Глава 1
На такой жаре всякая мысль превращается в солнце. Перрон гудит, как потревоженный улей, лица встречающих и провожающих в тягучем летнем мареве сливаются в подобие языческого чудовища. Павел смотрит на белые буквы на боку вагона: «Санкт-Петербург – N». И если буквы первого города с рождения врезаны в память, впечатаны в затрёпанную бордовую книжку паспорта, то с буквами второго города ему только предстоит познакомиться. Павел усмехается про себя: свою жизнь он привык взвешивать в буквах, складывающихся в слова, затем в предложения, в абзацы, в печатные страницы. Там, в вагоне, начнётся новая страница его жизни, но он не спешит уходить с перрона, мысленно прощаясь с Петербургом, вдыхая непривычно сухой воздух уходящего лета.
- Долго стоять будем? Отправление через две минуты, - слышит он недовольный голос. Проводница с густо накрашенными глазами трогает его за плечо, и Павел замечает, что перрон почти опустел. Его никто не провожает, но так даже к лучшему - он терпеть не может долгих прощаний и сопряжённого с ними чувства неловкости за неуместные причитания родственников. Словно он уезжает воевать в Сирию, а вовсе не утраиваться на вполне себе мирную должность учителя русского и литературы в далёкий и крошечный город. С друзьями же он попрощался вполне весело на вечеринке по случаю отъезда. Голова до сих пор слегка кружилась с непривычки – пить он не умел и не любил.
Поправив врезающуюся в плечо лямку тяжёлого рюкзака, Павел взбирается на подножку и окидывает перрон прощальным взглядом. Таким он его и запомнит – солнечным и гомонящим, с ленивыми голубями и лицами улыбающихся женщин. Уже в вагоне, щурясь от бесцеремонного солнца, он вспоминает Женю Вересову, их последнюю встречу в Александровском саду. Она казалась непривычно печальной и уже совсем далёкой. На ней был короткий белый сарафан, красиво оттеняющий эбеновую от египетского загара кожу. Женя то и дело бросала на него уничижительные взгляды и шипела, как кошка, когда он порывался взять её под руку. Был какой-то очередной дурацкий фест, гремела музыка, поэтому ей то и дело приходилось повышать тихий и нежный свой голосок.
- Уезжаешь, значит, - она вскинула на него прозрачно-зелёные глаза. Он кивнул. - Я бы поняла тебя, если бы по распределению или оказавшись в безвыходной ситуации, а так... С каких пор ты стал энтузиастом? - последнее слово она произнесла язвительно.
- Не хочу жить вхолостую, наверное. Почему бы не покрутить жизнь всеми имеющимися у неё гранями, пока ты молод?
- Меня ты на одном месте уже покрутил, - хмыкнула Женя. - Променял на какую-то деревню.
- На посёлок городского типа, если быть точным. И ты говоришь пошлости. Тебе не идёт.
Женя дёрнула эбеновым плечиком. В молчании они дошли до выхода из сада.
- Ну, что же. Давай здесь и распрощаемся, - её голос слегка дрожал. - Удачи тебе в твоём бессмысленном предприятии. Привет медведям, которые там водятся.
Павел улыбнулся, но улыбка вышла грустной. Он понимал, что Жене трудно принять его добровольный отказ от всего – от квартиры с видом на набережную, от места в элитной гимназии, от петербургских парков, белых ночей, каменнооких львов. От любви самой красивой девушки на факультете. Хотя, любовь давно превратилась в трясину из бесцветных встреч в Жениной квартире и коротких прогулок через сад, во время которых оба слушали тишину и изредка целовались, но не охотно, а так, по привычке. А ведь когда-то Павел писал ей стихи, нахальные, полные юношеской дерзости и наэлектризованной искренности. «Ты, танцуя на сердце вырванном, ворвалась в погасшее мироздание...» Но, видимо, у мироздания просто выбило пробки, а теперь пришёл кто-то третий и всё починил. Джон Леннон пел «Всё, что тебе нужно - это любовь». А вдруг не всё? Что, если однажды ты проснёшься и поймёшь, что потратил свою жизнь на совершенно постороннего человека, и любовь была всего лишь фикцией? Долгой игрой гормонов, закончившейся поражением.
Женя была красива куртуазной, вечной красотой. Ей даже не нужно было как-то украшать себя для того, чтобы собирать мужские взгляды. Избалованная и капризная, она носила почётное звание звезды факультета. Пацаны били за неё друг другу морды, а девчонки, в стремлении подражать, рисовали на веках бордовые смоки и изнуряли себя диетами, мечтая о такой же тонкой талии. Конечно, в Павле говорило тщеславие, когда на одной из бесконечных студенческих вечеринок, она затащила его в ванную, и он ответил на её жадный, страстный поцелуй с не меньшей горячностью. «Давно мечтала это сделать», шептала Женя, путаясь в пряжке его ремня. Он охотно отвечал на поцелуи, думая только о том, что теперь его и без того высокий индекс популярности резко рванёт вверх. Они были звёздной парой всего потока. Оба высокие, утончённо красивые, стильные и дерзкие. Они окончили универ играючи, навсегда оставшись в памяти восторженных первокурсников обоих полов и преподавателей, прочивших им головокружительную карьеру. И Женя действительно удачно стартанула, он же предпочёл пойти тернистым путём, в обход лёгких. И понял, что мир достаточно велик для того, чтобы замкнуть его на одном человеке.
Павел пожал ей руку, как другу. Тонкие пальцы дрогнули, и Женя отстранилась, не смотря на него. Всё, что он хотел ей сказать, про Леннона и про мир, потонуло в бессмысленности любых объяснений, когда двое расстаются навсегда.
Лязгают колодки на колёсах внизу. Поезд мягко, а затем стремительно набирает ход. Плацкарт полон людей, отовсюду несутся голоса и весёлый смех. Павел сидит на своей нижней полке, подперев щёку рукой, наблюдая за тем, как город детства всё быстрее исчезает из виду. Поезд начинает трясти. Его сосед, громко сопя, возвращается со стаканом чая, исходящим паром, умудряясь его не расплескать. В такую жару даже смотреть на горячий чай невыносимо, но мужику, похоже, плевать на то, что температура в вагоне не располагает к горячим напиткам. Он обмахивается платком, продолжая сопеть и, наконец, фокусирует на Павле взгляд крошечных глазок, утопающих в щеках, как изюм в булке.
- Здорово, - пухлая ладонь тянется через стол. Павел осторожно пожимает её, сразу же отпуская - любое прикосновение, кажется, повышает температуру ещё на градус. - Питерский?
Павел кивает. Толстяк уважительно хмыкает.
- А я из Гатчины. Вот, к корешу погостить еду, в Хрустальный. Там рыбалка, охота, пасека, - он понижает голос. - Самогон у него свой, чистый, что Иисусья слёзка. Ты-то куда путь держишь, земляк?
- В Апрельск, на работу, - неохотно отвечает Павел. Он жары клонит в сон, и веки становятся тяжёлыми. Плюс похмелье не собирается отпускать его так просто.
- В такую глушь на работу? Политический что ли? Сослали, да? Вот не повезло, так не повезло. После культурного Питера в дикие е***я, - с искренним участием причитает мужик, не забывая отхлёбывать чай в моменты неподвижности.
- Вы же только что восхищались рыбалкой и охотой в е****х, - усмехается Павел.
- Так то отдых. На работу кто в здравом уме туда поедет? Сторчаться только если. Меня, кстати, Стас зовут. Лаврецкий. Будем знакомы, земляк.
- Литературная у вас фамилия.
- Чё? – Стас недоумённо поднимает на него глаза.
- Лаврецкий – герой романа Тургенева «Дворянское гнездо», - поясняет Павел. Понимание, что не стоит выпячивать свои знания там, где не нужно, приходит к нему слишком поздно. Особенно не стоит их выпячивать перед такими мужиками, которые Тургеневым могут разве что собаку назвать.
- А, не, классикой не интересуюсь, - он делает смачный глоток. - Детективы уважаю, вот. Раньше, при советской власти, с ними напряжёнка была, приходилось «Роман-газету» покупать, авось что и опубликуют, - пускается в воспоминания Лаврецкий. - А сейчас бери – не хочу, на любой вкус и кошелёк. Так как тебя зовут-то, паря?
- Павел Фёдоров.
- Может, хряпнем за знакомство? По пять капель, а? - его рука тянется к чемодану, выуживая бутылку коньяка с романтичным названием «Старый город». Мужик, похоже, бессмертный, раз в жару собрался пить не только горячий чай, но и коньяк. Павел всячески отказывается, но тот недрогнувшей рукой разливает коньяк по стопкам, предусмотрительно надетым на горлышко бутылки. Павел обречённо делает глоток и морщится, чувствуя, как жидкий огонь прокатывается по горлу и следует дальше, в пищевод.
- Ну вот, другое дело. А то, как не русский, а этот, пендос сопливый, или того хуже бандеровец, - Павел хмыкает: похоже Лаврецкий, несмотря на дворянскую фамилию, любит перед сном отравить свой мозг политическими передачами по родному телевидению. Он споро разливает по второй и залпом пьёт, не дожидаясь Павла. Тот понимает, что мужику собутыльник нужен чисто как декорация, иллюзия того, что он пьёт не один. Его лицо стремительно краснеет, а затем краснота переходит в цвет российского паспорта. Лаврецкий расстёгивают верхнюю пуговицу на рубашке, которая угрожающе натянулась, грозясь рассыпать по вагону остальных товарок. На соседней полке кто-то перебирает струны гитары, затем хор женских голосов неуверенно затягивает «Ялту» Стрыкало.
- Фальшивят, чёрт бы их побрал, - досадливо морщится Лаврецкий. - Нет, ну ты только послушай. Ща я им покажу, как надо.
- Да сядьте, какая разница, фальшивят они или нет. Вы не в «Олимпийском».
- Слушать их с души воротит, б***ь.
Он начинает вставать, но координация его подводит. Грохот упавшего тела сотрясает вагон. Павел нехотя встаёт со своей полки и помогает своему вынужденному соседу подняться. Тот пыхтит и цепляется за его руки потными пальцами. У Павла мелькает мысль, что поездка будет не самой приятной, и он уже строит план побега от липкого соседа в вагон-ресторан. Ну, или просто в тамбур. Тем более, что курить хочется со страшной силой, особенно, после стопки отвратительного коньяка. Наконец, ему удаётся втиснуть грузное тело обратно на полку.
- Думаю, вам уже хватит, - он выразительно смотрит на Лаврецкого, но тот отмахивается от Павла, точно от мелкой мошки.
- Не учи батю, что ему делать, студент. Ты либо накатывай, либо уматывай.
- А ничего, что это моя полка?
- Тогда накатывай, - он тянется стопкой к стопке Павла и ударяет по ней, разливая часть коньяка на стол. Павел делает вид, что пьёт, раздумывая, куда незаметно можно вылить коньяк. Гитара на мгновение спотыкается, и хор выводит уже мелодию Земфиры, чем злит мужика ещё больше.
- Ну, фальшивят же, кошки помоечные.
- Так вы музыкант? - спрашивает Павел от скуки.
Мужик тут же забывает про фальшивящих девчонок и начинает оживлённо рассказывать свою биографию заплетающимся языком, всё больше и больше распаляясь, щедро рассыпая маты по своему коротенькому и косноязычному рассказу.
- Я учился в музыкальной школе по классу аккордеона, б***ь. Меня з****о носить этот аккордеон, б***ь, в эту школу е****ю, и я её сжёг, короче. Мы с приятелем полиэтиленовые пакеты жгли на улице. В моём городе была деревянная музыкальная школа. Мы жгли пакеты, б***ь, и они, с**а, как полыхнули, б***ь, понимаешь? И вся эта школа – п****к и загорелась н***й. И всё, и нету музыкальной школы. Так я и не стал музыкантом, б***ь. Но слух-то, он от природы, его-то не подожжёшь! Давай, короче, за слух. До дна! - он снова тянется со своей стопкой.
Павел залпом опрокидывает коньяк в рот, извиняется и идёт в тамбур курить. Столкновение с простым народом в лице Лаврецкого оказалось не самым приятным. Он надеется, что в Апрельске люди всё-таки будут другими. Более открытые к знаниям, с гибким умом. Ведь не одними только столицами жива Россия.
Уже спустились сумерки, принеся с собой блаженную прохладу. Он прислоняется лбом к холодному в любую погоду стеклу, и оно запотевает от его дыхания. Гулкий тамбур сейчас принадлежит только ему. Здесь пахнет железом, дымом и чужим дыханием. Дверь неплотно прикрыта, и через неё свободно влетает сквозняк. Павел достаёт из кармана пачку «Лаки Страйк», чиркает спичкой, и долгожданная затяжка расправляет накрученные нервы. Он выпускает дым в приоткрытую дверь. Сейчас жизнь кажется почти прекрасной. Вагонное одиночество его нисколько не напрягает, ведь, несмотря на студенческий активизм, ему всегда было лучше наедине с самим собой. Говорят, что одиночества не боятся только счастливые люди. Что ж, наверное, он счастливый человек. По крайней мере, в родном городе он всегда находился в ладу с собой. Подростковые заскоки не в счёт, у кого их не было.
В толстом стекле он видит своё размазанное отражение и усмехается стриженому почти под ноль большеглазому парню, от чего скобки носогубных складок ещё сильнее врезаются в лицо. Докурив, он возвращается в вагон. Лаврецкий оглушительно храпит, повернувшись спиной, отбросив одеяло и простынь на пол. Павел ложится на свою полку и, наконец, закрывает глаза. Тянется длинная-предлинная ночь.