Смерти нет

Впереди только туман, серебристо-серый и мутный, как старинное зеркало. Ну, как впереди — везде. Не могу точно сказать, что именно у нас под ногами, но насчёт остальных направлений сомневаться не приходится: эфемерный, текучий туман будто лениво пытается облизать нас с боков, лишь слегка расступаясь перед куполом защищающего от него заклинания, и сразу же слипается в единое целое позади, едва замыкающий делает шаг. Мы идём здесь уже чёрт знает сколько времени, и все эти часы — или дни, я не могу сказать точно — пейзаж ни на мгновение не меняется. Иногда мне даже начинает казаться, что я не справилась и забыла, кого мы здесь ищем. И уж тем более — что все остальные тоже давным-давно могли это забыть.

Гарри с самого начала вызвался идти первым. Ни малейшего понятия не имею о том, зачем ему это вдруг понадобилось. Ведь это работает иначе: чтобы кого-то здесь найти, надо очень сильно хотеть найти именно одного этого конкретного человека — правило, которое я знаю точно, но не могу вспомнить, откуда. Наверняка из той же книги, где прочитала всё остальное про Арку. В любом случае, если принимать его за истину, — а у меня нет причин сомневаться, — сильнее всего хотим найти мы с Роном. Или, может, только я. Я достойна получить то, чего хочу. Я знаю, что я... Нет, стоп. Это не мои мысли — об этом я тоже знаю.

Проблема назревает пока только одна, зато степень её серьёзности бесконечна. Дело в том, что здесь нельзя думать о чём-то кроме чёткой цели. И ни в коем случае нельзя сомневаться. За себя я ручаюсь, но, стоит взглянуть на отрешённое выражение лица Рона и загадочную полуулыбку Сириуса, становится понятно, что так у нас ничего не получится.

— Стойте, — громко говорю я, потому что откуда-то взялись решимость и уверенность. А управлять людьми, оказывается, не так и сложно... — Мы почти пришли. Сейчас самое важное: подумайте о ней, хорошо? Не так, как вспоминают погибших, а так, как думают о скорой встрече с живым другом. Потому что мы скоро встретимся.

Звучит это, конечно, ужасно. Я невольно чувствую себя похожей на директора — по словам Гарри, он тоже любит обрисовать серьёзную проблему так, чтобы казалось, что её не существует. Это можно назвать ложью. А лгать, определённо, нехорошо, даже ради благой цели. Но в тот момент, когда я собираюсь было уточнить, все они разом замирают и смотрят за мою спину с широко раскрытыми глазами. Я резко оборачиваюсь, сжимая палочку, чтобы посмотреть, куда они все так уставились — и дыхание сбивается, потому что над нами нависает, ещё минуту назад невидимый в тумане, невероятно высокий каменный свод.

Стоит, наверное, пояснить, как вообще мы до этого докатились.

* * *

Месяц назад я действительно думала, что больше никогда не смогу уснуть. Потому что стоило закрыть глаза — и всё окрашивалось в зеленый и серебристый, как будто подсознание требовало немедленно полюбить Слизерин. И даже несмотря на то, что у этих цветов на самом деле множество оттенков, существовало всего два. Серебристый — спокойное мерцание министерской Арки. Похожее на море в осенний штиль, когда небо серое, и вода переливается ему в тон. А зелёный — который раньше помнился как луг из окна или как старое мамино платье — сейчас как черта, разрывающая время на «до» и «после». Каждую ночь. Или просто каждый раз, когда я закрывала глаза. Чтоб их, эти Непростительные.

Месяц назад уснуть было просто невозможно. Сейчас я уже иногда сплю. Ровно до того момента, пока разные сны не соберутся в неизменный финал: замершее мгновение, зелёная вспышка, какие-то кричащие, суетящиеся люди вокруг — и тонкие руки с чернильными пятнами на правой, медленно тающие в странно-серебристом полотне. И дурацкий смех чокнутой ведьмы. И крёстный Гарри, застывший столбом посреди сражения, не обращая внимания на разноцветные вспышки вокруг — потому что если бы он по чертовски счастливой — только для него — случайности не увернулся, то мёртв сейчас был бы он.

* * *

Не получается сосредоточиться ни на чём, кроме одного момента, по сути, самого бессмысленного. Кто-то спотыкается, и палочка из виноградной лозы — её палочка — катится по камням почему-то настолько медленно, что я могу рассмотреть каждый её дюйм до мелочей.

Чокнутая сука!

Голос Гарри отдаётся таким эхом и злостью, будто он действительно рычит. Эта волна энергии заставляет двоих Пожирателей невольно обернуться, и они сразу же получают по заслугам за свою невнимательность — профессор Хмури (не могу перестать называть его профессором, хоть и знаю, что преподавать на самом деле ему не пришлось) каким-то незнакомым мне заклинанием отбрасывает их в стороны, и они ударяются о стены, обмякнув, как кули.

Гарри не видит этого. Он срывается с места, перепрыгивая через тело и даже не посмотрев, кто это был. Его хватают за рукав сразу двое, и я хочу тоже, но только беспомощно стою на месте.

Он прав. Чокнутая сука.

Гарри, подожди...

Я её убью! Сейчас!

Битва ещё идёт и даже не близка к завершению. Кингсли пытается достать Пожирателя с длинными сальными патлами. Профессор Люпин и незнакомая мне девушка с яркими розовыми волосами сражаются спина к спине сразу с тремя Пожирателями, выпуская заклинания с такой скоростью, что даже уследить трудно. Смех Беллатрисы слышен даже отсюда, и шаги Гарри, бегущего за ней по ступенькам амфитеатра, гулко звенят под высокими мраморными сводами.

Чокнутая сука. И правда что.

В мгновение времени происходит столько всего, сколько ещё никогда не происходило. Но время всё равно как будто остановилось. Навсегда.

* * *

Лежать и смотреть в потолок — не помогает. Да и вообще ни фига не помогает. Ни уснуть, ни... забыть, что ли? В сентябре вся школа наверняка будет гудеть об этом, если за лето не наболтались всласть — и в чём смысл говорить о том, о чём знаешь только обрывочно, из газет? Всякую ерунду, которой на самом деле не было, или факты, но преувеличенные во много раз. И вроде понятно, почему, и сама бы наверняка обсуждала, если бы не... Вот только когда непосредственный участник — всерьёз думается попросить папу переехать. И перевестись, соответственно. Или просто перевестись — вот хотя бы в Шармбатон. Там, наверное, будет немного легче.

Ужасно хочется пить. А вставать не хочется. Если закрыть глаза, можно попробовать представить, что кровать — школьная, что на полу возле неё лежат сумка с учебниками и кеды, под подушкой — палочка, за окном лес и озеро, через несколько часов урок у Снейпа, а в воскресенье я снова буду учиться вызывать Патронуса. А дома, особенно после очередного кошмара, рисунки на старых шторах, — если смотреть на них вот так, лёжа на кровати, — складываются во что-то, что отдалённо напоминает сплетающиеся Тёмные метки. И комната в предрассветном полумраке кажется немного зеленоватой.

Сегодня, кстати, ровно месяц. Вот только ощущается, по очереди, то как несколько лет, то как несколько минут.

Раньше мне казалось, что я не смогу с этим справиться — найти силы хоть для чего-нибудь, кроме самого своего существования. Но постепенно выяснилось, что, наверное, могу. Могу встать с кровати — тихо и босиком, чтобы папа не услышал. И по деревянным ступенькам, рискуя подхватить занозу, спуститься на кухню, где светлее — потому что штор нет — и цвета совсем другие. И поставить на огонь закопчённый старый чайник. Отсюда не видно, но за окном оранжевыми шариками тревожно покачиваются сливы-цеппелины.

Месяц назад, как только мы вернулись в школу, Дамблдор сказал, что со временем вполне можно научиться жить. С чем угодно и как угодно. Кажется, против своей воли, но я уже понемногу начинаю учиться. Потому что уже всё чаще думается не о страшном, а что над лугом летают птицы, в «Придире» будет статья о пресноводных заглотах — и чем только они папу заинтересовали? — а кошмары становятся реже и однажды, может быть, совсем пропадут. И через пару часов проснётся папа, тихо поднимется и постучится в комнату — как в детстве, сигнал только для своих, четыре лёгких удара о рассохшееся дерево. И начнёт рассказывать ещё что-нибудь из прочитанных книг или собственной жизни, а потом предложит прогуляться. Он теперь постоянно думает, что я в опасности, в том числе дома. Даже на реку одну не отпускает.

Чайник прерывисто свистит. За стеной ворочается папа, скрипит кровать. На поверхности воды, от которой плавно отделяются и тают нити пара, плавают тёмно-коричневые чаинки. Я с опозданием вспоминаю, что вообще-то хотела просто холодной воды. Чёрт с ней, чай тоже сойдёт. И стакан наверняка очень горячий, но я обхватываю его ладонями и почему-то не чувствую ровным счётом ничего.

За окном, выходящим на восток, в сером предрассветном небе появляется жёлто-оранжевая полоса. Когда в стакане чая остаётся наполовину, под ней вспыхивает ещё и красная. Как гриффиндорский шарф.

Ставлю почти пустой стакан на стол и бездумно смотрю в него — потому что все мои мысли в конце концов сводятся к Гермионе. Чаинки осели на стеклянном дне, и, если смотреть вот так, кажется, будто их форма отдалённо напоминает то ли грушу, то ли — что вероятнее — маленькую рыбку. Трелони здесь не хватает, наверняка бы подсказала, что к чему. Впрочем, Гермиона, помнится, её недолюбливала, но что теперь...

Я резко отодвигаю стакан подальше, почти на противоположный край стола. Смысла в этом нет ни малейшего — что бы я ни смогла сейчас о ней вспомнить, пусть даже это одни только прорицания, это будут лишь отдельные картинки и слова в голове. Во-первых, пользы от них никакой, а во-вторых, глупо чувствовать себя в своих же собственных воспоминаниях так, будто ты в них посторонняя. Но и совсем не думать тоже не получается. И сделать что-то, конечно, не получается тоже — разве что спать пойти, бесполезное занятие, но что, если не это.

Я поднимаюсь в свою комнату, ложусь в кровать, ещё сохранившую тепло, и укрываюсь с головой, чтобы не видеть эти идиотские шторы. Вязаное лоскутное одеяло ненавязчиво пахнет травами и дождём — мама связала его сама и заколдовала так, чтобы её любимый запах никогда не исчезал. И каждый раз, когда я об этом вспоминаю, начинает казаться, что она просто ненадолго уехала.

Теперь сон приходит почти сразу — сваливается моментально, тяжёлый и липкий, как августовская духота. До августа остаётся ровно тринадцать дней.

* * *

Раньше ты никогда не понимала выражения «туман в голове».

Палочка Гермионы валяется на камнях постамента, поддерживающего Арку — абсолютно целая. Никто даже не попытался её поднять. Ты хочешь, но не можешь заставить себя даже сдвинуться с места, не то что подойти и к ней прикоснуться. Или подумать о Гермионе. Или заговорить с кем-то, даже просто спросить о самочувствии. Тебе кажется, что если ты сейчас произнесёшь хоть что-нибудь, даже единственный звук, то наконец расплачешься — и потом уже никогда не сможешь остановиться.

Поэтому ты молчишь. И стоишь среди них, хотя не знаешь, как вообще ещё можешь держаться на ногах. И вытираешь рукавом кровь из носа — то себе, то почему-то Невиллу. А Невилл с виду держится несколько лучше, чем ты. Конечно, это Гермиона, и для всех это огромный удар, вот только он её не любит... ну, как девушку. Ты — да. И Рон тоже. И сейчас тебе кажется, что во всём мире один только Рон сможет тебя понять.

Рон сидит у Арки. Ты не знаешь, как выглядишь со стороны, но на него смотреть страшно. Даром что даже лица его не видишь. Ссутуленные плечи и вздрагивающее, как в лихорадке, тело говорят сами за себя. В прошлом году, а, если точнее, почти полтора года назад Рон с Гермионой серьёзно поругались на Святочном балу. Вернее, это Рон на неё наорал — из-за того, что Гермиона пошла с Крамом, хотя нравилась Рону. В этом году она... в общем, он ей так и не сказал.

И ты, конечно, тоже не сказала. Она бы тебя и слушать не стала, наверное.

Вы приходите к Арке снова — все вместе, и ещё почему-то крёстный Гарри. Сразу же после того, как всё заканчивается. Не сговариваясь, спускаетесь вниз и долго ищете тот самый коридор, пока отец Рона не указывает вам правильную дорогу. Наверное, сами вы бы его так и не нашли.

Арка всё так же зовёт тебя несколькими голосами. Теперь их на один больше.

Гарри смотрит на серебристое полотно остекленевшим взглядом. И изо всех сил обнимает Блэка. Его можно понять, и вот сейчас ты ему даже немного завидуешь. Потому что тебе в данный момент обнять некого. Не в смысле, что и правда хотелось бы, а просто... ну, чтобы вот так. Чтобы осознавать, что кто-то жив. Не так, как хочется знать, что живы ребята из АД, и совсем не так, как ты узнала, что жива Беллатриса Лестрейндж. Вот только ты сама не понимаешь, как.

Рон сидит на коленях перед Аркой, сжимая палочку из виноградной лозы. Всё-таки это он её забрал — ты не заметила в тот момент. Мистер Уизли с палочкой в руках пытается помочь Невиллу, у которого, оказывается, нос сломан и распух — как пчела ужалила. Джинни стоит поодаль и пустым взглядом смотрит на Арку. Ты с трудом сдвигаешься с места, подходишь молча обнимаешь её. Она так же молча отстраняется.

Сейчас как никогда раньше чувствуется отчуждение между вами. И ты привычно боишься, что оно теперь так и будет.

* * *

Завтра надо будет отсюда уехать.

В этом году покидать школу особенно не хочется. Как будто если я выйду из неё с чемоданом, то никогда уже не вернусь. Даже совсем не смешные шутки однокурсников сейчас начинают казаться тем, что и составляет мою жизнь — и без чего она мне будет совершенно не нужна. Я люблю школу. Нет, правда. Даже после всего этого я чертовски сильно люблю школу. Поэтому сейчас ухожу как можно дальше от неё — чтобы удержаться от желания спрятаться в одном из многочисленных потайных помещений и остаться здесь на всё лето.

Я иду к озеру, не обращая внимания на мелкий дождик. У озера прохладно, но это не чувствуется. Вообще почти ничего не чувствуется. Зато здесь тихо и никого нет — и потому никто ничего не спрашивает. Именно это сейчас просто необходимо — отдохнуть от вопросов. А все эти фоновые звуки — шелест дождя, плеск озера, шум листвы на ветру — я вполне спокойно пропускаю мимо ушей.

Вот тихие лёгкие шаги не пропускаю. Джинни сейчас похожа на тень, даже глаза потухли. Мы не обменялись ни одним словом за несколько дней, но сейчас она почему-то приходит именно ко мне. Сама. Ничего не говорит, просто садится рядом на подогретый и высушенный камень. Она знала Гермиону немного лучше, чем я. Ещё до АД. Джинни не раз рассказывала, как Гарри с Гермионой гостили в Норе.

Я не знаю, можно ли говорить с Джинни о доме, но о Гермионе, Министерстве и школе нельзя точно. Придумать другие темы сейчас правда тяжело. Джинни, говорю ей, улыбаясь через силу, у фестралов появились жеребята. Такие крохотные, доверчивые, и крылья ещё совсем мелкие... И осекаюсь на середине фразы. Потому что теперь Джинни может видеть фестралов. И все из них, кто... ну, не видел раньше. Невилл видел. И Гарри. И я — из-за мамы. Рон и Джинни — нет. И Гермиона тоже. И теперь уже не увидит.

Кажется, Джинни тоже просчитывает эту цепочку. Смотрит мне в глаза каким-то чужим взглядом — я никогда такой раньше у неё не видела. Потом не выдерживает, утыкается носом в мою мокрую от моросящего дождя мантию и беззвучно трясётся. Я глажу её по длинным рыжим волосам и молчу. Держусь изо всех сил.

Непонятно только, зачем.

* * *

На Гарри я натыкаюсь в лесу. В том самом лесу, где фестралы и жеребята. Теперь он их кормит, а я не принесла с собой даже яблока — это потому, что изначально, выходя из школы, совсем не планировала оказаться здесь. Так иногда бывает — со мной чаще, но и у других людей тоже.

— Привет, — как-то механически кивает Гарри, не оборачиваясь на мои шаги. И кидает взрослому фестралу целое яблоко. А жеребёнку аккуратно отрезает кусочек от другого.

Жеребята едят с рук, они доверчивы. Раньше мне это очень нравилось. Теперь я даже не уверена, осталось ли вокруг что-то, к чему я не отношусь с определённого рода ненавистью.

— Они ещё мясо едят, — зачем-то говорю, хотя он и так это знает.

— Не смог унести, — пожимает плечами Гарри. Я вдруг чувствую нахлынувшее волной огромное облегчение. Потому что ещё час назад, под лавиной вопросов от других учеников, мне казалось, что со мной вообще больше никогда не будут говорить вот так — о какой-то мелочи, просто и спокойно. Как с другом. И как будто не было...

— Как ты? — спрашивает Гарри. Это почему-то не раздражает, вот только я понятия не имею, что ответить. И в целом понятия не имею, как я. А с ним, оказывается, говорить об этом вполне нормально. Больно, конечно, но можно.

— А ты? — задаю встречный вопрос. Он, кажется, тоже не знает.

— Только что со Снейпом поругался, — вдруг с каким-то странным смешком отвечает он. — Представляешь, а он, оказывается, всё знал. И про Министерство, и про налёт. И про пророчество. И Орден он вызвал.

Наверное, любого другого ученика профессор Снейп за это уже превратил бы в ингредиенты для зелий, думаю я и мне почему-то смешно.

— А почему тогда поругался?

— Ну, если бы он сказал... что обо всём знает. Хотя бы намекнул. Мы бы тогда в Министерство без поддержки не рванули, наверное. И всё бы случилось иначе.

Я молчу — на этот раз потому, что недоумеваю. Потому что очевидно, что Гарри в жизни бы не обратился к Снейпу за помощью добровольно. Даже если бы была возможность. Даже если бы он как следует подумал и вспомнил, что Снейп тоже состоит в Ордене. Даже я об этом знала — правда, не от Гарри или директора, но мой папа тоже в Ордене. И он посчитал, что я должна об этом знать.

— Знаешь, я ведь применил Непростительное, — вдруг говорит Гарри так спокойно, будто шоколадные булочки просит передать. — Тогда... в тот день. И у меня получилось.

По спине ползёт липкий холод. Использование Непростительных наносит невероятный вред — как использующему, так и жертве. Пусть Беллатриса и заслужила это, как никто другой, мне просто трудно поверить, что Гарри мог бы...

— Ты хотел её убить?

Я понимаю это желание. Конечно, понимаю. Но я бы не решилась это сделать, даже не контролируя свои эмоции. Папа всегда говорил, что пересекать эту черту значит никогда не вернуться обратно.

— Я хотел, чтобы ей было больно, — жёстко отвечает он, и мне снова становится в некотором роде страшно. Эти голос и взгляд — будто совершенно другого человека. — И её смерти, конечно, тоже. Но Круциатусом вряд ли можно кого-нибудь убить. Но, знаешь, это было так... легко... будто я всю жизнь только этим и занимался.

И резко умолкает, будто сказал что-то лишнее.

Я не собираюсь его торопить или что-нибудь спрашивать. Такие вещи — не для вопросов. И если он захочет, то продолжит сам, а если нет — значит, я просто не буду этого знать. Любопытство не та вещь, которая актуальна при общении с людьми, пережившими ту же боль, что и ты.

— Я бы так хотел её вернуть, — вдруг тяжело и глухо выдыхает Гарри через несколько минут тишины, когда яблоки заканчиваются, и жеребёнок тыкается по очереди нам в ладони — ищет, есть ли ещё. — Ты даже не представляешь. Это ведь из-за меня всё случилось. Если бы я не...

До этого момента я и правда думала, что только я виню себя в её смерти — что я вовремя не заметила, не оттолкнула, не отразила заклинание. Но только теперь понимаю, что Гарри приходится намного, намного хуже — ведь в Министерство мы попали, чтобы помочь ему. И никакие слова утешения и поддержки не сотрут этого уничтожающего чувства — особенно если оно в разы сильнее того, которое жжёт изнутри меня.

Я делаю небольшой и осторожный шаг вперёд. И ещё один, когда Гарри даже головы не поворачивает в мою сторону. Тогда, в Министерстве, Джинни отстранилась. Сейчас он не отстраняется, когда я касаюсь его плеч трясущимися руками. Обнимает меня в ответ и долго и прерывисто дышит на ухо.