Пролог
Хогвартс — дом?
Да.
Так можно было назвать его раньше.
До войны.
До того, как многочисленное количество волшебников погибло.
До столкновения с Волан-де-Мортом.
Теперь это всё лежит глубоко в сердце, царапая, пронзая ослепительной болью, отчего иногда становится трудно дышать.
Гермиона всегда славилась своим импульсивным характером и умением остро закрывать рты недоброжелателям. В её ассортименте присутствовала полка книг, запечатанных в сознании, и гордость, позволяющая смолчать только в моменты просьбы. Никто и никогда не мог закончить последними словами ссору с ней, Гермиона это знала. Но она не предполагала, что теперь, сломленная под натиском последствий прошлого, никогда не сможет похвастаться своим язвительным языком.
Её сломали. Когда-то сильную, полной храбрости гриффиндорку.
Она была зеркалом. Зеркалом, которое неустанно били, создавая трещины, расходившиеся по всему диаметру. Зеркалом, которое не выдержало и осыпалось, заставляя блеклые осколки падать к ногам.
Конечно, она будет стараться держать свою надломленность в себе. Улыбаться, смеяться, продолжать лупить Гарри и Рона учебником травологии и пытаться влиться в поток, в котором находилась на протяжении шести курсов обучения в Хогвартсе.
Седьмой убил её. Убил морально. Выкачал всю радость, как дементор.
Можно было бы притвориться, что всё хорошо, и подумать, что только она сгибается под грузом боли, безвозвратно тянущей на дно самых тёмных и ужасающих воспоминаний. Но ложь.
Каждый раз засыпая, Гермиона слышала, как кто-то плакал в гостиной Гриффиндора. Она вздрагивала и смахивала с ресниц собственные солёные капли, самовольно стекающие по побледневшим щекам.
Она сама побледнела. Кожа выцвела, будто девушка провела в заточении какого-то замка или подвала излишние месяцев восемь. Хотя, скорее всего, это из-за её подавленного состояния. Стоит отметить, что Гарри и Рон были в некоторых аспектах хуже.
Золотое трио стало чёрным. То самое золото, сияющее на каждой лекции, улице, зале, Хогсмиде, превратилось в чёрный сплав, при первом виде которого складывалось впечатление, что они мертвы. Каждый из них.
Возможно, Гермиона преувеличивала насчёт своей изувеченной жизни, ведь Рон, по совместительству её парень, получил удар посерьёзнее. Она старалась держаться всегда с ним рядом, вкладывая свою ладонь в его, целуя в щёку и заговорщицким шёпотом приговаривая, что всё наладится.
Да. Обязательно наладится. В следующей жизни, наверное, и наладится.
Девушка не испытывала платонического влечения к своему партнёру, скорее всего, это было доброй волей желание помочь ему справится со страданиями, наплывающие на него после смерти Фреда.
Гарри был рядом. Получить славу и признание Героя войны было не тем, как он озвучил накануне, чего он хотел.
— Почему их нельзя вернуть? — сказал он так тихо, будто общался сам с собой.
Парень сидел на кресле, взглядом рассматривая трескающиеся поленья в камине. Гостиная должна приносить комфорт и спокойствие, но теперь она казалась камерой пыток собственного сознания.
Гермиона исподлобья взглянула на него, отвлекаясь от занимательного (в кавычках) чтения и решила спросить, хотя вопрос и так расслышала.
— Кого их?
— Всех... — обрамление очков сверкнуло из-за вспыхнувшего пламени, и тогда Гарри решился одарить собеседницу взглядом, полного сожаления и, возможно... печали? Конечно, печали.
— Ты разве не видишь, что без них стало пусто и некомфортно? — он снова вернулся к первичному занятию.
— Гарри... — Гермиона отложила книгу и глубоко выдохнула. Выдохнула с рвущим её грудную клетку пониманием о начале разговора, о котором она планировала забыть на добрые навсегда.
— Это...
Гарри перебил:
— Я знаю, что ты скажешь, Гермиона, но я не хочу так. Знаешь, когда это всё случилось... — он поморщился, формулируя правильную постановку слов, — моим желанием было лишь вернуть их всех. Вернуть их, прежних.
Она вспомнила об этом, когда сидела в Большом зале, и секундно проморгала, возвращаясь с собственных мыслей на землю. Её рука по прежнему накрывала руку Рона, который сидел и доедал обед. Она заметила, как неохотно сжимались его челюсти, что пододвигало к выводу о плохом аппетите.
Это было довольно странно. Странно сидеть, как обычно. Грейнджер всегда была посередине, но теперь это стало казаться слишком неправильным.
Чувствуя себя не в своей тарелке, Гермиона заметно занервничала, когда почувствовала, что кто-то пытается выпилить в ней дыру. Какой-то зверский напор отдалял гриффиндорку от реальности, толкая на лёд растерянности и невозможности отрицать, что кто-то, кто прямо сейчас пялится на неё, является учеником факультета Слизерин.
Карие радужки пробежались по змеиному ряду, но так и не смогли зацепить силуэт обращающего на неё внимание взора.
Она могла бы примерно предположить, что это была Паркинсон. Хотя её взгляд совершенно не похож на тот, который она чувствовала.
Обычно глазами остальных учеников Гермиона была не обделена и, несмотря на её нравоучения и призвание Гриффиндорской всезнайки, могла бы побороться за роль самой симпатичной девушки красно-золотых.
Сама она никогда не нуждалась в этом, но видеть на себе заинтересованные взгляды было приятно.
Загвоздка заключалась в том, что одной из отличительных способностей было запоминание каждого взгляда когда-либо оказавшегося на пышной кудрявой голове, руках, лице. Это машинально заставляло поворачивать голову в сторону посмотревшего, заставая того врасплох, довольствуясь удивлением или смущением. Всегда были разные реакции. Но этот...
Он слился с зелёно-серебристыми, теряясь в рядах. Его слишком много и одновременно мало. Словно загадочная личность надела мантию-невидимку.
Единственный вариант, который остался — определение тяжести глаз.
Да. Именно.
Теодор Нотт не был тем, кто славился своей стеснительностью. Напротив, его бесстыдное, до жути смазливое выражение всегда преследовало её, подвернись случай Гермионе изогнутся в какой-то неестественной позе. Она подмечала его невозмутимость при этом. Наглость.
Блейз Забини скорее наблюдал, чем просто смотрел. Он не был заинтересован её изгибами, скорее всего, это было что-то роднее к сравнению с мнимой увлечённостью действиями. Возможно, мулат очерчивал так любого.
Пэнси вообще была не из тех, кто взглянула бы на неё без презрения и яда в глазах. Это было взаимно.
Но всё не то.
И сейчас она была полностью озадачена. Она не могла определить владельца. Она не могла найти его своими глазами. Она... ей неинтересно.
Почему её вообще интересует, кто там таращился на неё с их гадюшника?
Отвлечься от этого ей помог Рон, двигая своей ладонью и позволяя Гермионе очнуться, как от осознанного сна. Мысленные рассуждения, как оказалось, были растянуты в довольно долгий промежуток, если измерять это в том, что при начале её погружения Рон только приступал к трапезе, а по окончании его тарелка уже пустовала.
Ей почему-то стало неловко. Неловко от того, что, возможно, её парень успел лицезреть странные взгляды в сторону слизеринцев, однако дальнейших расспросов не последовало, а значит, что он не придал этому большого значения.
Тяжело выдыхая, Гермиона бросила последний, самый настоящий остервенелый кинжал глазами в их стол. Кудрявая девица всеми фибрами души ненавидела каждого оттуда. Она могла бы стать настоящей анти-поклонницей этой кучи Пожирателей и глупых трусов, если бы не её желание быть самой отдалённой от тех, с кем бы могла заговорить слизеринская рептилия.
Она хотела стать последней, кто мог оказать помощь этим людям, кто мог понадобиться им по какой-то причине, кто мог стать другом. Что звучит ещё бредовее.
Да и такого во веки веков быть не может. Это последний курс. Последний добавочный, который Министерство решило выделить в знак «компенсации» за утерянное время на момент борьбы с Сами-Знаете-Кем. На душе от подобного легче не становилось.
Но Гермиона понимала, что, чем глубже она начнёт вливаться в учёбу, в книги, просачиваясь в каждую строку, не давая возможности на отдых своему без конца работающему мозгу, этот год пройдёт как и всегда. Как всегда и никогда, как раньше.
Это осознание разочаровывает её. Ей больше нечем наслаждаться. Она больше не может жить как всезнайка Гермиона Грейнджер. Даже призрачные касания и поцелуи с Роном ничего не значат. Волшебница служила для всех душевным бальзамом, давая максимальную опорную поддержку и почти улыбку, на которую всегда велись.
Но никто не поддерживал её. В этом и проблема.