвался в пустых залах гарема. — Я была украдена, я была вырвана из моего дома, но я не собираюсь подчиняться. Я — не вещь, не товар. Я — человек. И я буду бороться.
Прохладный воздух дворца охладил её горячую кровь, но Гермиона всё ещё ощущала пламя внутри. Когда её привели в покои, она не покорилась ни одним взглядом, ни одним движением. Вместо того, чтобы опуститься на одну из роскошных подушек, она стояла, как мраморная статуя, не двигаясь, не опуская глаз.
— Ты — чужая на этом месте, — сказала Валиде Нарцисса, мать султана, стоя у её дверей. Её голос был мягким, но в нём сквозила не только власть, но и некое предупреждение. — Здесь нет места для тех, кто не понимает, кто они.
Гермиона встретила её взгляд, не дрогнув.
— Я понимаю. Я понимаю, что меня похитили. Я понимаю, что на моих плечах нет этих золотых цепей, которые вы пытались надеть на меня. Я понимаю, что в этом месте вы пытаетесь сотворить меня рабыней. Но это не так. И никогда не будет.
Нарцисса наклонила голову, её губы изогнулись в полуулыбке, но глаза оставались холодными, как лёд.
— Ты слишком горда для того, чтобы быть частью гарема, — сказала она тихо, но с отчуждением, как будто не видела в Гермионе ничего больше, чем деталь на шахматной доске. — Но у нас здесь свои правила. И ты будешь следовать им.
Гермиона сделала шаг вперёд, не отдавая себе отчёта в том, как её дыхание становилось все быстрее, а руки напрягались от ярости.
— Я не буду следовать вашим правилам. Не буду играть в вашу игру, в ваш дворцовый театр, где одна женщина — это просто игрушка для развлечений.
В её словах было не только отвращение, но и неизбежное знание. Она знала, что её слова могут привести к неизбежному конфликту, но она не боялась. Ведь в её груди не было страха, а был только огонь, готовый поглотить всё вокруг.
Нарцисса, казалось, смирилась с её решимостью, но в её взгляде появился холодный интерес. Это было нечто большее, чем просто презрение — это была игра, в которой её непокорность стала неугомонной искрой. И весь дворец вскоре узнал о новом правиле в гареме — правиле, которое могла бы исписать сама Гермиона.
Её ссоры, её драки с другими наложницами, её борьба за каждый взгляд, за каждую мысль султана, — всё это стало известно всему дворцу. Не было ни одного угла, где не шептали бы её имя, и не было ни одного покоя, где бы её ярость не ощущалась как ураган. Женщины в гареме начали смотреть на неё с уважением, но и с опаской, ведь Гермиона была как пламя, которое не могли потушить.
Каждый день становился битвой. И с каждым днём её неприязнь к этому месту, к этим цепям, к этим людям становилась всё более ощутимой. Женщины, что приходили сюда смирёнными и покорными, начинали видеть в Гермионе что-то, чего они боялись — свободу. Силу, которая не покоряется. И это было тем, что могло стать её величием или её падением.
Но она была готова.
Гермиона стояла перед главой гарема, женщиной, чьи годы были скрыты под маской величия, но чьи глаза выдали её неизмеримое терпение и опыт. Молниеносно, как светящийся клинок, её взгляд коснулся тени лица главы, отражавшей в своих тёмных очах всю тяжесть власти, всю сложность жизни в этом дворце.
Женщина, чье имя было известно всем, как шёпот на устах, была в этом мире давно. Она управляла как невидимая рука, которая трогала каждое движение и заставляла его работать на неё. Это было миром без жалости, без пощады, где даже самые светлые мечты гасли, как свечи в ночи.
— Ты не понимаешь, что здесь происходит, — её голос был мягким, как шелк, но в нём была сила, которую не могло скрыть никакое вуаль. Это был голос матери, наставника и правителя в одном лице. — Ты была привезена сюда не просто так. Ты — как золото, которое нужно найти и переплавить. Ты должна научиться тому, что для нас здесь важнее всего: быть послушной и завоевать его внимание.
Гермиона не могла скрыть своего недовольства. В её глазах, как в буре, закипала ярость. В её теле пульсировала нескончаемая волна сопротивления.
— Я не рабыня, — проговорила она твёрдо, как застывший камень, и этот камень отзвучал эхом в тишине комнаты. — И я не буду завоевывать ничьего внимания. Не ради власти, не ради богатства.
Глава гарема, на вид старшая, но непобеждённая, усмехнулась с каким-то превосходством, в её взгляде скользила некая пронзительная искра.
— Ты думаешь, что можешь не подчиняться? Ты думаешь, что, вырвавшись из своей родины, сможешь вернуть то, что тебе унесли? — её голос стал холодным, как ледяной ветер на вершинах гор. — Ты не можешь, Гермиона. Ты, как и все мы, принадлежишь ему. Но вот что я тебе скажу: если ты будешь послушной, если ты завоюешь его внимание, ты станешь могущественной. Ты сможешь командовать, ты сможешь править этим дворцом, и даже не ты, а он будет смотреть на тебя с восхищением. Ты сможешь больше, чем ты можешь себе представить.
Гермиона почувствовала, как внутри её всё всколыхнулось, как буря, что стоит на пороге разрушения. В её глазах было беспокойство, но не страх. Беспокойство от того, что она видела — замкнутую ловушку, в которой можно застрять, если не быть осторожным.
— Я не дам себя использовать, — сказала она, и слова её прозвучали твёрдо, как металл, который не согнётся.
Глава гарема, слегка наклонив голову, посмотрела на неё с уважением. В её взгляде не было гнева, но было нечто большее — понимание.
— Ты думаешь, что всё, что происходит здесь, зависит только от того, что ты хочешь? Ты заблуждаешься. Здесь, в этом дворце, ты не имеешь права на свои желания. Мы все — части великой игры. И если ты не научишься играть в неё, ты поглотишь сама себя. Ты уйдёшь в тень и не оставишь следа.
Но Гермиона стояла, как скала, не двигаясь, не открываясь ни малейшему сомнению.
— Я буду следить за каждым движением, — произнесла она, и в её голосе было что-то, что даже глава гарема не могла игнорировать. — Но не для того, чтобы играть по чужим правилам. Я буду следить, чтобы не быть пойманной в эту сеть. Я буду играть, но на своих условиях.
С этими словами, как с последним решительным шагом в пустоту, она оставила главу гарема, не дождавшись её ответа. В её душе всё ещё горел огонь — огонь, который отказывался угасать.
Глава гарема же осталась на месте, тихо наблюдая за её уходом, и в её взгляде было не только уважение, но и нечто более опасное — осознание того, что Гермиона была не просто женщиной, попавшей в её сети. Она была тем, кто мог изменить игру.
Он вошёл, как входит сама власть: неслышно, но так, что стены, казалось, отпрянули в тени. Зал затих — павлины замерли в своих клетках, тяжёлые шелка гарема перестали шелестеть, а наложницы опустили лица, как цветы перед внезапным порывом ветра.
Гермиона же осталась стоять. Прямая, как кинжал, заточенный не для игры, а для удара в самое сердце. Её подбородок вздёрнут, глаза — острые, ясные, как сталь крымских кузнецов.
Он — султан Драко, только-только коронованный, с ещё свежим запахом крови предшественников на своих перстнях. Молод, бледен, как лунный диск в мутном небе, а взгляд — холодный и тяжёлый, как камень над гробницей. Его волосы были светлы, почти как дым над сожжённым городом, а губы — тонкие, будто природа изначально сшила их для приказывания и осуждения, а не для ласки.
Они встретились глазами, и в этом взгляде столкнулись два мира: её — дикого, непокорного, пульсирующего болью и яростью, и его — окаменелого, нетленного, где власть текла по венам вместо крови.
— Ты не склоняешь голову? — его голос прозвучал лениво, но в этой лености таилась угроза, как в змее, что ещё не сделала бросок, но уже выбрала жертву.
Все женщины вокруг упали в ещё более глубокий поклон, как море, схваченное внезапным шквалом. Только Гермиона стояла.
— Я дочь свободного человека, — произнесла она, и слова её прозвенели, как стальной звон в этом затхлом мраморе. — Я не склоняюсь перед теми, кто отнял мою свободу.
Тишина опала на зал, как саван. Даже воздух задрожал.
Драко медленно шагнул ближе. Его золотые сандалии скользнули по мозаике, и от этого едва слышного шороха у женщин на губах застыли молитвы.
Он остановился перед нею, такой бледный, что казался изваянным из мрамора того же дворца, где тысячи душ уже нашли свой конец.
— Твоё имя? — спросил он, не отводя взгляда.
— Гермиона, — ответила она, глядя ему прямо в глаза, как преступница, что не просит прощения перед палачом.
И в этот миг небо над дворцом будто потемнело, ветер в саду застонал сквозь решётки окон, а старые евнухи переглянулись, так начинают войны, так свергают султанов, так рушатся старые порядки.
Он задержал взгляд, чуть дольше, чем дозволено.
— Запомню, — сказал Драко, и уголок его губ дрогнул, не в усмешке, а в том странном движении, как у человека, который вдруг ощутил вкус опасности, которую давно искал.
И зал задышал вновь, но уже иначе — напряжённо, настороженно, как зверь, что понял: охота началась.
А Гермиона стояла, всё так же не склоняя головы, и впервые поняла — её борьба только начинается.
«Акбар» — превосходная степень прилагательного каби́р (كبير) — «старший», «важнее».