Глава 2
Удушливый металлический запах. Запах крови. Запах смерти. Он обжигал ноздри, напитывая всё вокруг.
Она чувствовала, как ладоням становилось мокро и липко. Почти весь подол её рубахи оказался в крови.
Ведь везение невечно, и всё однажды кончается.
Так оно и случилось: сзади раздался хлопок, полыхнул свет, бок пронзило, и Гермиона рухнула на землю, скрючившись от боли.
Едва успев зажать рот рукой, заглушая истошный вскрик, гриффиндорка подтянулась к дереву, спрятавшись за небольшую кочку. Боль была адской. Словно лезвие клинка мгновенно рассекло кожу. С каждой секундой пятно бьющейся из раны крови, становилось всё больше. И она понимала, что не в силах излечить такую рану, орудуя только палочкой.
Мозг лихорадочно обдумывал варианты спасения.
До Хогвартса оставалось всего несколько километров, но ноги девушки отказывались слушаться и как будто одеревенели. Трансгрессировать в другое место в таком состоянии было также невозможно.
Взор мутнел, силы, как приговорённую, покидали её, оставляя в смирении. Затаиться и надеяться, что кто-то найдёт её, казалось единственной роскошью, которая предоставила ей судьба.
Она пролежала так, в полной неподвижности, около часа. Словно уже была мертва. Не чувствуя тело, не смея сдвинуться с места. С матово-белым лицом от большой потери крови. Практически не ощущая конечностей, словно и не её вовсе, лишь изредка осязая на коже покалывания впившихся острых иголок.
Гермиона уже была готова остаться здесь навсегда. Вечно смотреть на листья, медленно опадающие с возвышающегося над ней дуба.
Разве не прекрасно лежать так, наблюдать за их невообразимым танцем, когда подхватываемые порывами ветерка, они спускаются всё ниже и ниже, оседают на разметавшиеся по грязной земле кудри волос, пока ты утопаешь в их приятном шелесте.
Только напоминание о скором конце могло омрачить такое мгновение.
Такая ничтожная, жалкая смерть великой золотой девочки. А главное — тихая. Забвение падёт на её бездыханное тело. Никакого мужества, никакой отваги. Надпись на её надгробии будет гласить: скончалась, героически защищая глупую подделку.
Крестраж, поиски которого отняли у Гарри с Дамблдором столько сил, ничего не стоил. Кто-то давно забрал его, оставив их с носом.
Чтобы отыскать эту безделушку, её лучший друг столько всего преодолел, а она даже не в силах, передать информацию, которую поведал Орден. Из-за неё всем им придётся начинать заново, и это будет стоить кучи времени...
Бурный поток мыслей о собственной ничтожности был прерван громким треском ветвей прямо за её спиной. Кто-то был здесь, совсем рядом.
Сердце её забилось где-то в районе пяток в совершенно сумасшедшем ритме.
Когда шаги стали ещё ближе, гриффиндорка затаила дыхание. Они тут же стали походить на глухие раскаты грома, в сравнении с шорохом ветра в траве, которым она наслаждалась ещё пару секунд назад.
Ей много раз бывало страшно, но она всегда преодолевала свой страх, потому что никогда не была одна, а сейчас безудержный ужас охватил всю её душу, сжал и начал кричать: «никто не спасёт тебя, никого нет...»
Возможно, именно это вывело тело из оцепенения: руки начали дрожать, глаза заметались в разные стороны. То, что сковывало ранее, сейчас дало толчок, и ей захотелось бежать и бежать, пока не упадёт последняя песчинка в часах её жизни.
Отчаянным рывком Гермиона приподнялась с земли, вцепившись одной рукой за торчащий корень, борясь с головокружением. Она пыталась встать на ноги, ставшие словно тряпичными.
Гриффиндорка с силой сжала пальцы на скользкой от крови ране. Из-за жгучей боли тут же посыпались искры из глаз, а в ушах раздался звук, похожий на удар выбивалки о висящий на перекладине ковёр.
Сдерживая подступивший к горлу вой, она изо всех сил сжала зубы и, оттолкнувшись от дерева, ринулась в сторону Хогвартса.
— Эй, девчонка там, — со стороны послышался хриплый голос одного из егерей.
Гермиона попыталась ускориться, но почувствовала, как от боли её начало бросать из стороны в сторону.
Девушка взвыла, когда, дабы уклониться от летевшего в неё заклятья, ей пришлось пригнуться. На ответные удары сил у неё, конечно, не осталось.
Гриффиндорка не думала, что будет настолько невыносимо. Она уже тысячу раз пожалела о своём решении. Стоило всё же продолжить скрываться под плотной завесой дерева, хоть процент остаться незамеченной и был ничтожно мал.
Несколько миль уже были позади, но егеря по-прежнему не отставали, и, в отличие от Гермионы, им каждый шаг не стоил сверхъестественных усилий.
Она чувствовала, как начинала замедляться. Ноги заплетались, руки обмякли, а лёгкие грозились разорваться от непосильной нагрузки.
Тело сдавалось. Но разум кричал, беги! Беги быстрей ради...
***
Ради матери.
Тёмные шелковистые кудри, в которых словно заблудились последние лучи солнца, рассыпались по плечам густыми завитками. Они часто путались, обрамляя мягкое лицо, лезли в длинные ресницы больших карих глаз, застревали в застёжках серёжек.
Словом, Джин Грейнджер ненавидела, когда волосы были распущены. Они напоминали ей бушующий водопад, который своей хаотичностью повсюду вызывал беспорядок. Она всегда предпочитала убирать их в элегантный пучок.
Но порой миссис Грейнджер всё же делала исключение ради того, чтобы её бурные ручейки скользили между маленькими пальчиками, которые перебирали и закручивали их, создавая водовороты.
Лишь в таких обстоятельствах женщина не собирала кудри в раздражении, а наслаждалась, даруя своей дочери ямочки на щеках.
Маленькая Гермиона всегда улыбалась, когда мама позволяла расплетать её причудливые косы, с которыми женщина возилась всё утро, а на протяжении дня подправляла выбившиеся пряди шпильками. И как только пальчики оказывались в нежных кудрях матери, Гермиона тут же успокаивалась и быстро засыпала.
Сейчас девочка не верила, что на свете есть способ уснуть по-другому. Лишь тихий, мелодичный голос, напевающий знакомые слова, и ощущение присутствия мамы могли окунуть её в царство сновидений.
Птички поют, дили-дили, пчёлки жужжат,
Беды, мой друг, дили-дили, нам не грозят,
Лаванды цвет, дили-дили, синий как лён,
Я влюблена, дили-дили, и ты влюблён.
Давно перечитанные истории сказок малютке стали не по вкусу, и она решила сменить традиции, заменив их колыбельными.
Лаванды цвет, дили-дили, синий как лён,
Я королевою буду, ты — королём,
Синий как лён, дили-дили, лаванды цвет,
Я влюблена, дили-дили, и ты — в ответ.
Лишь через несколько лет её выбор снова падёт на книгу сказок, но это будут совсем другие истории: «Колдун и Прыгливый Горшок»; «Зайчиха-Шутиха и Пень-Зубоскал»; «Сказка о трёх братьях».
Джин Грейнджер повергла в шок книга, сунутая однажды ей в руки своей дочерью. Это весомо отличалось от того, что она читала раньше.
Миссис Грейнджер пришлось убаюкивать дочь волшебными ужасами. А через неделю и вовсе отправить свою малышку в далёкий и неизведанный ей самой мир.
И потому, входя в комнату дочери сегодня, она заранее распустила замысловато скрученные в тугой пучок локоны, с которыми боролась несколько часов, для того, чтобы вновь ощутить эти пальчики и навсегда оставить их в своей памяти.
Ради отца
— Гер-миона-а-а-а, — негодующе протянул мистер Грейнджер, — оставь свои фокусы и верни пирог на стол.
Его голос был слишком мягким, чтобы казаться возмущённым. А вид широкоплечего высокого мужчины, втиснутого в цветочный фартук, и принимающего позу «руки в боки», вызывал только заливистый смех его кучерявой дочурки.
— Пап, это не фокусы, — насупилась Гермиона, — это заклинание «Вингардиум Левиоса». Я научилась его безупречно выполнять.
— Я это прекрасно знаю, милая. Но это не повод мучить мой пирог.
Юная гриффиндорка снова улыбнулась ямочками щёк и, сжалившись над отцом, опустила летающий по дому торт.
— Благодарю, — мужчина подал ей большую чашу с кремом, зная, как дочь любит украшать верхний слой. — Кажется, юная леди, вы пренебрегаете правилами любимой школы. Я изучил ваши законы, и один из них гласит, насколько помню «статья 73 — международный статус о секретности», об ограничении магии в другом мире.
— Я знаю, папочка. Но ведь вы — мои родители, а не просто магглы. Не думаю, что за использование магии в нашем доме будут последствия. К тому же, — на личике Гермионы расплылась хитрая ухмылка, — это так весело — правила нарушать.
Она вновь взорвалась смехом и, взмахнув палочкой, отправила крем узорами ложиться на готовый пирог. Однако сливочный чиз, не готовый к вмешательству магии в свою творческую смесь, начал устрашающе бурлить, заставив девочку отступить назад.
Через секунду по стенкам их кухни уже сползали вздувшиеся пузыри.
— Ой-ой, — изумлённо протянула Гермиона.
Она обернулась в сторону отца и тут же зажала ладонями рот, сдерживая новую волну хохота. Разгневанный мистер Грейнджер стоял с пирогом на голове и укоризненно качал пальцем.
Ради братьев и сестёр.
Огненные макушки, казалось, проносились каждую секунду, они то исчезали, то появлялись снова в самых неожиданных местах. Звон посуды, громкие крики, суета, ругань — вечный шум.
Бешеный темп был присущ Норе. За это она и полюбилась. Это стало её домом, а она, в свою очередь, полноценным членом семьи. Всегда ей были рады здесь, всегда для неё было место.
Мистер и миссис Уизли любили её как собственную дочь, а Джинни давно стала ей самой настоящей сестрой.
Гермиона не могла представить жизнь, в которой нет этих людей, так же как и ночных посиделок в гостиной Гриффиндора. Когда они собирались все вместе и садились в полукруг возле камина. Играли, болтали или просто сидели, глядя на языки пламени.
Неужели жизнь могла быть без вечных шуточек близнецов, всякий раз пресекаемых Гермионой? Без долгих и немного занудных рассказов Невилла о его любимой травологии? Без Джинни, с которой они засыпали в обнимку, проговорив всю ночь о невозможной тупости парней? Без безумных историй Полумны, которую они начали приглашать к себе в гости после пятого курса, сдружившись с ней благодаря ОД? Гермиона, кажется, уже начала верить в невидимых мозгошмыгов.
Сливочное пиво, Берти Боттс, шоколадные лягушки, Друбблс и многое другое, заранее притащенное Фредом и Джорджем из Хогсмида, были разбросаны по всей гостиной, когда они усаживались. В девять был отбой, и все младшекурсники, понурив головы, уходили в спальни. Тогда оставались только они.
Порой, засиживаясь до самого утра, им приходилось встречать рассвет, прежде чем разойтись по комнатам.
Больше всего в жизни Гермиона любила такие моменты. Это было волшебное чувство. Непередаваемое.
Яркая полоска света, опьяняющая прохлада между вольным голубым небом и зеленью. На лице каждого покоилась улыбка. Осенним утром будто взрыв света обнажал все предметы до тонкой поверхности, и лучи, наполнив всё извне, блестели прохладными паутинками. Будоражащая свежесть разливалась по гостиной, не оставляя ранее согревающему камину ни единого шанса, теперь он клубился теплом вдали, а здесь разбегался холодным запахом. Всё вокруг затихало. Тепло постепенно погасало внутри, но никто не уходил. Все так же стояли, прижавшись носами к запотевшему окну.
Редкие минуты осеннего безмолвия.... Лишь сопения однокурсников иногда прерывают эту тишину.
И ты мечтаешь запечатлеть это мгновение навечно, чтобы когда-то оно спасло твою душу, сотворив прекрасного патронуса.
Беги. Беги быстрей ради Гарри и Рона
Мальчики...
Это то, что пугало её больше всего. Оставить их. Бросить...
Орден рассчитывал на неё.
Без её помощи, без её информации они не справятся. Гарри и Рон словно дети. И хоть выглядели они как взрослые: мужественные, сильные, почти скульптурные тела обоих гриффиндорцев выдавали в них зрелых молодых мужчин — она всё ещё видела в них двух мальчишек, с которыми на днях познакомилась в поезде.
Перекати поле, что Гермиона приметила на первом курсе, по сей день блуждало в их головах.
Они не были тупыми, бестолковыми или безнадёжными, однако имели дурацкую привычку включать логику только после того, как Гермиона тыкнет в очевидный ответ.
И потому она не имела никакого права оставлять их.
Ради него?..
Беги быстрей ради чёртова Драко Малфоя! Ради своей любви. Громкой и быстротечной.
Они были вместе три месяца. Поначалу — тайно, а затем, когда уже были не в силах скрывать свою связь, решились рассказать самым близким. Тогда он только присоединился к Ордену.
Она помнила...тот день, когда Дамблдор ошарашил всех новостью о том, что Драко Малфой — действующий Пожиратель смерти — теперь является двойным агентом.
Слизеринец чувствовал, что не в силах справиться с заданием Тёмного Лорда, и обратился к Дамблдору. Директор пообещал основательно укрыть как его мать, так и его самого, при условии того, что Драко перейдёт на правую сторону, при этом оставаясь в рядах Пожирателей.
Он продолжал посещать собрания, а затем рассказывал всё услышанное Ордену.
Конечно, на первых порах его сторонились. Он видел недоверие в лицах окружающих, их страх и подозрительность, и от того чувствовал себя ещё хуже, ощущая, что ему нигде нет места.
Он был сломлен и разбит.
И только Гермиона разглядела в нём человека, мечущегося в поисках луча надежды и веры. И она дала ему это.
Именно Гермиона первая приняла его в их общество. Пропуская мимо ушей сомнения окружающих, волнения Гарри и гневные речи Рона. Гриффиндорка дала ему то, в чём он так нуждался — понимание.
Она помнила... разговор на ступеньках одной из башен, именно он стал отправной точкой в их связи.
Рон тогда поцеловал Лаванду прямо в гостиной Гриффиндора, и испытывавшую на тот момент к нему чувства Гермиону это выбило из колеи.
Она сидела совсем одна, проливая слёзы под звуки щебечущих жёлтеньких птичек, кружащих над её головой, созданных прямо из воздуха, и наблюдала, как громадный кровавый диск солнца начал касаться своими краями синевшего вдали леса, когда и увидела разглядывавшего её Малфоя.
— Птички — это уже слишком, не кажется?
Гермиона отвернулась, стараясь, чтобы слизеринец не заметил, как она поспешно вытирает ручьи, скользившие по её щекам. Но, кажется, он уже давно обо всём догадался.
Как ни странно, её ожидания не подтвердились: его лицо не исказила насмешка, а глаза не сверкнули знакомой ей надменностью.
Может, именно её слабость и помогла ему довериться ей в тот вечер?
— Я хотел извиниться за своё поведение, Грейнджер.
— Не надо...
— Нет, надо. Я был не прав, я... — он сглотнул, пытаясь похоронить ломкий голос.
— Всё нормально Малфой, — она смотрела, как он садится рядом и сжимает руками голову. — Я всё понимаю. Это ведь твои родители...
Малфой хрипло хохотнул:
— Нет, Грейнджер. Не ищи оправдания в моём воспитании. Это мои слова и поступки. Я... — он глубоко вдохнул, прежде чем продолжить. — Я столько всего сделал, я погряз в этом и теперь не знаю, как выбраться.
Ей показалось, словно Малфой и сам был в шоке от сказанного им, будто бы это просто вдруг вырвалось из него, не в силах больше скрываться от чужих глаз.
Он снова попытался закрыться, принять непроницаемое выражение, но всё было тщетно, чувства его рвались наружу, желая быть услышанными.
Это был призыв о помощи, в которой он нуждался.
— Я плохой человек! — выпалил Малфой. — Я слишком далеко зашёл! И не заслуживаю второго шанса, который вы мне даёте.
Гермиона чувствовала, как в её груди разрастается сочувствие, впуская длинные корни в её сердце. Её рука невольно потянулась к его ладоням, накрывая их, и пытаясь выразить поддержку к ненавистному ей слизеринцу.
Малфой, почувствовав это, вздрогнул, но с места не сдвинулся.
— Прости меня, — прошептал он.
— Я прощаю.
Он тут же оторвал руки от лица, встретившись с ней взглядом, будто не веря в её слова. Да она и сама не верила.
Малфой смотрел на неё своим бескрайним океаном серых глаз, в котором плескалась невиданная ей раньше благодарность.
В ту ночь, они долго ещё разговаривали, делясь самым сокровенным — их страхом и болью. Безмолвное понимание отражалось в радужках, залитых бледным светом луны, и соединяло обоих воедино.
Она помнила...
Как ускользала из своей спальни в его объятия, как он зарывался носом в её волосы, когда она приходила, гладил локоны, наклонял голову так, что девушка чувствовала его дыхание на своём лице, и говорил, кажется, доверяя все секреты, что у него имелись.
Помнила...
Как брала его ладонь в свои руки и переплетала пальцы. Как он прижимал её в ночи, тайно желая белым днём.
По её щёкам часто скользили слёзы, а он вытирал их, прикасаясь к её лицу.
От него пахло дорогим парфюмом и чем-то знакомым, мятным и безумно приятным. В такие моменты хотелось просто остаться вот так... с ним. Чувствовать лишь его тепло и прикосновения.
Помнила...
Как он шептал ей в кудри — «ты единственный человек, с которым мне хорошо. Который помогает мне не сойти с ума. С тобой я снова становлюсь собой. Я не понимаю, что происходит в этом мире, но когда мы вместе...»
И помнила... тот самый последний вечер.
— Грейнджер, с ума сошла? Собралась туда одна? — его голос был пропитан ядом, так он обычно говорил с остальными, не с ней.
— Драко...
«Мне нравится, когда ты называешь меня Драко... Ты произносишь это как-то по-особенному. Растягиваешь последние буквы. Словно не хочешь заканчивать моё имя» — так он ей говорил.
— Ты ведь понимаешь: Гарри нельзя, Волан-де-Морт вторгается в его сознание, тебе тоже — тебя сразу узнают, если ты появишься на площади Гриммо. Больше некому, — Гермиона отвела взгляд, не в силах больше смотреть на это непроницаемое выражение.
— Я переживаю... — голос дрогнул, подтверждая его беспокойство. И Гермиона еле сдержала себя, чтобы не рассмеяться ему прямо в лицо.
Как же было противно слушать это! Нельзя переживать за человека, на чьи чувства тебе плевать.
Это была красивая история, тёплая и светлая, в которой они оба нуждались, пока были окутаны мраком настоящего. Вот только... до ужаса мимолётная.
Впрочем, лишь у него. Она продолжала любить по сей день.
Как оказалось, Гермиона совсем не была особенной для него. Может, только поначалу... Когда это чувство захлёстывало его, отвлекало от реальности, унося их обоих далеко, в поисках чего-то лучшего.
Очередное увлечение, не более...
Может, этот роман и продлился у него чуть дольше, чем все остальные. Может, она была единственной, кому он изменял, скрывая. Но сути это не меняло...
Запретный плод сладок, но только пока в запрете.
Инь и янь. Чёрное и белое.
Грязнокровка и чистокровный. Гриффиндорка и слизеринец.
Кажется, вас обвели вокруг пальца, Поль Жеральди, противоположности не притягиваются!
Он по-прежнему приходил к ней в ночи, но она знала, чем он занимается вечерами, зажимая одну из однокурсниц в коридорах Хогвартса. По-прежнему прижимал её так, будто бы только в ней и видел забрезжившую надежду на спасение, хотя она знала, что не единственная, кто побывал сегодня в его объятиях. И она по-прежнему не смела заговорить о том, что ей всё известно, не в силах отпустить его.
Глупая, глупая гриффиндорка! Ты добровольно окунулась в этот бездонный омут, и он засосал тебя с головой.
И вот она снова стояла перед ним, как стояла уже сотни раз, и молчание её сменялось непреодолимой охотой говорить.
Ей так хотелось правды, выплеснуть всё это, ударить, возненавидеть. Хоть что-нибудь! Хотелось кричать: «Я знаю о тебе всё. Ты молчишь, но я знаю, что ты чувствуешь. Я уже успела выучить тебя, Драко Малфой, успела выучить каждый твой жест».
— Там не будет Пожирателей. Я уверена, это безопасная миссия, — только и проронила гриффиндорка, скрепляя их негласное соглашение не встречаться взглядами. Хотелось расхохотаться от собственной глупости. В мыслях ведь совсем другое крутилось, а сказать это она до сих пор не в силах.
Взгляд невольно упал вниз.
Его пальцы были согнуты и напряжены. Это показывало его защиту, его барьер. Но раньше этого напряжения не было, это означало, что она разрушила его невидимую стену.
Как оказалось, лишь на время.
В такие моменты мир вокруг словно замирал и оставлял только их. Боль, безысходность и... безмолвное понимание — они оба видели этот конец, и оба изо дня в день не могли признаться друг другу в этом.
Его любви сейчас ей очень не хватало.
Горькие слезы тут же подступили к её глазам, сжимая судорогой горло.
Малфой слегка отстранился, отодвинулся назад, осторожно обхватил её подбородок:
— Только почувствуешь что-то неладное — трансгрессируешь оттуда, поняла? — мягко сказал он, а потом поцеловал. Нежно, настойчиво, отчаянно.
И пламя, жаждущее правды, сразу угасло.
Утопая в его прикосновениях, в его коже и запахе, Гермиона снова засовывала себе кляп в рот, не смея произнести ни слова из своего заготовленного арсенала. Подумать только! За один звук его голоса, за поцелуй, от которого по телу пробегали мурашки, она была готова забыть всё.
Разве это прекрасное чувство должно причинять столько боли? Это было прекрасно. Это было ужасно...«Это было самое прекрасное время, это было самое злосчастное время, — век мудрости, век безумия, дни веры, дни безверия, пора света, пора тьмы, весна надежд, стужа отчаяния, у нас было все впереди, у нас впереди ничего не было, мы то витали в небесах, то вдруг обрушивались в преисподнюю, — словом, время это было очень похоже на нынешнее...
Нет, с ним ты не убежишь!
Слишком тяжёл тот груз её любви и боли. Ты не сможешь унести его с собой...
***
Их губы всё ещё соприкасались, когда разум всё же возобладал над ней. Гермиона чувствовала, что если не оторвётся от него сейчас, то не уйдёт никогда.
Девушка собрала всю свою силу и оттолкнула его. Мягко улыбнувшись, она сразу отвернулась.
В глаза смотреть нельзя — в них ложь, обман. Его и её самой. Они оба врали, с лёгкостью и осторожностью, скрывая друг от друга собственную печаль.
Как глупо!
Её оправдывали громкие слова — «я не могу отпустить тебя». А его... Почему лгал он?
Наверное, это было связано с войной, со всем тем, что происходило сейчас в их мире. Когда над вашими головами каждый день проносятся «непростительные», сложно признаться в отсутствии взаимных чувств. Должно быть, он не раз пытался начать этот разговор, но боялся, что эти слова могут стать последними. Эта мысль останавливала его, заставляя и дальше делать вид, что ничего не поменялось, в ожидании лучшего момента. Вот, что скрывалось в его молчании.
«Это была красивая история, тёплая и светлая», в которой оба лгали. Один из-за невозможности отпустить любовь. Второй из-за страха проститься с ней.
Она поспешно отошла, вступая на витиеватую тропинку, и оставляя Драко Малфоя с очертаниями исчезающего силуэта девушки в тенях Запретного леса.
***
Ты должна отпустить его...
Оставь любовь и желания позади, если хочешь выжить!
Оставь их так же, как оставила его на поляне в тот вечер. Ты давно должна была сделать это...
Она бежала, чувствуя, как покидает её невыносимо тяжкий груз воспоминаний. Сейчас, добровольно позволив этому бремени наконец-то оставить её душу, Гермиона будто впервые прозрела. Долгожданное освобождение и благоговейная лёгкость.
Это стало глотком свежего воздуха.
Ощутив, как покидают её мысли, в ней вдруг открылось второе дыхание, и бежать стало проще.
Встречные порывы ветра перестали сносить её тело, время от времени лишь поднимая спутанные кудри, рыхлая от влаги земля мягко поддавалась под её ногами, а сырая трава будоражила тело, оставляя сверкающие брызги.
Она бежала — все быстрее и быстрее. Её взору уже открывался просвет меж густых деревьев, за которыми виднелись очертания родных башен, освещённых последними лучами заходящего солнца. Она почти добралась, почти добежала...
Когда внутри резануло осознанием от голоса, заставляющего окаменеть. Взор её затуманился, а глаза потухли. Это был холодный, пугающий шёпот: отпустить его...?