Часть1. Я вернусь
Кто воображает, что после смерти ему разом будут явлены все тайны мироздания, открыты все смыслы, тот жестоко ошибается. Не будут. Никакой сонм ангелов не спустится просветить вас и заботливо проводить под ручки в райские кущи или же вытолкать к чертям в адские котлы, объяснив попутно, в чём вы были неправы при жизни. Не надейтесь, я лично не встретил ни одного.
Никто никому не нужен. Вы обнаружите себя одиноким и растерянным, как тогда, когда появились на свет, и никто не объяснил, по каким правилам придётся жить. Постепенно, набив множество шишек, сами дойдёте до чего-нибудь, что будете считать истиной.
Здесь нет времени и пространства. Происходящее трудно описать, слова не годятся для этого. Точнее всего будет сказать про состояния. Вы попадёте в череду изменчивых состояний, содержания без формы, событий без причин и следствий. Нет ощущений в физиологическом смысле слова: ни голода, ни жажды, ни боли. Тело умерло, и эта сторона жизни отпала вместе с ним. Нет глаз, чтобы видеть, ушей, чтобы слышать. Будто под закрытыми веками плывут неуловимые образы. Они не означают ничего, пока вы не придадите им смысл. Бесконечный серый туман с обрывками реальности. Смерть и впрямь напоминает сон с периодами, похожими на пробуждения.
Только холодно. Это не ощущение тела, а внутренний экзистенциальный холод небытия, стирающего вас громадным ластиком. Кто останется здесь, будет безжалостно уничтожен, как мусор или погрешность, бугорок на идеально ровной поверхности вселенной. Многие уходят отсюда в свет, я видел. Я не в конечном пункте назначения, но где тот свет — поди знай. А кто-то задерживается среди живых, и я тоже не понимаю, как они это делают, только узнаю по глазам. Глаза у нас особенные. Мы друг друга видим, но никогда не разговариваем.
Странное у меня теперь восприятие мира. Я могу за секунду облететь всю планету. Впрочем, секунда ли это — непонятно, времени здесь нет. А вот остановиться где-то не могу, не за что зацепиться. Чтобы задержаться, нужен живой. Кто удержит, прикрепит к материальному, не даст соскользнуть обратно в безвременье.
Разные есть люди. Которых вспоминают добром, тем теплее и проще. А у меня никого. Один пришёл в мир, один ушёл, никому нет до меня дела и мне ни до кого. Кроме маленькой всезнайки, влюблённой в меня без памяти. Не в переносном смысле, а в буквальном: без памяти о моей грубости и чёрствости. Заглянув в её мысли, я в своё время был немало удивлён. В её мире жил какой-то другой, альтернативный Снейп, добрый и деликатный, терпеливый, почти святой. Я не был тем, кого она помнит... Но он хороший, и на него хочется походить.
Она не помнит обо мне дурного, и это чудо. Я выгнал её, когда она рассказала о чувствах, ещё в Хогвартсе, на шестом курсе. А она считает, что я поступил благородно. Я обзывал, всеми силами отталкивал от себя маленькую липучку, а она вспоминает меня справедливым. За какие заслуги мне дарована её целительная слепота?..
После смерти я уже такими драгоценностями не разбрасываюсь. Да и проще стало отличить подлинное от пустого.
Золотой вязью, пуповиной, вьются от неё ко мне мысли, вся нежность, утренняя и вечерняя. Движутся в завораживающем космическом танце, тянут в мир живых. Прислушавшись, их можно различить, как неясное эхо.
Постепенно я понял, что эта золотая пуповина — и есть моя связь с миром живых и моя собственная "нить Ариадны", только рядом с ней я могу задерживаться, концентрировать внимание, и даже наносить визиты.
Первый из них вышел случайно. К этому времени я уже много раз пробовал, но у меня не получилось. Другие делали так, и я уже знал, что это возможно, но сам каждый раз, пробуя вселиться в живого человека, словно ударялся с размаху о стену, испытывая подобие неприятного головокружения. Мне оставалось лишь смотреть со стороны на Грейнджер, слушать её голос. Но заговаривать с ней и подавать ей какие-либо сигналы о своём присутствии я не мог.
В тот день Грейнджер сидела в комнате свиданий в Азкабане напротив Фенрира Сивого, отбывающего в тюрьме пожизненное заключение, и разговаривала с ним, записывая что-то в блокнот. Зачем ей понадобился старый оборотень, я не знал, и спустился ниже, послушать. Причина оказалась удивительной: Грейнджер писала книгу обо мне и собирала материал. Вот же неуёмная!
Оборотень развлекался. Он лыбился, нагло разглядывая собеседницу, и свистящим сиплым лаем брехал про Пирушку пожирателей, нежно поглаживая пальцами большой пакет с парной кониной, принесённый Грейнджер. И явно привирал, приписывая мне то фразу, то поступок, каких я за собой не помнил.
Я вытерпел трёп про жестокое убийство двух маглянок, про коллективную сцену насилия и истязания. Но когда Сивый начал смаковать появление на Пирушке Беллы Лейстрейндж, я почувствовал, что закипаю.
Как отличить правду ото лжи? Иногда никак, и дело только в подаче, в том, какой смысл закладывает рассказчик в повествование. Сивый не щадил мою память и щедро поливал меня грязью. Многое из рассказанного им было правдой, и я уже понимал, что последует за этим... Возможно упоминание, а может и детальное описание моего прилюдного совокупления с бесноватой извращенкой Беллой. Из песни слов не выкинешь, и такое было, и много других гадостей. Но не по моей воле, и уж точно не для удовольствия... И мне очень не хотелось, чтобы Грейнджер об этом узнала. Пирушки у Тёмного лорда и тогда вызывали только омерзение, а сейчас и вовсе стало тошно. Не хотелось увидеть её разочарование.
Прицелившись, я ударил изо всех сил в голову Сивого, чтобы заткнуть шелудивого пса, заставить замолчать. И вдруг, сам не ожидая, провалился внутрь его тела, распадаясь на тысячи атомов, разливаясь по кровотоку, подхватывая пульс артерий.
Так начался мой первый визит. Не очень приятный, надо сказать, и довольно болезненный.
Сравнить это ощущение абсолютно не с чем, в самом отдалённом смысле оно напоминает надевание тугого водолазного костюма, в котором вы становитесь тяжёлым, спрессованным, болезненно пульсирующим всеми сосудами телом. Слышите в висках не своё сердце, обретаете власть над не своими руками и ногами, судорожно вдыхаете воздух чужими окаменевшими лёгкими. На вас наваливаются запахи, звуки, ощущения. И понимание того, что хозяин этого тела тут же, рядом, сдавленный вами, растерянный и злой. Он всё чувствует и сопротивляется незваному визитёру.
Сивый меня и раньше всегда удивлял тем, что он не совсем человек, и не совсем оборотень, будто что-то среднее между тем и другим. Нет, понятно, когда в полнолуние он становился зверем, то не проявлял человеческой добросердечности. А вот обратное превращение, кажется, давалось ему с трудом и не до конца. По сравнению с оборотнем Лунатиком, который и в волчьем обличье был немного человеком, Сивый даже в людском виде всегда оставался немного волком. И по характеру, и телесно. Тело его, поросшее густой шерстью, имело мощные мышцы, намного сильнее человеческих, глаза и нюх были острее, чем у любого из людей. Но главное, что поразило меня — зубы. Совсем не человеческие клыки сидели на мощнейшей челюсти с силой укуса, как мне показалось, в сотню атмосфер. Нешуточное оружие, я внезапно стал понимать, почему Тёмный лорд набирал в свою армию оборотней.
Штурвал этой машины-убийцы внезапно попал ко мне, и я не упустил момент. Оттеснив оборотня, я принял управление, огляделся и посмотрел его глазами на сидящую передо мной Грейнджер. Она ждала, не понимая, почему её собеседник замолчал.
— Мисс Грейнджер, — обратился я, шевеля губами старой псины, словно пробуя на вкус вылетающие слова, — всё, что вы слышали сегодня, можете забыть. Лживому псу нравится водить за нос легковерную девицу.
Её глаза округлились, и недоуменно захлопали. Она не знала, что сказать.
— На кой чёрт вам вообще это понадобилось? — продолжал я, слегка раздражаясь. Сивый уже напирал изнутри, стараясь вытолкнуть меня.
— Я пишу книгу воспоминаний о героях войны. Эта глава — про профессора Снейпа, вы же знаете.
— Если вы решили собрать все грязные сплетни и опорочить моё и без того не очень доброе имя, то действуете правильно...
— Ваше?.. В ка-каком смысле?.. — Грейнджер удивлённо покачала головой. — Я никого не собираюсь порочить!
— Тогда вы выбрали наихудшего собеседника из возможных! — отрезал я. — Сивый лжёт чаще, чем делает вдохи!
Ничего не понимающая Грейнджер обиженно вспыхнула и потянулась забрать принесённый пакет с мясом. Я перехватил его.
— Оставьте! Он заслужил вознаграждение за... этот визит.
Сивый перестал на время толкаться и затих.
— За что?.. Почему вы говорите о себе в третьем лице? — она вперила в меня напряжённый взгляд.
— Думал, вы никогда не спросите! — ответил я, не решаясь сказать главное.
Сообщать, кто её собеседник, было боязно, кто знает, как она отреагирует. Но пугало не это. Информацию о посмертном существовании разглашать нельзя, это знает каждый умерший. Интуитивно догадывается, потому что никто не просвещал. Как в жизни: никто этого не объяснял, но, если вы прыгнете с высокого обрыва, то разобьётесь. Просто знаете: это опасно. Так и здесь, подойдя к границе, вы сами понимаете, что не нужно переступать.
Но объясниться, так или иначе, было нужно. Она смотрела на меня вопросительно, слегка нахмурившись.
— Какой сегодня день, мисс Грейнджер, вы помните?
Она вытянула палец в сторону больших часов на стене, показывающих не только время, но и дату.
— Девятое января, сэр.
— А год?
— Две тысячи первый.
— Значит, я уже три года не отмечаю этот праздник, — шепнул я тихо и отчётливо, глядя ей прямо в глаза, — со дня битвы за Хогвартс.
Грейнджер сообразила не сразу.
— Два с половиной, — поправила она и вдруг замерла, — постойте, какой праздник?
— Мой день рождения.
Она долго смотрела на меня, а потом в глазах возникли первые проблески понимания:
— Ваш день рождения?
— Да, мой. Не Сивого. Вы же помните того, кто родился девятого января?
Она медленно закрыла рот ладонью:
— Не может быть. Вы надо мной издеваетесь!
Я качнул головой. Она вправе не верить.
— Вы запомнили последние слова, которые я сказал вам, уходя из палатки в лесу?
— Конечно, — эхом отозвалась она, вглядываясь в глаза Сивого, сквозь них, стараясь уловить того, кто «за», — а вы сами, сэр, помните их?
— Я сказал вам, что вернусь... Моя невыносимая всезнайка.
— Вы могли это узнать, заглянув в его воспоминания! — отрезала она, отшатываясь. — Хватит смеяться надо мной!
— Конечно, мог! Но Сивый никак не может знать, чей портрет прямо сейчас висит на стене в вашей спальне, и кого вы просите вернуться вечерами, ложась в постель. Оставшись одна!.. А мне отсюда видно.
— Легилименция? — упорствовала она.
— Он ей не обладает.
Я заметил, как Грейнджер побледнела, от её щёк волной отхлынула кровь, и мне показалось, что она сейчас грохнется в обморок. На её лице, кажется, остались одни глаза.
— Спокойствие, мисс Грейнджер! Я вернулся, как вы и просили.
— А я усовершенствовала ваше зелье удачи, сэр, — проговорила она непослушными губами, — на финишном этапе при закипании добавила две капли экстракта белладонны...
— Проверяете? — усмехнулся я. — И правильно, я действовал бы так же. Вы и сами знаете, моя дорогая, что белладонна в этой смеси нейтрализуется, я сам вам это рассказывал на уроке.
— Но это правда вы, сэр? — охнула она. — Севе...
— Тссс!.. — оборвал я её и приложил палец к губам. — Не надо имён. Чёртов пёс Фенрир всё слышит, не нужно посвящать его в детали. Мы разговариваем при свидетелях.
Она всё больше верила. Я видел это в её взгляде, вместе в ужасом и надеждой. Боялась, не смела, и всё же верила.
— С днём рождения, сэр! Не знала, что так бывает. Я верила, что мы встретимся, но только, когда я умру...
— Я многое хотел сказать вам всё это время, а когда смог, оказалось, что мне почти ничего нельзя говорить, — улыбнулся я, растягивая губы Сивого. — у мёртвых свой Статут секретности, и он куда строже, чем у живых.
Оборотень затих внутри меня и перестал пинаться, прислушиваясь к разговору. Нехорошо это.
— Как там всё устроено, сэр? — спросила она слабым голосом и неопределённо повела подрагивающей рукой. — Ну, там, потом...
Я покачал головой. Не могу. Она неуверенно кивнула.
— Ну ладно... А вы думали обо мне, сэр? Вспоминали?
— Только о тебе и думал всё время. И сам не понял, как это произошло.
— Со мной то же самое, сэр, — улыбка осветила её лицо. — Думаю о вас каждый день.
— Знаю, ребёнок. Видел.
Я стал центром её мира гораздо раньше, чем она — моим. Она сама шептала мне это в той палатке в лесу, куда я пришёл отдать их славной компании меч Годрика. И где, пока её бестолковые дружки занимались поисками этого самого меча, между нами и произошла близость, в первый и единственный раз. Я это даже не планировал, просто поддался её чувству, растаял, когда она бросилась мне на шею. Проявил слабость.
А она умудрилась это чувство сохранить и пронести сквозь все последующие события.
Я видел во время похорон её заострившееся, помертвевшее личико и знал: любит. Она не плакала, и от этого было только тяжелее. В тот день хоронили многих, вокруг раздавались стенания. Но она хоронила меня. И я, смотревший со стороны, не взялся бы сказать, кто выглядит более мёртвым: она или моё тело в гробу. Грейнджер застыла, окаменела, будто её смертельно ранили. После похорон легла в кровать и не вставала несколько месяцев, почти не разговаривала и не ела. Друзья позаботились и положили её в клинику Сент-Мунго, врачи пролечили от депрессии. Объяснений она никому не давала: война ломала и не таких.
Лечение помогло, Гермиона мало-помалу отошла и вернулась к жизни. Но, всё равно, как-то наполовину, не целиком. Она больше не голодала, но не наслаждалась едой, работала, но как-то механически, безэмоционально. Общалась с друзьями, но почти не смеялась, не шутила. Дома устроила иконостас из моих портретов, и только с ними разговаривала по душам. Дни коротала одиноко, угрюмо, в дом никого не пускала, и этим очень напоминала мне меня самого после смерти Лили. Тогда мир не имел ярких красок.
— Мне вспоминались эти ваши слова, про то, что вернётесь, — слабо улыбнулась она, — хотя было больно.
— Всегда выполняю обещания.
Она решительно кивнула.
— Теперь вижу. У вас совсем другие глаза. Не спутаешь.
Я усмехнулся. Как можно это видеть?
— А почему вы вселились в него, сэр... — продолжила она, показывая пальцем, — Ну, в Сивого? Как вам удалось?
— В кого смог, в того вселился, это не так просто. Во многих пытался, это у мёртвых — не редкость, но я — в первый раз.
— Выходит, мёртвые после смерти никуда не уходят? Остаются здесь, в этом мире, сэр?
— Кто-то уходит, кто-то задерживается и живёт с живыми, — ответил я и тут же пожалел.
Это было ошибкой.
Сказав то, что не следует, прыгнув с обрыва, слабеешь, теряешь силу, дезориентируешься. Тебя будто становится меньше. Чёртов оборотень, мгновенно почуял моё отступление, рванулся вперёд, истошно взвизгнул, выталкивая меня из своего тела. И яростно щёлкнул челюстями перед лицом Грейнджер. Она отпрянула. И поняла, что всё изменилось.
Выходя, я ещё видел, как злобно ухмыляется старый пёс, глядя на отскочившую к двери Гермиону, как она растерянно ищет на его лице признаки моего присутствия. Но меня уже сносило незримым ветром, я уплывал, помимо воли, и продолжение их разговора не слышал.Кто воображает, что после смерти ему разом будут явлены все тайны мироздания, открыты все смыслы, тот жестоко ошибается. Не будут. Никакой сонм ангелов не спустится просветить вас и заботливо проводить под ручки в райские кущи или же вытолкать к чертям в адские котлы, объяснив попутно, в чём вы были неправы при жизни. Не надейтесь, я лично не встретил ни одного.
Никто никому не нужен. Вы обнаружите себя одиноким и растерянным, как тогда, когда появились на свет, и никто не объяснил, по каким правилам придётся жить. Постепенно, набив множество шишек, сами дойдёте до чего-нибудь, что будете считать истиной.
Здесь нет времени и пространства. Происходящее трудно описать, слова не годятся для этого. Точнее всего будет сказать про состояния. Вы попадёте в череду изменчивых состояний, содержания без формы, событий без причин и следствий. Нет ощущений в физиологическом смысле слова: ни голода, ни жажды, ни боли. Тело умерло, и эта сторона жизни отпала вместе с ним. Нет глаз, чтобы видеть, ушей, чтобы слышать. Будто под закрытыми веками плывут неуловимые образы. Они не означают ничего, пока вы не придадите им смысл. Бесконечный серый туман с обрывками реальности. Смерть и впрямь напоминает сон с периодами, похожими на пробуждения.
Только холодно. Это не ощущение тела, а внутренний экзистенциальный холод небытия, стирающего вас громадным ластиком. Кто останется здесь, будет безжалостно уничтожен, как мусор или погрешность, бугорок на идеально ровной поверхности вселенной. Многие уходят отсюда в свет, я видел. Я не в конечном пункте назначения, но где тот свет — поди знай. А кто-то задерживается среди живых, и я тоже не понимаю, как они это делают, только узнаю по глазам. Глаза у нас особенные. Мы друг друга видим, но никогда не разговариваем.
Странное у меня теперь восприятие мира. Я могу за секунду облететь всю планету. Впрочем, секунда ли это — непонятно, времени здесь нет. А вот остановиться где-то не могу, не за что зацепиться. Чтобы задержаться, нужен живой. Кто удержит, прикрепит к материальному, не даст соскользнуть обратно в безвременье.
Разные есть люди. Которых вспоминают добром, тем теплее и проще. А у меня никого. Один пришёл в мир, один ушёл, никому нет до меня дела и мне ни до кого. Кроме маленькой всезнайки, влюблённой в меня без памяти. Не в переносном смысле, а в буквальном: без памяти о моей грубости и чёрствости. Заглянув в её мысли, я в своё время был немало удивлён. В её мире жил какой-то другой, альтернативный Снейп, добрый и деликатный, терпеливый, почти святой. Я не был тем, кого она помнит... Но он хороший, и на него хочется походить.
Она не помнит обо мне дурного, и это чудо. Я выгнал её, когда она рассказала о чувствах, ещё в Хогвартсе, на шестом курсе. А она считает, что я поступил благородно. Я обзывал, всеми силами отталкивал от себя маленькую липучку, а она вспоминает меня справедливым. За какие заслуги мне дарована её целительная слепота?..
После смерти я уже такими драгоценностями не разбрасываюсь. Да и проще стало отличить подлинное от пустого.
Золотой вязью, пуповиной, вьются от неё ко мне мысли, вся нежность, утренняя и вечерняя. Движутся в завораживающем космическом танце, тянут в мир живых. Прислушавшись, их можно различить, как неясное эхо.
Постепенно я понял, что эта золотая пуповина — и есть моя связь с миром живых и моя собственная "нить Ариадны", только рядом с ней я могу задерживаться, концентрировать внимание, и даже наносить визиты.
Первый из них вышел случайно. К этому времени я уже много раз пробовал, но у меня не получилось. Другие делали так, и я уже знал, что это возможно, но сам каждый раз, пробуя вселиться в живого человека, словно ударялся с размаху о стену, испытывая подобие неприятного головокружения. Мне оставалось лишь смотреть со стороны на Грейнджер, слушать её голос. Но заговаривать с ней и подавать ей какие-либо сигналы о своём присутствии я не мог.
В тот день Грейнджер сидела в комнате свиданий в Азкабане напротив Фенрира Сивого, отбывающего в тюрьме пожизненное заключение, и разговаривала с ним, записывая что-то в блокнот. Зачем ей понадобился старый оборотень, я не знал, и спустился ниже, послушать. Причина оказалась удивительной: Грейнджер писала книгу обо мне и собирала материал. Вот же неуёмная!
Оборотень развлекался. Он лыбился, нагло разглядывая собеседницу, и свистящим сиплым лаем брехал про Пирушку пожирателей, нежно поглаживая пальцами большой пакет с парной кониной, принесённый Грейнджер. И явно привирал, приписывая мне то фразу, то поступок, каких я за собой не помнил.
Я вытерпел трёп про жестокое убийство двух маглянок, про коллективную сцену насилия и истязания. Но когда Сивый начал смаковать появление на Пирушке Беллы Лейстрейндж, я почувствовал, что закипаю.
Как отличить правду ото лжи? Иногда никак, и дело только в подаче, в том, какой смысл закладывает рассказчик в повествование. Сивый не щадил мою память и щедро поливал меня грязью. Многое из рассказанного им было правдой, и я уже понимал, что последует за этим... Возможно упоминание, а может и детальное описание моего прилюдного совокупления с бесноватой извращенкой Беллой. Из песни слов не выкинешь, и такое было, и много других гадостей. Но не по моей воле, и уж точно не для удовольствия... И мне очень не хотелось, чтобы Грейнджер об этом узнала. Пирушки у Тёмного лорда и тогда вызывали только омерзение, а сейчас и вовсе стало тошно. Не хотелось увидеть её разочарование.
Прицелившись, я ударил изо всех сил в голову Сивого, чтобы заткнуть шелудивого пса, заставить замолчать. И вдруг, сам не ожидая, провалился внутрь его тела, распадаясь на тысячи атомов, разливаясь по кровотоку, подхватывая пульс артерий.
Так начался мой первый визит. Не очень приятный, надо сказать, и довольно болезненный.
Сравнить это ощущение абсолютно не с чем, в самом отдалённом смысле оно напоминает надевание тугого водолазного костюма, в котором вы становитесь тяжёлым, спрессованным, болезненно пульсирующим всеми сосудами телом. Слышите в висках не своё сердце, обретаете власть над не своими руками и ногами, судорожно вдыхаете воздух чужими окаменевшими лёгкими. На вас наваливаются запахи, звуки, ощущения. И понимание того, что хозяин этого тела тут же, рядом, сдавленный вами, растерянный и злой. Он всё чувствует и сопротивляется незваному визитёру.
Сивый меня и раньше всегда удивлял тем, что он не совсем человек, и не совсем оборотень, будто что-то среднее между тем и другим. Нет, понятно, когда в полнолуние он становился зверем, то не проявлял человеческой добросердечности. А вот обратное превращение, кажется, давалось ему с трудом и не до конца. По сравнению с оборотнем Лунатиком, который и в волчьем обличье был немного человеком, Сивый даже в людском виде всегда оставался немного волком. И по характеру, и телесно. Тело его, поросшее густой шерстью, имело мощные мышцы, намного сильнее человеческих, глаза и нюх были острее, чем у любого из людей. Но главное, что поразило меня — зубы. Совсем не человеческие клыки сидели на мощнейшей челюсти с силой укуса, как мне показалось, в сотню атмосфер. Нешуточное оружие, я внезапно стал понимать, почему Тёмный лорд набирал в свою армию оборотней.
Штурвал этой машины-убийцы внезапно попал ко мне, и я не упустил момент. Оттеснив оборотня, я принял управление, огляделся и посмотрел его глазами на сидящую передо мной Грейнджер. Она ждала, не понимая, почему её собеседник замолчал.
— Мисс Грейнджер, — обратился я, шевеля губами старой псины, словно пробуя на вкус вылетающие слова, — всё, что вы слышали сегодня, можете забыть. Лживому псу нравится водить за нос легковерную девицу.
Её глаза округлились, и недоуменно захлопали. Она не знала, что сказать.
— На кой чёрт вам вообще это понадобилось? — продолжал я, слегка раздражаясь. Сивый уже напирал изнутри, стараясь вытолкнуть меня.
— Я пишу книгу воспоминаний о героях войны. Эта глава — про профессора Снейпа, вы же знаете.
— Если вы решили собрать все грязные сплетни и опорочить моё и без того не очень доброе имя, то действуете правильно...
— Ваше?.. В ка-каком смысле?.. — Грейнджер удивлённо покачала головой. — Я никого не собираюсь порочить!
— Тогда вы выбрали наихудшего собеседника из возможных! — отрезал я. — Сивый лжёт чаще, чем делает вдохи!
Ничего не понимающая Грейнджер обиженно вспыхнула и потянулась забрать принесённый пакет с мясом. Я перехватил его.
— Оставьте! Он заслужил вознаграждение за... этот визит.
Сивый перестал на время толкаться и затих.
— За что?.. Почему вы говорите о себе в третьем лице? — она вперила в меня напряжённый взгляд.
— Думал, вы никогда не спросите! — ответил я, не решаясь сказать главное.
Сообщать, кто её собеседник, было боязно, кто знает, как она отреагирует. Но пугало не это. Информацию о посмертном существовании разглашать нельзя, это знает каждый умерший. Интуитивно догадывается, потому что никто не просвещал. Как в жизни: никто этого не объяснял, но, если вы прыгнете с высокого обрыва, то разобьётесь. Просто знаете: это опасно. Так и здесь, подойдя к границе, вы сами понимаете, что не нужно переступать.
Но объясниться, так или иначе, было нужно. Она смотрела на меня вопросительно, слегка нахмурившись.
— Какой сегодня день, мисс Грейнджер, вы помните?
Она вытянула палец в сторону больших часов на стене, показывающих не только время, но и дату.
— Девятое января, сэр.
— А год?
— Две тысячи первый.
— Значит, я уже три года не отмечаю этот праздник, — шепнул я тихо и отчётливо, глядя ей прямо в глаза, — со дня битвы за Хогвартс.
Грейнджер сообразила не сразу.
— Два с половиной, — поправила она и вдруг замерла, — постойте, какой праздник?
— Мой день рождения.
Она долго смотрела на меня, а потом в глазах возникли первые проблески понимания:
— Ваш день рождения?
— Да, мой. Не Сивого. Вы же помните того, кто родился девятого января?
Она медленно закрыла рот ладонью:
— Не может быть. Вы надо мной издеваетесь!
Я качнул головой. Она вправе не верить.
— Вы запомнили последние слова, которые я сказал вам, уходя из палатки в лесу?
— Конечно, — эхом отозвалась она, вглядываясь в глаза Сивого, сквозь них, стараясь уловить того, кто «за», — а вы сами, сэр, помните их?
— Я сказал вам, что вернусь... Моя невыносимая всезнайка.
— Вы могли это узнать, заглянув в его воспоминания! — отрезала она, отшатываясь. — Хватит смеяться надо мной!
— Конечно, мог! Но Сивый никак не может знать, чей портрет прямо сейчас висит на стене в вашей спальне, и кого вы просите вернуться вечерами, ложась в постель. Оставшись одна!.. А мне отсюда видно.
— Легилименция? — упорствовала она.
— Он ей не обладает.
Я заметил, как Грейнджер побледнела, от её щёк волной отхлынула кровь, и мне показалось, что она сейчас грохнется в обморок. На её лице, кажется, остались одни глаза.
— Спокойствие, мисс Грейнджер! Я вернулся, как вы и просили.
— А я усовершенствовала ваше зелье удачи, сэр, — проговорила она непослушными губами, — на финишном этапе при закипании добавила две капли экстракта белладонны...
— Проверяете? — усмехнулся я. — И правильно, я действовал бы так же. Вы и сами знаете, моя дорогая, что белладонна в этой смеси нейтрализуется, я сам вам это рассказывал на уроке.
— Но это правда вы, сэр? — охнула она. — Севе...
— Тссс!.. — оборвал я её и приложил палец к губам. — Не надо имён. Чёртов пёс Фенрир всё слышит, не нужно посвящать его в детали. Мы разговариваем при свидетелях.
Она всё больше верила. Я видел это в её взгляде, вместе в ужасом и надеждой. Боялась, не смела, и всё же верила.
— С днём рождения, сэр! Не знала, что так бывает. Я верила, что мы встретимся, но только, когда я умру...
— Я многое хотел сказать вам всё это время, а когда смог, оказалось, что мне почти ничего нельзя говорить, — улыбнулся я, растягивая губы Сивого. — у мёртвых свой Статут секретности, и он куда строже, чем у живых.
Оборотень затих внутри меня и перестал пинаться, прислушиваясь к разговору. Нехорошо это.
— Как там всё устроено, сэр? — спросила она слабым голосом и неопределённо повела подрагивающей рукой. — Ну, там, потом...
Я покачал головой. Не могу. Она неуверенно кивнула.
— Ну ладно... А вы думали обо мне, сэр? Вспоминали?
— Только о тебе и думал всё время. И сам не понял, как это произошло.
— Со мной то же самое, сэр, — улыбка осветила её лицо. — Думаю о вас каждый день.
— Знаю, ребёнок. Видел.
Я стал центром её мира гораздо раньше, чем она — моим. Она сама шептала мне это в той палатке в лесу, куда я пришёл отдать их славной компании меч Годрика. И где, пока её бестолковые дружки занимались поисками этого самого меча, между нами и произошла близость, в первый и единственный раз. Я это даже не планировал, просто поддался её чувству, растаял, когда она бросилась мне на шею. Проявил слабость.
А она умудрилась это чувство сохранить и пронести сквозь все последующие события.
Я видел во время похорон её заострившееся, помертвевшее личико и знал: любит. Она не плакала, и от этого было только тяжелее. В тот день хоронили многих, вокруг раздавались стенания. Но она хоронила меня. И я, смотревший со стороны, не взялся бы сказать, кто выглядит более мёртвым: она или моё тело в гробу. Грейнджер застыла, окаменела, будто её смертельно ранили. После похорон легла в кровать и не вставала несколько месяцев, почти не разговаривала и не ела. Друзья позаботились и положили её в клинику Сент-Мунго, врачи пролечили от депрессии. Объяснений она никому не давала: война ломала и не таких.
Лечение помогло, Гермиона мало-помалу отошла и вернулась к жизни. Но, всё равно, как-то наполовину, не целиком. Она больше не голодала, но не наслаждалась едой, работала, но как-то механически, безэмоционально. Общалась с друзьями, но почти не смеялась, не шутила. Дома устроила иконостас из моих портретов, и только с ними разговаривала по душам. Дни коротала одиноко, угрюмо, в дом никого не пускала, и этим очень напоминала мне меня самого после смерти Лили. Тогда мир не имел ярких красок.
— Мне вспоминались эти ваши слова, про то, что вернётесь, — слабо улыбнулась она, — хотя было больно.
— Всегда выполняю обещания.
Она решительно кивнула.
— Теперь вижу. У вас совсем другие глаза. Не спутаешь.
Я усмехнулся. Как можно это видеть?
— А почему вы вселились в него, сэр... — продолжила она, показывая пальцем, — Ну, в Сивого? Как вам удалось?
— В кого смог, в того вселился, это не так просто. Во многих пытался, это у мёртвых — не редкость, но я — в первый раз.
— Выходит, мёртвые после смерти никуда не уходят? Остаются здесь, в этом мире, сэр?
— Кто-то уходит, кто-то задерживается и живёт с живыми, — ответил я и тут же пожалел.
Это было ошибкой.
Сказав то, что не следует, прыгнув с обрыва, слабеешь, теряешь силу, дезориентируешься. Тебя будто становится меньше. Чёртов оборотень, мгновенно почуял моё отступление, рванулся вперёд, истошно взвизгнул, выталкивая меня из своего тела. И яростно щёлкнул челюстями перед лицом Грейнджер. Она отпрянула. И поняла, что всё изменилось.
Выходя, я ещё видел, как злобно ухмыляется старый пёс, глядя на отскочившую к двери Гермиону, как она растерянно ищет на его лице признаки моего присутствия. Но меня уже сносило незримым ветром, я уплывал, помимо воли, и продолжение их разговора не слышал.