Глава 11
В тот день Гермиона чувствовала себя так, будто нашла потерянный кусок себя. Воздух в родительском доме был наполнен таким знакомым, безусловным теплом, что она могла просто раствориться в нем. И тот факт, что ее родители не знали о пропасти в ее памяти, был не обманом, а благословением. Они видели в ней ту самую Гермиону, и, глядя в их любящие глаза, она сама начинала верить, что ею и является.
Но главным источником этого странного, нового счастья была Беллатрикс.
Используя свое «законное» положение как жены, Гермиона позволяла себе маленькие, крадущиеся вольности. Когда они сидели на диване, ее плечо мягко касалось плеча Беллатрикс. Когда та вставала, чтобы подлить чаю, Гермиона невзначай проводила пальцами по ее спине. Когда они смеялись от шуток отца, ее рука «случайно» ложилась на бедро Беллатрикс, всего на секунду.
Каждое такое прикосновение было крошечным экспериментом, проверкой границ этой новой, хрупкой реальности. И каждый раз Беллатрикс не отстранялась. Ее темные глаза, встречая взгляд Гермионы, смягчались, а в уголках губ играла та самая, едва уловимая улыбка, полная понимания и позволения.
Это была игра. Опасная, волнующая игра, в которой Гермиона, наконец, позволяла себе то, чего так отчаянно хотела — близость. И Беллатрикс, казалось, не только принимала эти правила, но и наслаждалась ими. В ее сдержанности читалось молчаливое одобрение, и каждый раз, когда ее кожа отвечала легким, почти незаметным ответным давлением на прикосновение Гермионы, в груди у той вспыхивала маленькая, яркая искра надежды. Она была счастлива. И впервые за долгое время это счастье не было омрачено страхом или чувством вины. Оно было простым, настоящим и таким же теплым, как чашка чая в ее руках.
После сытного ужина и долгих, душевных разговоров за чаем, в доме постепенно воцарилась сонная тишина. Все разошлись по своим комнатам готовиться ко сну.
Беллатрикс первой удалилась в ванную, оставив Гермиону одну в их общей спальне. Та, все еще находясь под впечатлением от вечера, решила подготовить вещи ко сну. Она подошла к чемодану, который Беллатрикс так аккуратно собрала, и осторожно его открыла.
Внутри, аккуратно свернутые, лежала ночная сорочка. Из тончайшего шелка. Темно-бордовая, с кружевными вставками на груди и с откровенным вырезом. Она была короткой, едва прикрывающей бедра, и до неприличия сексуальной.
Воздух застрял в легких Гермионы. Она взяла в руки сорочку, и шелк проскользнул между ее пальцами, холодный и соблазнительный. Ее воображение, уже и так разогретое сегодняшними событиями, тут же услужливо нарисовало картину.
Она представила Беллатрикс в этой сорочке. Темный, бархатный шелк, контрастирующий с ее бледной кожей. Кружева, оттеняющие соблазнительные изгибы. Длинные, стройные ноги, открытые почти до самых бедер.
А потом ее фантазия пошла дальше. Она представила себя рядом с ней. Их тела, разделенные лишь тонким слоем шелка. Тепло, исходящее от кожи Беллатрикс. Ее запах, смешанный с ароматом дорогого шелка. Прикосновение...
Фантазия разыгралась не на шутку, став настолько яркой и физически ощутимой, что у Гермионы закружилась голова, а по телу пробежала знакомая, щекочущая дрожь. Но её прервал мягкий щелчок двери ванной. Она резко выпрямилась, отбросив шелковую ткань, как улику.
Из рассеянного пара на пороге вышла Беллатрикс. И не в банном халате. На ней была почти такая же, только черная шелковая сорочка.
Картина, которую до этого Гермиона могла лишь воображать, предстала перед ней во всей своей оглушительной реальности. Темный, почти черный в полумраке комнаты шелк мягко облегал каждую линию ее тела. Кружевные вставки на груди оттеняли бледную кожу, оставляя достаточно для воображения, но не переходя в вульгарность. Сорочка была короткой, открывая длинные, стройные ноги почти до самых бедер. Ее влажные, черные волосы были собраны в небрежный пучок, оставляя открытой длинную шею и ключицы, по которым все еще струились капли воды.
Она стояла, вытирая одну руку полотенцем, и ее темные глаза, еще отягощенные влажным теплом, встретились с широким, застигнутым врасплох взглядом Гермионы. Она видела, как та смотрит на нее, и, казалось, на мгновение ее собственное дыхание тоже замерло.
— Нашла что искала? — ее голос прозвучал чуть хриплее обычного, нарушая оглушительную тишину.
Гермиона не нашлась, что ответить. Она могла лишь смотреть, чувствуя, как жар разливается по ее щекам и спускается ниже, в самое нутро. Ночь, которая и так обещала быть сложной, внезапно приобрела совершенно новое, головокружительное измерение.
Гермиона пробормотала что-то невнятное, похожее на «да, просто... смотрю». Ее взгляд отчаянно метался по комнате, пытаясь зацепиться за что угодно — за узор на обоях, за раму картины, за собственную сорочку, лежащую на кровати, — лишь бы не смотреть на Беллатрикс. Но это было все равно что пытаться не смотреть на солнце во время затмения. Ее периферийное зрение фиксировало каждый момент, каждый блик света на мокрой коже.
Беллатрикс, видя ее панические попытки избежать зрительного контакта и зажатую в ее руке сорочку, тихо рассмеялась. Звук был низким и теплым.
— Я вижу, ты нашла свой ночной наряд, — произнесла она, подходя ближе. Ее запах — смесь дорогого геля для душа и чистого, влажного тепла — ударил в нос Гермионе, сбивая с толку еще сильнее. — Должна предупредить, — продолжила Беллатрикс, ее голос стал игривым, — у нас дома нет этих твоих старых, огромных, бесформенных маек для сна или пижам с единорогами. — Она мотнула головой в сторону чемодана. — Все в нашем гардеробе... — она сделала паузу, и ее взгляд скользнул по фигуре Гермионы и вернулся к сорочке, — ...ТАКОЕ.
Она произнесла это слово с такой интонацией, что оно звучало одновременно как извинение и вызов. «Такое» означало шелк, кружева, откровенность. «Такое» означало, что прежней, скромной Гермионе здесь не место. Здесь жила другая Гермиона. Та, что выбирала «такое». И, судя по всему, носила это с той же уверенностью, что и Беллатрикс.
Гермиона сглотнула, все еще сжимая в руке прохладный шелк. Выбора у нее явно не было. И под пристальным, довольным взглядом Беллатрикс, этот выбор внезапно перестал быть выбором вовсе.
Девушка схватила сорочку, как обжигающий уголь, и, пробормотав нечто невнятное про душ, попятилась в ванную, захлопнув за собой дверь.
Она прислонилась спиной к прохладному дереву, сердце колотилось где-то в горле. Черт. Она ведь откровенно на нее пялилась. Смотрела, как последний озабоченный подросток, не в силах оторвать глаз.
Она подошла к раковине и посмотрела в зеркало. Ее отражение было красноречивее любых слов. Щеки пылали ярким румянцем. Зрачки были неестественно большими, почти полностью поглотившими радужку, делая ее взгляд темным, почти диким.
— Блять, — прошептала она, впиваясь пальцами в холодный край раковины. — Что со мной происходит?
Это было не просто смущение. Это было что-то не просто физическое, а скорее химическое. Ее тело реагировало на Беллатрикс с примитивной, животной интенсивностью, которую она не могла контролировать. Одна только мысль о ней, один ее вид в этом чертовом шелке заставлял кровь бежать быстрее, а разум — отключаться.
Эта женщина каким-то странным, необъяснимым образом переворачивала все ее существо с ног на голову. И самое страшное было то, что, глядя на свое запыхавшееся, залитое краской отражение, Гермиона понимала, она не хочет, чтобы это прекращалось.
Гермиона стояла под обжигающе горячим душем, пытаясь смыть с себя остатки смущения и привести в порядок разбегающиеся мысли. Когда она наконец вышла, воздух в спальне показался ей ледяным после влажного тепла ванной.
Тонкий шелк мгновенно прилип к влажной коже, и резкий перепад температуры заставил ее вздрогнуть. По телу пробежали мурашки, а соски, чувствительные к таким перепадам, напряглись и отчетливо выступили под тонкой, почти невесомой тканью.
Она подняла взгляд, чтобы найти взгляд Беллатрикс, и поймала его. Прямо на себе. Точнее, на ее груди.
Беллатрикс сидела на краю кровати, и ее темные глаза, обычно такие нечитаемые, были прикованы к тому самому месту. В них не было ни вульгарности, ни пошлого любопытства. Был лишь интерес. Глубокий, сосредоточенный, почти аналитический, но от этого не менее жгучий. Казалось, она изучала каждую линию, каждую тень, отбрасываемую мокрым шелком на ее теле.
Взгляд их встретился. Беллатрикс не отвела глаза, не сделала вид, что смотрела куда-то еще. Она просто медленно подняла его на лицо Гермионы, и в ее глазах вспыхнула та самая, знакомая теперь искра — смесь вызова, одобрения и неподдельного желания.
Воздух в комнате снова стал густым и трудным для дыхания. И на этот раз Гермиона не смутилась и не отвернулась. Она стояла, позволяя ей смотреть, чувствуя, как под этим тяжелым, оценивающим взглядом ее тело отвечает собственным, немым языком.
Воздух в комнате казался густым, как сироп, и каждое движение Гермионы было взвешенным. Она медленно, подошла к кровати и скользнула под одеяло на своей стороне. Шелк сорочки скользнул по простыням.
Беллатрикс, сидевшая на своей стороне с книгой в руках, лишь смиренно выдохнула. Она не посмотрела на Гермиону, уткнувшись в страницу, но напряжение, исходящее от нее, было почти осязаемым. Ее поза была безупречно прямой, пальцы уверенно лежали на переплете, но Гермиона видела.
Она видела, как под темным шелком ее собственной сорочки мерно, чуть быстрее обычного, вздымалась грудь Беллатрикс. Этот ритм был сбивчивым, выдававшим внутреннюю бурю. Она видела, как тонкие мышцы на ее предплечьях были слегка напряжены, а челюсть поджата с почти незаметным усилием.
Беллатрикс не просто читала. Она держала оборону. Собирала всю свою железную волу в кулак, чтобы не сорваться, не обернуться, не посмотреть на девушку, лежащую в полуметре от нее. Но контроль был тонким, как паутина. Гермиона чувствовала, как от нее буквально исходит жар, как она кипит изнутри, сдерживаясь лишь силой невероятного самообладания.
И это знание, что она способна так влиять на эту могущественную, сдержанную женщину, было самым мощным афродизиаком из всех возможных. Гермиона лежала неподвижно, слушая тишину, нарушаемую лишь шелестом страниц и их общим, приглушенным дыханием, и понимала, что они обе балансируют на лезвии ножа. И следующее движение, слово или даже взгляд могут все перевернуть.
Гермиона с отчаянной решимостью схватила первую попавшуюся книгу с тумбочки — оказалось, это был трактат по древним рунам, и уткнулась в нее, пытаясь заткнуть голос буйствующих гормонов и навязчивых мыслей. Но чтение не шло. Слова прыгали перед глазами, не складываясь в смысл.
Рядом лежала Беллатрикс. Не просто женщина. А целая вселенная тепла, запаха и подавляемого напряжения. Будто на клеточном уровне своего существа Гермиона ощущала ее присутствие. Ее разум, вопреки всем попыткам контроля, упрямо возвращался к одному и тому же.
Интересно, у них часто был секс?
Вопрос был таким интимным, таким прямым, что у нее перехватило дыхание.
А какой он был? Страстным? Нежным? Грубым? Полным той самой, стальной власти, что исходила от Беллатрикс, или же в нем проявлялась ее уязвимость? Она представляла их переплетенные тела на этой самой кровати, приглушенные стоны, шепот.
Одолеваемая этим вихрем, она невольно повернула голову, чтобы украдкой взглянуть на нее.
И тут же попала в ловушку. Беллатрикс уже смотрела на нее. И не просто смотрела. Ее губы были тронуты самой что ни на есть наглой ухмылкой. В ее темных глазах чистое, безраздельное развлечение и понимание. Глубокое, как будто она только что прочла все те неприличные вопросы, что вертелись в голове у Гермионы, как открытую книгу.
Она не сказала ни слова. Просто подняла бровь, и эта одна-единственная насмешливая черточка на ее лице была красноречивее любой фразы. Она знала. И, похоже, ей это нравилось.
Гермиона почувствовала, как жар заливает ее лицо, и быстро, почти с паникой в голосе, предложила:
— Может, уже ляжем спать?
Беллатрикс, все еще с той же загадочной ухмылкой, без возражений отложила книгу и потянулась к выключателю. Комната погрузилась в темноту, нарушаемую лишь серебристым светом луны, пробивающимся сквозь шторы.
— Спокойной ночи, Миона, — ее голос прозвучал в темноте ровно, почти отстраненно. И затем последовал тихий шорох, она повернулась на другой бок, спиной к Гермионе.
А Гермиона лежала, напряженная как струна, и в голове у нее бубнил целый монолог.
И не вздумай меня обнимать. Я серьезно. Просто спи на своем месте. Никаких прикосновений. Я не готова. Это слишком...
Но Беллатрикс и не собиралась. Она лежала неподвижно, ее дыхание было ровным, и между ними зияла полоска пустого пространства, холодная и неопровержимая, как пропасть.
Ирония ситуации была горькой. Весь вечер Гермиона искала прикосновений, кралась к ним под предлогом «естественности». А теперь, когда они остались одни в темноте, где эти прикосновения могли бы стать чем-то большим, она панически их боялась. И Беллатрикс, будто прочитав ее мысли, дала ей именно то, чего она, казалось, хотела — дистанцию.
Но вместо облегчения Гермиону охватила новая, щемящая тоска. Она лежала и смотрела в потолок, слушая ровное дыхание женщины рядом, и понимала, что та «свобода», о которой она так кричала, сейчас ощущалась ужасно и ей было снова одиноко.
Гермиона грустно и шумно выдохнула, выражая всем своим существом разочарование, и с обидой отвернулась на свой край. Ей отчаянно хотелось близости. Да, она чувствовала исходящее от Беллатрикс тепло, легкое излучение через сантиметры разделявшего их пространства, но этого было каплей в море ее внезапно проснувшейся потребности.
Она ворочалась еще какое-то время, слушая, как ее собственное сердце стучит громче, чем тикают часы в коридоре. Наконец, истощенная эмоциями, она провалилась в беспокойный, поверхностный сон.
Но спустя несколько часов ее резко вырвало из дремоты. В комнате стало холодно. Пронизывающая сырость пробиралась под одеяло. Черт, — мелькнула у нее мысль, — похоже, котел опять перестал работать.
Она лежала, съежившись, пытаясь согреться, и тут ее спина, инстинктивно ища источник тепла, наткнулась не на холодную простыню, а на что-то твердое и теплое. Оказывается, пока она спала, Беллатрикс повернулась к ней. Теперь она лежала так близко, что ее тело было вплотную к спине Гермионы.
Гермиона замерла. Она чувствовала каждую линию тела Беллатрикс, прижатого к ней. А потом она почувствовала ее дыхание. Тихое, ровное, теплое. Оно касалось ее затылка, шеи, чуть ниже уха. Лицо Беллатрикс было так близко, что ее губы почти касались ее кожи.
Исходящий от нее жар был не просто теплом. Он был живым, пульсирующим, почти обжигающим. Казалось, Беллатрикс горела изнутри, и этот жар согревал Гермиону лучше любого одеяла.
Она не двигалась, боясь спугнуть этот хрупкий, немой контакт. Они не обнимались. Беллатрикс просто лежала рядом, прижавшись к ней, дыша ей в затылок. Но в этой точке соприкосновения, в этом тепле ее дыхания на своей коже, было больше интимности и доверия, чем во всех ее навязчивых фантазиях.
Гермиона лежала неподвижно, но ее разум был далек от сна. Она думала о том, как абсурдна и неожиданна была эта ситуация. Она, Гермиона Грейнджер, которая всегда представляла свою жизнь с мужчиной, с Роном, сейчас лежала в постели с женщиной. И не просто лежала, ее все существо трепетало от близости к ней.
То, что она чувствовала сейчас, было чем-то новым, таким острым и таким жарким, что не поддавалось логике. Это была не мысль, не фантазия. Это был чистый, животный инстинкт, поднимающийся из самых глубин.
И ее тело, опережая разум, откликнулось. Инстинктивно, она подалась бедрами назад, мягко, но настойчиво уперлась своей попой в низ живота Беллатрикс.
Эффект был мгновенным. Тело позади нее вздрогнуло. Последовал шумный, сдавленный выдох, и струя горячего воздуха обожгла кожу Гермионы на шее, чуть ниже уха.
От этого прикосновения, такого интимного и неожиданного, по всему телу Гермионы побежали мурашки. Дрожь пробежала от основания позвоночника до самых кончиков пальцев. Это был не страх. Это было электричество. Живое, трепещущее подтверждение того, что Беллатрикс не просто терпела ее близость. Она чувствовала и реагировала.
Тишина в комнате снова стала густой, но теперь она была наполнена не холодом, а этим новым, наэлектризованным напряжением. И Гермиона поняла, что переступила невидимую черту, и отступать было уже некуда.
Гермиона не знала, куда заведет эта игра. Не знала, что будет дальше, и от этого кружилась голова. Но вместо того, чтобы отстраниться, она, повинуясь глубинному импульсу, намеренно прижалась к Беллатрикс еще сильнее, ощущая каждым нервом ответное напряжение ее тела.
Рука Беллатрикс, до этого лежавшая нейтрально, поднялась и легла ей на бедро. Не нежно, не вопросительно. А твердо и властно. Ее длинные пальцы впились в мягкую плоть сквозь тонкий шелк, сжимая ее с такой силой, в которой читалось и одобрение, и ответная, сдерживаемая ярость желания.
От этого внезапного, властного прикосновения с губ Гермионы сорвался тихий, непроизвольный стон. Он прозвучал оглушительно громко в тишине комнаты. Ей было страшно. Страшно от этой интенсивности, от потери контроля. Но под этим страхом бушевало нечто иное — жгучее, всепоглощающее хочу. Хочу зайти дальше. Хочу, чтобы это не заканчивалось.
Она затаила дыхание, ожидая, что последует за этим. Жесткого разворота? Горячего поцелуя?
Но вместо этого Беллатрикс просто обняла ее. Крепко. По-настоящему. Она притянула Гермиону к себе всем телом, заключив в объятия, которые были одновременно и клеткой, и убежищем. Ее лицо уткнулось в ее волосы, а рука на бедре не убралась, но ее хватка сменилась с властной на прочную, удерживающую.
И в этом объятии не было страсти, которая требовала продолжения. В нем было что-то иное. Понимание. Терпение. Безмолвное сообщение: «Я чувствую то же самое. Но не сейчас. Не здесь. Я просто хочу обнять тебя».
И это было именно тем, что было нужно Гермионе. Напряжение медленно ушло из ее тела, сменившись глубоким, всепоглощающим облегчением. Она расслабилась в этих объятиях, чувствуя, как жар от тела Беллатрикс согревает ее лучше любого одеяла. И так, в тепле и этой новой, хрупкой близости, они обе, наконец, погрузились в глубокий, безмятежный сон.