Глава 3
Утро ворвалось в палату не мягкими лучами, а резким, безразличным светом, высвечивающим каждую линию на стерильных стенах, каждую пылинку на полу. Оно не несло с собой обещаний, лишь констатацию нового дня, точь-в-точь такого же, как предыдущий.
И с этим светом на Гермиону вновь накатила та самая, уже знакомя тоска. Тяжелая, вязкая, как смола. Она придавила ее к кровати, лишив малейшей энергии сделать хотя бы первый утренний вздох. Однообразие больничных будней, этот замкнутый мирок из белых халатов, звонких шагов по коридору и запаха антисептика, уже порядком ей надоело. Ей претила эта беспомощность, эта зависимость, эта жизнь по расписанию, где даже чашка чая была событием.
Она уставилась в потолок, и внезапно, остро, до физической боли, ей захотелось домой.
Простое, такое естественное желание. Дом. Свое пространство. Свой диван, свое кресло, свои книги на полках, разбросанные не по приказу медсестры, а по своей собственной, знакомой воле. Запах собственной кухни, вид из собственного окна.
Но следом за этим желанием, как ледяная волна, нахлынула паника.
Где ее дом?
Мысль ударила с такой силой, что она села на кровати, схватившись за одеяло побелевшими пальцами. Сердце заколотилось где-то в горле, перехватывая дыхание.
Где ее дом? Дом на площади Гриммо? Но это был дом Сириуса, дом Ордена. Пристанище, временное убежище. Не ее дом.
Коттедж ее родителей? Она не хотела их беспокоить и пугать.
Хогвартс? Он остался в прошлом, прекрасном, но недосягаемом.
А что же тогда? Где она жила все эти пять лет? С кем? С ней?
Представление о «доме» вдруг обрело чудовищные, пугающие очертания. Это могла быть мрачная, готическая обитель Блэков, полная призраков прошлого и темной магии. Или, что было еще страшнее, какое-то новое, незнакомое место, которое она когда-то обустраивала с той женщиной. Место, где на полках стояли их общие книги, в шкафу висела ее одежда, а на кухне — вторая кружка для утреннего кофе.
Мысли путались, нарастала паника. Она была беспризорной. Лишенной не только памяти, но и точки опоры, места, куда можно было бы вернуться. Ее прошлое было отрезано, а настоящее казалось — чужим и враждебным.
Она обхватила свои колени, пытаясь сдержать дрожь. Больничная палата, еще минуту назад казавшаяся тюрьмой, внезапно предстала единственным безопасным, нейтральным местом. Здесь не было чужих воспоминаний, чужих вещей, чужих жизней. Здесь была только она и белая, стерильная пустота.
Но долго здесь оставаться было нельзя. Рано или поздно ей придется выйти. И шагнуть... куда? В какую жизнь? В какой дом?
И от этого вопроса, такого простого и такого неразрешимого, по спине побежали ледяные мурашки. Она чувствовала себя потерянной, заблудившейся не в лесу, а в собственной жизни, и у нее не было карты, чтобы найти дорогу назад.
Дверь приоткрылась без стука, пропуская в палату уже знакомый силуэт. Беллатрикс вошла, и в ее руках, как предсказуемое заклинание, был новый букет. На этот раз это были нежные, кремовые пионы, пышные и тяжелые, словно облака, пойманные в зеленую обертку. Они казались воплощением безмятежности, дико контрастируя с напряженной атмосферой, царящей в комнате.
— Как ты себя чувствуешь? — ее голос, обычно такой уверенный, сегодня звучал осторожно и робко.
Но Гермиона не ответила на вопрос. Она даже не взглянула на цветы. Все ее напряжение, вся накопившаяся за утро тоска и паника нашли себе выход в одном, сдавленном, по-детски беспомощном вопле.
— Я хочу домой, — вырвалось у нее, и голос дрогнул, сорвавшись на хныканье. Она не плакала, нет. Слез не было. Было лишь это жалобное, горловое нытье, полное абсолютного отчаяния и бессилия. — Я не могу больше здесь находиться. Я хочу домой.
Она сжала кулаки, впиваясь пальцами в одеяло, готовая к сопротивлению, к спору, к чему угодно.
Но сопротивление не последовало. Беллатрикс замерла на месте, и на ее лице промелькнуло нечто похожее на боль. Она не стала утешать, не стала говорить, что все будет хорошо. Она просто молча, медленно кивнула, приняв ее отчаяние как данность. Как приказ.
— Хорошо, — тихо сказала она, и ее взгляд стал собранным, решительным. — Я сейчас найду доктора. Я все решу.
Она развернулась, чтобы немедленно исполнить обещание, ее плащ взметнулся вокруг нее. Но едва она сделала шаг к выходу, дверь распахнулась снова, как будто сама судьба решила вмешаться.
На пороге стоял доктор Элрик. Он замер, его профессиональный взгляд мгновенно считывая обстановку: плачущую пациентку, собравшуюся уйти Беллатрикс, напряжение, витающее в воздухе.
Наступила мгновенная, неловкая пауза. Беллатрикс застыла, прерванная на полпути. Гермиона, застигнутая врасплох появлением врача, смущенно смахнула с лица слезы, пытаясь взять себя в руки.
Докор Элрик, сохраняя ледяное спокойствие, лишь поднял бровь, его взгляд перешел с одной женщины на другую.
— Кажется, я вовремя, — произнес он нейтрально. — У нас есть результаты. И, миссис Блэк, — он обратился уже к Гермионе, — я как раз хотел обсудить с вами вопрос выписки.
Воздух в палате сгустился, стал упругим, как натянутая струна. Доктор Элрик только открыл рот, чтобы завести свой размеренный, профессиональный монолог о результатах анализов и осторожности, но его опередили.
— Если ничего критичного, — голос Беллатрикс прозвучал резко, отсекая все возможные возражения. В нем не было истерики, не было просьбы. Была плоская, стальная уверенность. — Ее выписывают сегодня.
Элрик на мгновение опешил, привыкший к тому, что его слово в этих стенах — закон. Он поправил очки, собираясь с мыслями.
— Миссис Блэк, я понимаю, но... состояние стабилизировалось, однако я бы рекомендовал еще пару дней наблюдения. Память — вещь деликатная...
— Она хочет домой, — Беллатрикс перебила его, ее слова падали, как удары молота по наковальне. Она даже не повышала голос, но ее низкий, хрипловатый тембр заполнил все пространство. Она не смотрела на Гермиону, ее взгляд был прикован к врачу, выжигая в нем согласие. — Значит, сегодня она будет дома. Все остальное — не ваша забота.
Она сделала паузу, дав ему прочувствовать вес своих слов. В ее позе не было агрессии, только непоколебимая решимость.
— Выделите дежурного врача, который будет на связи двадцать четыре часа семь дней в неделю. Я оплачу все расходы. Любые. Личный портал для экстренных вызовов, круглосуточный мониторинг, целый штат, если надо. Но сегодня она уезжает отсюда.
Гермиона сидела, затаив дыхание. Она наблюдала за этой немой битвой воли, и у нее перехватывало дух. Она ждала, что доктор начнет возмущаться и спорить. Но он лишь смотрел на Беллатрикс, и его профессиональная маска медленно сползала, обнажая усталое понимание. Он видел не истеричную супругу, а силу природы, которую не остановить.
Он тяжело вздохнул, сдаваясь.
— Хорошо, — произнес он, и в его голосе слышалось поражение. — Сегодня. Я подготовлю документы и назначу дежурного специалиста. Но вы понимаете, что вся ответственность...
— Ответственность всегда была на мне, — тихо, но четко закончила за него Беллатрикс. И в этих словах был такой бездонный, тяжелый смысл, что Гермиону вдруг пронзила догадка: возможно, так оно и было. Все эти пять лет.
Она кивнула доктору, и тот, наконец, вышел, будто спасаясь от грозового фронта.
Беллатрикс повернулась к Гермионе. Ее лицо было непроницаемым, но в глазах тлела та самая решимость.
— Собирай вещи, — сказала она просто. — Мы едем домой.
Гермиона молча кивнула, её взгляд автоматически скользнул по стерильной палате. Белые стены, стандартная больничная тумбочка, казённое одеяло. Не было здесь её вещей. Не было сумки с зачитанной до дыр книгой, нет любимого растянутого свитера. Она с грустью посмотрела на Беллатрикс, чувствуя себя абсолютно беспомощной.
Беллатрикс поймала её взгляд и, кажется, впервые за всё время поняла причину этой растерянности. Её властное выражение лица на мгновение смягчилось.
— Эм, ладно. Тогда просто... подожди меня здесь. Я решу все вопросы с документами и заберу тебя.
Она развернулась и вышла, её каблуки четко отбивали ритм по кафелю.
А Гермиона осталась сидеть на краю кровати, прислушиваясь к затихающим шагам. И внутри у неё что-то странное щёлкнуло.
В её голове проигралась сцена снова. Этот низкий, хриплый голос, не терпящий возражений. Этот взгляд, который не спрашивал, а констатировал. «Я заберу тебя». Властно. Твёрдо. Как приказ.
И к своему собственному шоку, Гермиона почувствовала, как по её спине пробежала не просто дрожь — а настоящая искра. Теплая и тревожная одновременно.
Она всегда считала себя классической гетеро. Рон, Виктор Крам... парни. Мальчики. Никогда! — она не думала о девушках в таком... ключе. Но это... это было другое.
Это не было о гендере. Это было о силе. О чистом, концентрированном контроле, исходившем от Беллатрикс. О той уверенности, с которой она просто брала и решала, как будет. И странным, абсолютно иррациональным образом это её заводило.
В животе приятно заныло, кровь ударила в щёки. Она ощутила лёгкое головокружение, будто сделав глоток крепкого вина. Это было пугающе. Неправильно. Абсурдно. Но от этого не менее реально.
Она провела рукой по лицу, пытаясь отогнать наваждение. Но образ уже засел в голове: острые скулы, тёмные глаза, смотрящие прямо в душу, и этот голос, который не просил, а требовал.
И самое ужасное было в том, что часть её — та, что пряталась глубоко под слоями шока и амнезии — отозвалась на этот зов. Готовая подчиниться. Готовая быть той, кого «заберут».
Дверь распахнулась так же резко, как и закрылась. Беллатрикс вернулась, в ее руках была тонкая папка с документами. Движения ее были быстрыми, точными, без единого лишнего жеста.
— Я закончила. Мы можем идти. — Она отложила папку на стул. Ее темные глаза оценивающе скользнули по Гермионе. — Ты хорошо себя чувствуешь? Готова к трансгрессии?
Гермиона не нашлась, что сказать. Готова? Она не была готова даже к тому, чтобы встать с этой кровати. Мысль о том, чтобы куда-то телепортироваться, сжаться в безвоздушном пространстве и вынырнуть в неизвестности, вызывала легкую панику. Но сидеть здесь дальше она тоже не могла. Она просто молча кивнула, слишком быстро и судорожно.
Беллатрикс, не говоря больше ни слова, решительно протянула руку. Ее ладонь была мягкой, с длинными изящными пальцами и прохладной на ощупь. В ее жесте не было ни капли сомнения. Была лишь твердая уверенность в том, что ее возьмут за руку и последуют за ней.
Гермиона колеблясь на мгновение, затем неуверенно вложила свою дрожащую ладонь в ее руку. Прикосновение было странным — одновременно пугающим и твердым. Якорем в бушующем море ее неопределенности.
Она успела лишь сделать глубокий, прерывистый вдох, как мир вокруг взорвался.
Давление. Абсолютное, сокрушительное, выворачивающее наизнанку. Ее сжало со всех сторон, будто в тисках невидимого великана. Свет померк, звуки исказились в оглушительный вой в ушах. Она не могла дышать, не могла думать, существовало только это чудовищное сжатие и ледяная рука Беллатрикс, единственная точка опоры в этом хаосе.
Казалось, это длилось вечность. А потом — щелчок. Резкий, как выстрел.
Давление исчезло. Воздух с силой ворвался в ее легкие, заставив закашляться. Ноги подкосились, и она едва устояла, все еще цепляясь за руку Беллатрикс, которая держала ее с железной хваткой.
Зрение медленно возвращалось, плывущие пятна складывались в очертания. И запах. Первое, что она почувствовала — это не больничный антисептик. Это был запах старого дерева, воска для полировки, слабый аромат цветов из вазы где-то вдалеке и что-то еще. Что-то неуловимо знакомое. Что-то, от чего сжалось сердце.
Они стояли в просторном холле. Высокие потолки, темные дубовые панели на стенах, массивная люстра. И тишина. Не больничная, пустая тишина, а глубокая, обжитая, домашняя.
Они были дома.
Гермиона стояла как вкопанная, её пальцы все еще инстинктивно сжимали прохладную руку Беллатрикс. Давление трансгрессии постепенно отпускало, но его сменило другое, давящее ощущение — осознание пространства, в которое они попали.
Её взгляд скользил по огромному холлу, поднимался по массивной дубовой лестнице, терялся в высоких потолках с лепниной. Мягкий свет из окна падал на темный, отполированный до зеркального блеска паркет. В воздухе витал запах старого дерева, воска и легкий, едва уловимый аромат свежих цветов из огромной напольной вазы с белыми орхидеями. Это не был дом. Это был особняк. Выдержанный в строгом, почти минималистичном, но безупречно дорогом стиле. Ничего вычурного, ничего лишнего — только безупречный вкус, качество и размах, который ощущался в каждом сантиметре пространства.
Она невольно отпустила руку Беллатрикс и медленно повернулась на месте, пытаясь охватить взглядом все сразу. Её собственный рот был приоткрыт от немого изумления.
— Это... — она начала и запнулась, не в силах подобрать слова.
Краем глаза она заметила, как губы Беллатрикс тронула легкая, почти незаметная улыбка. Не насмешливая, а какая-то сдержанно-довольная.
— Добро пожаловать домой, — произнесла Беллатрикс, и ее голос, обычно такой резкий, здесь звучал тише, как будто он тоже подчинялся величию этого места.
Она сделала паузу, давая Гермионе время на осмысление, а затем добавила мягче, без давления, с ноткой вопросительной надежды:
— Если пожелаешь, я могу показать тебе дом.
Она не двигалась с места, не тянула ее за собой, не настаивала. Она просто стояла и ждала, наблюдая, как Гермиона пытается переварить масштаб их совместной жизни, материализовавшийся в виде этого величественного здания. И в ее предложении сквозило не просто гостеприимство, а глубокое, интимное желание заново познакомить ее с миром, который она когда-то построила.
Гермиона кивнула, все еще неспособная вымолвить ни слова. Ее «да» было больше похоже на выдох. Она чувствовала себя незваным гостем в музее собственной жизни, и экскурсия казалась единственным способом хоть как-то сориентироваться.
Они двинулись по широкому коридору. Беллатрикс шла чуть впереди, ее шаги были бесшумными на толстом ковре. Она говорила ровным, спокойным голосом, без лишних эмоций, как опытный гид: «Это кабинет. Твой — слева, мой — напротив. Столовая в западном крыле. Зимний сад...». Гермиона слушала, впитывая, но детали не задерживались в голове. Все было слишком огромно, слишком нереально.
И вот они остановились. Беллатрикс положила ладонь на ручку массивной двери из темного дерева.
— А это... наша спальня, — произнесла она, и в ее голосе, таком нейтральном до этого, прозвучала едва уловимая трепетная нотка.
Она толкнула дверь.
Комната была огромной, залитой мягким светом, льющимся из высоких окон. Цветовая гамма — сдержанные, глубокие тона: темная слива, приглушенное золото, оттенок старого пергамента. Все было безупречно, дорого и обжито. Не как интерьер из журнала, а как настоящее место силы. На туалетном столике стояли флаконы духов, на прикроватной тумбочке лежала закладка в полураскрытой книге.
Но Гермиона почти ничего этого не заметила. Ее взгляд прилип к центру комнаты.
К огромной кровати.
Массивное, темное дерево. Широкое, больше, чем king-size, ложе, застеленное роскошным бордовым покрывалом. Его размер и неоспоримое центральное положение в комнате кричали об одном: здесь спят двое.
Сердце Гермионы провалилось куда-то в пятки, а затем рванулось вверх, в горло, начав биться с бешеной, животной силой. Кровь ударила в виски, в ушах зашумело. Внезапно стало нечем дышать.
Спать. Здесь. С ней.
Мысль ударила с такой ясностью и ужасом, что ее бросило в жар. Она инстинктивно отшатнулась, наткнувшись на косяк двери. Все ее тело напряглось, готовое к бегству. Она представляла себе отдельную комнату, гостевую спальню, что угодно! Но не это. Не делить постель с этой женщиной. С Беллатрикс Блэк. Чьи руки держали палочку для пыток, а теперь так уверенно лежали на дверной ручке.
Она не была к этому готова. Не была готова к этой близости, к этой немой интимности, к этому молчаливому ожиданию, которое теперь висело в воздухе между ними. Ее взгляд, полный чистого, неприкрытого ужаса, метнулся от кровати к лицу Беллатрикс, ища... чего? Подтверждения своих самых страшных опасений? Или, может быть, опровержения?
Но Беллатрикс не смотрела на нее. Она смотрела на кровать, и ее лицо было странно отрешенным, будто она видела не просто мебель, а тысячи воспоминаний, призраков прошлого, танцующих на шелковых простынях. И в ее позе вдруг появилась уязвимость, которую Гермиона раньше не замечала.
Воздух в спальне застыл, густой и неловкий. Гермиона все еще сжимала косяк двери, ее пальцы побелели. Она видела, как кадык Беллатрикс резко дернулся, будто она с трудом проглотила что-то большое и горькое.
— Я знаю, ты не помнишь меня, — ее голос прозвучал тихо, сдавленно, но без дрожи. В нем была какая-то стальная внутренняя опора, не позволявшая ему сорваться. Она все еще не смотрела на Гермиону, уставившись в пространство где-то над кроватью. — И я не собираюсь... принуждать тебя к чему-либо. Я никогда бы... — она резко оборвала себя, будто поймав на слове, которое могло выдать слишком много.
Она сделала едва заметный, почти механический вдох, выпрямила плечи. Маска холодного достоинства вернулась на место, но трещина в нем была видна невооруженным глазом.
— Я попрошу домовика подготовить для тебя гостевую комнату. Самую лучшую. — Она произнесла это четко, по-деловому, отдавая самой себе приказ. Но в последних словах прозвучала такая бездонная, запрятанная глубоко внутрь грусть, что Гермиону будто ударило током.
И это было не просто эмоционально. Это было физически. Острая, щемящая боль пронзила ее где-то под ребрами, заставив непроизвольно выдохнуть. Сердце сжалось, будто его сдавили тисками. Она смотрела на этот гордый профиль, на поджатые губы, на решимость в каждой линии тела, которая кричала о боли громче любых слез.
И ее собственное тело отзывалось на эту боль странным, пугающим эхом. Вместо облегчения — эта физическая боль. Вместо радости от возможности избежать нежелательной близости — щемящее чувство потери, которого не должно было быть. Как будто какая-то часть ее, та самая, что была похоронена амнезией, протестовала против этого разделения. Протестовала мучительно и молча.
Она не понимала. Она ненавидела эту женщину. Боялась ее. Так почему же ее предательское тело реагировало на ее грусть как на собственную? Почему ей вдруг до боли захотелось... что? Сказать ей остановиться? Сделать шаг вперед?
Она лишь молча кивнула, не в силах вымолвить ни слова, чувствуя себя абсолютно сломленной этим внутренним разладом. Войной между памятью, которая кричала «опасность», и инстинктом, который шептал что-то совсем другое, что-то непонятное и пугающее.
Беллатрикс уже почти вышла за порог, ее силуэт растворялся в полумраке коридора. Но она замерла, обернулась. Темные глаза, в которых еще секунду назад бушевала буря сдерживаемых эмоций, теперь были просто усталыми. В них плескалась последняя, слабая надежда.
— Гермиона, — ее голос прозвучал тише обычного, без привычной стальной опоры. — Ты... разделишь со мной ужин? Или... — она сделала крошечную паузу, словно давая ей возможность перебить, — ты хочешь побыть одна?
Вопрос повис в воздухе, хрупкий и беззащитный. Это была не команда, не ожидание. Это была просьба. Первая по-настоящему мягкая вещь, что Гермиона слышала от нее.
И Гермиона ответила правду. Ту, что диктовал ей разум, переполненный хаосом и страхом.
— Я... я хочу побыть одна.
Слова прозвучали тихо, но в тишине комнаты они грянули как выстрел.
Эффект был мгновенным и душераздирающим. Казалось, невидимая сила ударила Беллатрикс в солнечное сплетение. Она не вздрогнула, не изменилась в лице. Но что-то в ней — какая-то последняя внутренняя опора — сломалось. Сломалась окончательно и бесповоротно. Ее плечи, всегда такие прямые и гордые, едва заметно ссутулились под тяжестью этого отказа. Ее взгляд, всего мгновение назад полый надежды, потух, стал плоским и пустым.
Она просто кивнула. Один раз, коротко, почти механически. Ни упрека, ни обиды. Лишь молчаливое, полное принятие поражения.
И она ушла. Не быстро, не медленно. Просто развернулась и растворилась в тени коридора, оставив за собой звенящую, гнетущую тишину и чувство такой ледяной пустоты, что Гермионе стало физически холодно.
Она осталась стоять одна посреди огромной, чужой спальни, и ее собственные слова эхом отдавались в ушах, внезапно такие жестокие и такие неверные. И та боль под ребрами, что возникла минуту назад, снова дала о себе знать, еще острее. Будто она сама только что нанесла себе рану.
Тишину в спальне разорвал тихий, почти неслышный хлопок. Воздух перед Гермионой задрожал, и на полу возникло существо. Оно было маленьким, с большими, как блюдца, влажными глазами, одетое в аккуратно отглаженную наволочку с вышитым гербом Блэков.
— Добрый вечер, госпожа, — проскрипел он, низко кланяясь, так что его длинный нос чуть не уперся в полированный паркет. — Меня зовут Пипси. Я — ваш домовик.
Гермиона отшатнулась, успевшая было расслабиться после ухода Беллатрикс. Ее сердце снова застучало где-то в горле. Её домовик? У нее никогда не было домовика! Она всю жизнь боролась за их освобождение!
— Мой? — выдохнула она, и в ее голосе прозвучал такой чистый, неподдельный шок, что домовик съежился еще сильнее.
— О да, госпожа! С тех самых пор, как вы появились в доме, великая госпожа Беллатрикс сказала, что я буду служить только вам. Лично вам! — он произнес это с такой гордостью, что Гермионе стало не по себе.
Она молчала, не в силах найти слова, и Пипси, видимо, приняв ее молчание за непонимание или неодобрение, затараторил, путаясь и кланяясь после каждой фразы:
— Великая госпожа... она... она спасла Пипси! Прежние хозяева, плохие господа из рода Яксли... они хотели оторвать Пипси уши за разлитое вино! — он инстинктивно прикрыл свои большие уши руками. — Но госпожа Беллатрикс заявила о своих правах на дом и на Пипси! Забрала меня к себе на службу. И... и она не бьет Пипси! — он сказал это с таким изумлением, будто говорил о чем-то совершенно невероятном. — И платит! Один сикль в месяц! И выходной раз в квартал! Пипси может навещать сестру!
Он выпалил все это одним духом, его большие глаза блестели от преданности и благодарности. А Гермиона стояла, чувствуя, как почва уходит у нее из-под ног. Еще один кирпичик в стену ее прежних представлений о Беллатрикс дал трещину и рухнул.
Эта женщина, которую она считала исчадием зла, не просто держала домовика. Она спасла его от жестокости. Платила ему. Давала выходные. И... отдала его в личное служение ей, Гермионе.
Ей потребовалось несколько секунд, чтобы просто перевести дыхание.
— Я... понимаю, Пипси, — наконец выдавила она, чувствуя себя абсолютно потерянной. — Спасибо, что... рассказал мне.
— О, нет, госпожа, не благодарите Пипси! — запищал он, снова закладывая поклон. — Пипси живет, чтобы служить вам! Госпожа приказала приготовить для вас лучшую гостевую комнату! Она уже готова! Пожалуйста, пройдете за Пипси?
Он протянул свою маленькую, сморщенную ручку, полный рвения и преданности. А Гермиона могла лишь молча кивнуть, позволяя вести себя по коридору, в то время как ее ум лихорадочно пытался переработать новую, совершенно невозможную информацию.
— Беллатрикс... спасла тебя? — голос Гермионы прозвучал тихо, почти шепотом, полным неподдельного изумления. Она смотрела на маленькое существо, которое всего минуту назад дрожало от страха перед воспоминаниями о своих бывших жестоких хозяевах, и не могла соединить эти два образа в голове. Беллатрикс и спасительница.
Пипси энергично закивал, его большие глаза сияли благоговением.
— О да, госпожа! Великая госпожа Беллатрикс! Она сказала... сказала, что в ее доме слуги не гнуются под ударами, а служат верой и правдой. И что честная служба заслуживает честной платы.
Каждое слово домовика было как удар молотка по старой, треснувшей скульптуре ее представлений о Беллатрикс. От нее откалывались куски предубеждений, обнажая что-то новое, сложное и совершенно незнакомое. Она не переставала удивляться, и это удивление смешивалось с растущим, пугающим любопытством.
— Покажи мне комнату, Пипси, — тихо сказала она, и ее голос уже не звучал так испуганно.
Домовик, сияя от счастья, поволок ее за собой по длинному, затененному коридору. Он остановился у одной из дверей и с церемонной важностью распахнул ее.
Гермиона замерла на пороге.
Комната была не такой, как она ожидала. Ничего готичного, мрачного, ничего от мрачного наследия Блэков. Она была большой, залитой мягким светом, льющемся из высокого окна. Стены были окрашены в теплый, персиковый цвет, на полу лежал мягкий, светлый ковер, в котором утопали босые ноги. Кровать с резным деревянным изголовьем была застелена покрывалом цвета сливок, а у окна стояло глубокое кресло с пледом и торшером, создавая идеальный уголок для чтения.
Воздух пахнет свежестью, лавандой и едва уловимым ароматом старых книг — ее запах.
Это было не просто гостевое помещение. Это было пространство, в котором кто-то явно вложил душу. Кто-то, кто знал ее вкусы. Кто-то, кто хотел, чтобы ей здесь было хорошо.
— Госпожа Беллатрикс знала, что так будет, и сама выбирала цвета, — прошептал Пипси, наблюдая за ее реакцией с затаенным восхищением. — И книжную полку велела поставить. Говорила, госпожа Гермиона без книг зачахнет.
Гермиона молча шагнула внутрь, позволив двери закрыться за ее спиной. Она медленно повернулась на месте, впитывая каждую деталь. Щемящее чувство благодарности и новой, еще более сильной растерянности сдавило ей горло.
Кто ты на самом деле, Беллатрикс Блэк?
Гермиона еще несколько минут расспрашивала Пипси о доме, о распорядке, стараясь звучать как можно мягче. Домовик, расправившийся от доброго обращения, тараторил, сияя, и с каждым его словом образ Беллатрикс в голове Гермионы обрастал новыми, немыслимыми подробностями. Наконец, не в силах больше сдерживать главный вопрос, терзавший ее с момента прибытия, она осторожно спросила:
— Пипси, а... библиотека здесь есть?
Глаза домовика загорелись с новой силой.
— О, госпожа! Самая лучшая библиотека! Пожалуйста, следуйте за Пипси!
Он поволок ее по другому коридору, более широкому и торжественному, и остановился перед двойными дубовыми дверьми с причудливой резьбой. С церемонной важностью он распахнул их.
И у Гермионы перехватило дыхание.
Она думала, что видела библиотеки. Библиотека Хогвартса, библиотека в Министерстве... Но это было нечто иное.
Комната была огромной, уходящей ввысь на несколько этажей. Ажурные чугунные галереи опоясывали стены, уставленные книгами от пола до самого потолка. Воздух был густым и сладковатым от запаха старой кожи, позолоты и слегка пыльной бумаги — самым прекрасным запахом на свете. Свет лился из высоких арочных окон, подсвечивая тысячи, десятки тысяч корешков — темно-коричневых, бордовых, синих, черных, с тиснением золотом и серебром.
Она медленно, почти благоговейно, сделала шаг внутрь. Ее взгляд скользил по бесконечным рядам, теряясь в этом море знаний. Здесь были не только магические фолианты. Она видела полки с магловской классикой, с философией, с историей искусств. Это была не просто коллекция. Это была страсть. Это было наследие.
— Госпожа Беллатрикс... она очень много добавляла, — тихо, почти шепотом, пропищал Пипси, боясь нарушить торжественную тишину храма. — Но она всегда говорила, что это ваше общее сокровище. Что вы... вы помогли ей увидеть красоту в других вещах.
Гермиона стояла посреди этого великолепия, и комок подступил к горлу. Она чувствовала себя карликом у подножья гигантской горы из мудрости и красоты. И самое главное — она чувствовала свое присутствие здесь. Свое, и Беллатрикс. Их общий след, вплетенный в самую суть этого места.
Гермиона кивнула Пипси, все еще не в силах оторвать взгляд от бесконечных стеллажей.
— Спасибо, Пипси. Это... невероятно.
Домовик, сияя от гордости, как будто это он лично собрал каждую книгу, склонился в еще одном низком поклоне и бесшумно исчез с тихим хлопком, оставив ее наедине с этим царством знаний.
Тишина в библиотеке была особенной, густой и насыщенной, как будто сами книги дышали, излучая мудрость веков. Гермиона медленно пошла между высоких стеллажей, проводя пальцами по корешкам. Кожа, пергамент, ткань — под ее прикосновением оживала история каждой книги.
Она не искала ничего конкретного, позволив интуиции вести себя. И спустя несколько минут ее пальцы наткнулись на тонкий том в потертом кожаном переплете без каких-либо опознавательных знаков. Любопытство взяло верх. Она потянула его к себе.
Книга оказалась сборником старинных магических басен, которые считались утерянными. Рядом стоял другой том — современное исследование о взаимодействии на разум и его защиты. Странное, но заманчивое сочетание.
Не раздумывая, Гермиона взяла обе книги и направилась к глубокому кожаному креслу, стоявшему в уютном уголке у окна. Она устроилась в нем, подобрав под себя ноги, как делала это всегда в библиотеке Хогвартса, и раскрыла первый фолиант.
И мир вокруг перестал существовать. Пахнущая пылью и тайной бумага, шепот переплетающихся магических теорий в первой книге и причудливые, иносказательные истории во второй — все это поглотило ее с головой. Тревога, страх, неопределенность — все отступило, смытое привычным, уютным ритуалом чтения. Здесь, в море текста, среди знакомого шороха страниц, она снова чувствовала себя собой. Находила точку опоры.
Она зачиталась так глубоко, что не заметила, как за окном стемнело окончательно и в комнате зажегся мягкий, теплый свет магических светильников. Она не слышала тихих шагов в коридоре за дверью и не видела, как в щель под ней на мгновение легла тень, задержалась и так же тихо удалилась.
В этот момент, в своем коконе из книг и тишины, она была просто Гермионой. Читателем. Искателем знаний. И этого, как ни странно, было достаточно, чтобы почувствовать себя почти что дома.
Гермиона закрыла книгу, чувствуя, как от долгого сидения затекли спина и шея. Мысли путались, переполненные новой информацией и старыми тревогами. Ей нужно было движение, нужно было проветрить голову.
Она вышла из библиотеки и пошла наугад по бесконечным коридорам поместья. Она сворачивала то направо, то налево, теряя счет времени и направление, погруженная в свои мысли. Дом был лабиринтом, полным сюрпризов.
Одна из дверей оказалась не просто дверью, а огромной аркой. Из-за нее доносилось легкое эхо, пахло влагой и озоном. Любопытство пересилило осторожность. Гермиона отодвинула тяжелую дверь и замерла.
Перед ней раскинулся огромный крытый бассейн. Сводчатый стеклянный потолок открывал вид на ночное небо, усеянное звездами. Вода была идеально голубой и неподвижной, словно гигантский сапфир.
И тогда она увидела ее.
Беллатрикс была в воде. Она плыла брассом, длинными, мощными, но удивительно грациозными гребками, рассекая гладь почти беззвучно. Ее черные волосы, собранные в высокий пучок, обнажали длинную шею и заостренные уши. Вода стекала с ее бледной кожи, поблескивая в мягком свете подводных ламп.
Гермиона застыла как вкопанная, спрятавшись в тени арочного проема. Она не могла оторвать глаз.
Тело Беллатрикс не было просто худым. Оно было подтянутым. Сильным. Каждое движение мышц спины, плеч, бедер было видно под кожей, обтягивающей изящный, но мощный каркас. Это была сила хищницы, отточенная и опасная, но в этой текучести движений была и дикая, первобытная грация.
Гермиона непроизвольно сглотнула. В горле пересохло. Это было не просто красиво. Это было сексуально. Настолько откровенно и мощно, что у нее перехватило дыхание. Она чувствовала жар, разливающийся по щекам и учащенный стук собственного сердца.
Она всегда считала, что ее привлекают мальчишки вроде Рона — нескладные, милые. Это зрелище было за гранью ее понимания. Это была чистая, концентрированная женственность, смешанная с силой и властью, и это сводило с ума.
Беллатрикс закончила заплыв, коснувшись края бассейна, и легко выкарабкалась на бортик. Вода ручьями стекала с ее тела, с черного слитного купальника, подчеркивая каждый изгиб. Она откинула голову, проводя рукой по лицу, и ее взгляд скользнул по темноте и остановился на Гермионе.
Их глаза встретились.
Воздух в бассейной казался густым и влажным, как будто его тоже можно было резать ножом. Гермиона застыла, пойманная на месте преступления, ее щеки пылали огнем. Взгляд Беллатрикс, темный и пронзительный даже на таком расстоянии, пригвоздил ее к месту.
Ухмылка на губах Беллатрикс стала шире, хищнее и в то же время — дразняще-игривой.
— Хочешь поплавать? — ее голос, низкий и хриплый, эхом отразился от кафельных стен, усиливая смущение Гермионы.
Гермиона почувствовала, как ее язык прилипает к нёбу.
— Я, эээ... — она сглотнула ком в горле, заставляя себя говорить. — Не умею.
Беллатрикс медленно поднялась во весь рост, вода стекала с ее тела.
— Умеешь, — парировала она, и в ее тоне не было сомнений. Была лишь мягкая, невыносимая уверенность. — Я научила тебя плавать. Ты просто забыла.
Гермиона почувствовала, как земля уходит из-под ног. Еще один кусок ее прошлой жизни, подброшенный ей с такой легкостью. Она заставила себя отвести взгляд, уставившись на рябь на воде, но ее периферийное зрение все равно фиксировало бледную кожу, изящные ключицы, соблазнительный изгиб груди под мокрой черной тканью.
— Я не думаю... что хочу... — она начала, запинаясь, слова путались, выходя бессвязными и глупыми. — Чтобы мы были полуголые в воде так близко. Ты очень... шикарная. — Она выдохнула это слово, и оно прозвучало нелепо. — То есть красивая. Ну, в смысле... тело у тебя хорошее. Очень. — Ее голос сорвался на фальцет от ужаса перед тем, что она говорит. — Но я не хочу.
Она замолчала, сжимая кулаки, чувствуя, как по ее спине бегут мурашки. Она не хотела, да? Так почему же ее взгляд снова и снова предательски скользил к тому месту, где капли воды задерживались на ключицах Беллатрикс? Почему в животе закружилось что-то теплое и тревожное?
Она стояла, краснея до корней волос, абсолютно сломленная собственным смущением и этой невыносимой, магнетической силой, что исходила от полуобнаженной женщины перед ней.
Напряженную тишину между ними разорвал громкий, совершенно неприличный звук. Урчание. Громкое, настойчивое, исходящее из глубины живота Гермионы.
Она аж подпрыгнула на месте, а потом покраснела так, что, казалось, вот-вот пойдет пар. Она готова была провалиться сквозь мраморный пол этого чертового бассейна.
Но вместо насмешки или колкости, Беллатрикс рассмеялась. Коротко, хрипло, но совершенно искренне.
— Кажется, кто-то проголодался, — произнесла она, и в ее голосе внезапно появились теплые, домашние нотки. — Пошли. Я тоже не ужинала.
Не дав Гермионе опомниться, она схватила с шезлонга большой, мягкий халат, набросила его на себя, повязала пояс и двинулась к выходу, бросив через плечо: — Идем за мной.
Гермиона, все еще пылая от стыда, поплелась за ней, как загипнотизированная.
Она ожидала увидеть огромную, стерильную, сияющую хромом кухню, какую-нибудь усовершенствованную версию кухни Хогвартса. Но Беллатрикс привела ее в уютное, довольно компактное помещение с большим деревянным столом посередине, на котором уже лежали свежие овощи. Пахло травами, оливковым маслом и чем-то уютным, печеным.
— Присаживайся, — кивнула Беллатрикс в сторону стула у стола и принялась за дело.
Она сбросила халат, и махнув палочкой осталась в простой майке и шортах, и ее движения стали быстрыми, точными, профессиональными. Она не колдовала, не щелкала пальцами. Она готовила. По-настоящему.
Гермиона сидела, завороженно наблюдая, как эти длинные пальцы, которые она видела сжимающими рукоять палочки, теперь с невероятной ловкостью шинковали базилик, редис, рвали руками рукколу. Беллатрикс достала моцареллу, сливочно-белую, еще хранящую форму шара, и тонко нарезала ее, посыпала солью, крупным перцем, сбрызнула золотистым маслом.
— Капрезе, — пояснила она, не оборачиваясь. — На первое. Легко.
Потом принялась за основное. Достала из холодильника тонко раскатанное тесто, намазала его томатным соусом, щедро посыпала сыром и начала раскладывать начинку — ломтики пепперони, шампиньоны, маслины. Все это она делала с такой уверенностью и грацией, будто это была ее вторая профессия.
Гермиона не могла оторвать глаз. Это было завораживающе. Видеть эту женщину — такую мощную, такую опасную — занимающейся чем-то настолько... обыденным. И делающей это с таким искусством. От нее исходила какая-то новая, спокойная уверенность. Уверенность не воина, а хозяйки. Той, кто знает, как создать уют, как накормить, как позаботиться.
И этот контраст между ее грозной внешностью и этой простой, почти домашней сценой сводил Гермиону с ума сильнее, чем любой магический трюк. Она сидела, забыв о голоде, и просто смотрела, чувствуя, как внутри нее тает еще один кусок льда, сменяясь странным, теплым восхищением.
Ужин прошел в удивительно спокойной, мирной атмосфере. Они почти не разговаривали, но тишина между ними была уже не неловкой, а насыщенной вкусом еды и каким-то новым, хрупким пониманием. Гермиона ела, украдкой наблюдая за Беллатрикс, все еще не в силах полностью примирить образ женщины, виртуозно готовящей пиццу, с тем монстром из своих воспоминаний.
Когда они закончили, Беллатрикс молча встала, и Гермиона автоматически последовала за ней по коридорам обратно, к ее гостевой комнате. Они остановились у двери. Неловкая пауза повисла в воздухе.
— Спокойной ночи, — тихо сказала Гермиона, уже поворачиваясь к своей комнате.
Но Беллатрикс не уходила. Она стояла, смотря куда-то в пространство за спиной Гермионы, вглубь темного коридора, который вел к другой спальне.
Гермиона, поддавшись внезапному порыву, спросила:
— Ты... ты не идешь? — Она кивнула в сторону их общей комнаты.
Вопрос, казалось, физически ранил Беллатрикс. Она отвела взгляд, ее плечи напряглись под тонкой тканью майки.
— Нет, — ее голос прозвучал хрипло, сдавленно. — Я не могу там быть одна.
Она замолчала, собираясь с мыслями, борясь с какой-то внутренней болью.
— Она... — Беллатрикс сделала короткий, прерывистый вдох, — она наша. Каждая вещь, каждый запах... все напоминает. А тебя нет. Это... невыносимо.
Она произнесла это с такой незащищенной тоской, что у Гермионы сжалось сердце. Это была не просто грусть. Это была физическая боль от отсутствия, от разрыва связи, которую одна из них не могла вспомнить, а другая — не могла забыть.
Беллатрикс посмотрела на нее, и в ее темных глазах стояла такая бездонная печаль, что Гермионе захотелось сделать шаг вперед, обнять ее, сказать что-то, что могло бы утешить. Но слова застряли в горле.
Вместо этого Беллатрикс тихо, почти шепотом, выдохнула:
— Доброй ночи, Гермиона. Я тебя люблю.
И прежде, чем Гермиона успела что-либо ответить, хоть как-то отреагировать на это признание, вырванное из самой глубины страдающей души, Беллатрикс резко развернулась и бесшумно растворилась в темноте коридора, оставив Гермиону одну с гудящей в ушах тишиной и щемящей болью в груди, которая принадлежала не только ей.