Низкая литература

На кровати с просевшими пружинами было обнаружено углеродной формы жизни тело, более менее здоровое, пышущее витализмом себе под нос. Окутанное шлафроком, родина которого Турция, оно отомкнуло правый глаз, как бы оценивая внешнее состояние своей халупы. Ничего увидеть не удалось кроме бьющего луча света из дырявой занавески на окне. Настолько холодным был тот луч, что покрыл мурашками лежащее на кровати мясное чучело с щелкающими лопатками. Дрожали даже пальцы ног, в которых были короткие артерии, потому те были постоянно холодными и закоснелыми. Его имя ему не нравилось, так что он о себе любил говорить о себе и называть себя "Я". Казалось, имени у него вовсе не было, никто его не знал, как и самого гордого обладателя такого титула. Но своим "Я" он не обладал. Да оно ему и ни к чему. Предстояло еще вспомнить, как он выглядит и другие сбивающие с толка составляющие живого существа. Лица своего он не видел, зеркала больно дорогие, природное зеркало в виде воды всегда мутило изображение, даже нельзя было сказать, что у тела было хотя бы лицо. "Я" вот тоже не знал и потому встал с кровати, натянув на себя турецкий халат, стал переваливать свои дремучие покрытые мхом ноги по мозолистому паркету. Перетаскивая через силу ногу та шуршала о пол. На лобке у "Я" было немного засохшей окаменевшей спермы, будто она взялась из прекрасного сна или прошлой жизни, которая предавалась смыслу только в моменты наслаждения. "Я" ударился о стену, встретившись носом с голой стеной без обоев, левой рукой он прошел через дверную раму, а всё остальное тело за ней. Коридор власти полный ничем и никогда, но в котором через присутствие отражался великий ангст, который ощутить можно, будучи только в чреве матери. Неужели "Я" сейчас заново рожусь? И куда "Я" иду? Без лишних вопросов, он направляется к выходу, к трансгрессии. Разве люди не рождаются сильными героями? Ты думаешь ты герой? Героями рождаются из мифов, из глубокой ночи лона. Ты никто, если не стал легендой или признанным гением. С такими шансами никогда не станешь. То что ты таков, попросту травма рождения, именно так. А кто готов поспорить? Неожиданно прошел ток в черной субстанции мозга прямиком на станции Варолиевого моста. Судорожно двигая глаза "Я" никого не нашел. Ты меня ищешь что ли?

"Я": Кого тебя?

Ты (таламус): Ну, центр "тебя".

"Я": "Центр"? У меня в центре желудок.

Ты (таламус): Чисто технически так и есть, но ты не задумывался, откуда проистекает все твое "Я"?

"Я": Только не говори, что из какой-то штуки, которая по размеру как грецкий орех.

Ты (таламус): Физиологически оно может и так, но такая есть не только у людей. Откуда у тебя есть возможность осмысленно говорить, инстинктивно искать смысл и отождествлять противоречие и противоположность? Ты знаешь кто "Ты"? Ты знаешь кто ты? Почему я тебя вообще окликнул с таким вопросом, ты знаешь почему?

"Я": Ну, скорее всего разум мне был подарен богом? Почему ты задаёшь мне такие вопросы?

Ты (таламус): Потому что я создан задавать вопросы. Тебе от меня была дадена логика, чтобы ты больше сомневался и догадывался о некоторых феноменах. В некотором смысле я и есть твой бог. Почему, по-твоему, высшие силы в примитивных мифах и культурах антропоморфны? Потому что я заставлял вас видеть человеческое в другом, заставлял вас рационализировать феномены, в которых вы не могли сомневаться.

"Я": Значит и ты повинен в том, что после прихода определённых нарративов всё погрузилось во тьму? То есть именно ты сводишь с ума людей по мере эволюционирования?

Ты (таламус): Сводит людей другой герой гранатины – гипофиз. Правда, там целый ворох переворачиваемых предметов, но гипофиз в основе, он источник психозов.

Ну ты и безумец конечно. Гипоталамус, выделив гормон голода, послал сигнал через блуждающий нерв прямо в резиденцию желудка. Но в доме из еды была лишь шпаклёвка, бетон и еле видный лучик холодного света, бьющего из дырявой занавески. А не забыл ли "Я" случаем открыть глаза? Это я вижу по памяти или действительно изображение коснулось моего зрачка? "Я" пытаюсь схватить глазами. Видимо они были открыты всё это время. Он провёл рукой по стене в поиске выключателя, на моменте где его ударило током прямо по обескровленным пальцам, "Я" понял, что он на верном пути. Яркой обугливающей вспышкой на миг удалось узреть, что находится вокруг да около. А именно пустое пыльное пространство со склянками на полу и парой стульев в углу. Для кого? Даже "Я" не знаю. Надеюсь, он меня узнает. В конце, как финиш в смерть, было дверь на улицу. Ту улицу, что когда-то была пустырем, а еще раньше была пустыней. Но сейчас там находился "Я". Все дома и здания освещали фонари, под которыми "Я" отбрасывал то великую тень, то куцую. Из одного ареала света в другой переплывать было непросто, даже не смотря на то, что только что "Я" упал лицом на мощёную каменную дорогу прямо как в золотые годы Рима. Возможно, именно эта туда и вела. От одной мостовой к другой к "Я" подошел вокзал, на котором выпивали три или четыре человека. Они о чем-то говорили, но слышно было лишь "Гегель" и "трансцендентально". Интересно, о чём это они. Внимание привлекало нечто в закоулке, сжимающемся и щелевом, как потрох старой девы. "Я" поднялся кое как, да пошел туда, где черти водятся. Там был пологий овраг, что спускается в какое-то помещение. Застать там наркоманов было совсем не удивлением, а большой удачей, ведь один из них протянул мне марку. МФТП нейротоксин с примесями неизвестных наркотиков. "Я" навзничь упал как разрушенная статуя весь в тряске, мои пальцы то сворачивались в крючки, то могли оскорбить глухого на языке жестов. И погрузившись в полумрак, мне открылась полуправда. Бог тоже личность. У Него есть чувства и психика. Ему тоже иногда нужно есть. Но Он все же не идеален. Это Он был придуман по образу человека. Бесконечно безумный биполярный Высший Инженер сваял на сваях мне мир. Мост между Ним и вселенной это "Я". Мою лимбическую систему раздражал едкий токсичный запах, похожий на свежую краску. Даже полипы в моем носу запузырились. И пока шизофрения кусала мои синапсы, сжигая нейромедиаторы, во мне зрело солнце. Да таких размеров, что было чуть больше той звезды светящей днём, и чей свет луна отражает ночью. Луна - символ кастрата как повинность силе доминанта, обжигающего своим членом. Никакой Геракл не свергнет его. Так много дофамина выделила черная субстанция, что "Я" влюбился в это чувство. Мне хотелось все больше, как истеричной проститутке всегда не хватает внимания со стороны. Она вожделеет, чтобы ее ткани яростно отжимали и сквернословили при этом. Страсть это товар что вызывает смех и боль одновременно, нумерическая система обмена в которой жизнь исчисляется подхваченной заразой. А "Я" всё ещё лежал с чувством одурманенной нимфетки, которую обещают любить всю жизнь, аки Сарразин. В меня проникали жуки интрадермально, кололи каждую клеточку тела, начиная с лобной доли и кончая в четырехтысячном нервном окончании моего пениса. Почему "Я" такой влажный? Это был мой путь до того чтобы родиться? Стать хордовым прямоходящим с кожным покровом и обтекать кровью. Странная доля выпала на судьбу "Я", мойры зачастили с экспериментами.

Globus pallidus: Слушай, а положи руки себе на шею и задуши себя?

Из базальных ганглиев ток перетек в мозолистое тельце.

Мозолистое тельце: Конечно, дружище.

"Я" закинул руки на место галстука, разжигая путамен, стараясь сжать глотку. Как повезло, что паркинсон не позволяет задушить себя. Задушить. Перекрыл бы кислород всем в этом мире. А сколько у меня серого вещества в мозге? Больше чем у среднестатистического мужчины? Возможно и такое. Меня наконец-то отпустило действие наркотика с нейротоксином. "Я" обнаружил на себе то, что совсем не обнаружил одежды. Полностью наг. Даже маргинальных субъектов поблизости не осталось. "Я" встал кое как на свои опухшие покрытые волдырями и свежими порезами, из которых кровоточило вперемешку с гнилью ноги. Нашел брезент и окутался в него, стал похож на Диогена, только бочку заменял мусорный бак. Да и дело с ним, у меня ведь есть свой дом. Обветшалый, изношенный, ветхий днями, допотопный, вынесший все горести и проклятья, родной и знакомый, пьедестальный, изнеможённый, звёздный, дремучий, агнцевый, тревожно ыжлый йодный дом. В котором казалось когда-то родился мессия Христос. Окружённый любовью Иосифа и Марии, преследованный волхвами. Та самая кровать, на которой просели пружины. Окно с дырявой занавеской. Но поскольку было светло, открылись еще два значимых предмета. Завязанная в узел веревка и табурет с тремя ножками, который стоял лишь на чуде. Как и я уже стоял на нем, продевая свою варикозную шею сквозь петлю и проповедуя пропедевтику о материи Декарта. Один шаг вперед и начнётся что-то невообразимое. И шаг был сделан. Тут же мне пережало выю, кровь приливала в голову и губы, все лицо покрылось синевой голубики, дергание ног раскачивало меня из стороны в сторону до тех пор, пока странгуляционная борозда не проступила, и не наступил великий смог из сломанной подъязычной кости, застилающий белый свет. "Я" повесился. Ничего уже нет, никогда не будет снова. Меня убило чувство неполноценности, охота за новыми ощущениями и полнейшее безрассудство. И пропащая любовь, которую "Я" так вожделел. Шум в ушах перебивается тишиной. Открылся мрак, тёмный как пещера сознания, или же ракушка, в коей жемчужина за пределами которой ничего. Мы можем знать вещи только в рамках наших форм понимания, как они связаны с нами. Поэтому мы не можем знать вещи такими, какие они есть сами по себе. Тот чувак в самом деле был прав. Как и "Я" не знал своего имени. Возможно, его бы звали Дэвид Стоув, но не сейчас. Потому что веревка оборвалась, и как из бельведера с ошеломительным грохотом обрушился мир под рёбрами. Насчет мира снаружи был неуверен, но все же боль была вполне настоящей. "Я" пытался встать на руки, но они тряслись так, словно им как марионеткой управлял мелкий паяц, который скоморошно перед друзьями издевается над чувствами куклы. Так и лежа в позе рака поднимаясь по позвоночнику "Я" чуть не хватил сердечный приступ. Возможно "Я" был стар до ужаса, как Мафусаил, а то и годился бы ему в отцы. Захотелось "Я" на себя посмотреть, да зеркала в доме у него не было. Единственная отражающая поверхность в халупе - его глаза. Неизвестно узкие или широкие, карие или голубые, умные или глупые, но там читалась душа "Я". По рукам было непонятно, старый ли "Я" или молодой, ведь они были испещрены целой сетью мелких шрамов, тряслись то ли от наркотической зависимости, то ли от шаткости мозга. "Я" придумал гениальную мысль, опорожнить мочевой пузырь прямо на пол и полюбоваться одной из своих субличностей. Что и было сделано. Правда смущала крохотность размеров, впрочем, это не так важно как понять себя. Посмотрелся "Я" в отражение в луже и увидел... Ничего? Ничего не увидел. Почему? Может суть "Я" не в телесности, а в разумности? Не обязательно как-то выглядеть, чтобы быть человечным. Опыт получает каждая тварь, будь то спекулятивный, трансцендентальные априорные формы чувственности, синтетический и так далее. Человека делает человеком не лицо, но словесность. А "Я" был довольно красноречив, слов ему не занимать. Был? До сих пор является. Хотя в луже были видны очертания какой-то феминности, как опавшее лицо кастрата. Может так казалось. В любом случае "Я" уже отлип от ужасающей лужи, которая не смогла раскрыть Das Man. Завёрнутым в брезент быть довольно нелепо, так что пришлось взять другую одежду, которую от лапсердака отличало разве что ничего. Равнины, дырки, потертости. Была толика своего шарма, конечно, но показываться в среднем буржуазном обществе непозволительно. "Я" снова вышел из дома. Снова по мостовой пошёл мелкими шажками через палящее солнце. Пытаюсь оторвать ногу от земли, вроде, получается, иду дальше. Ногам так мучительно больно, возможно шагать лишь по мелкому сантиметру, ощущение такое, что в них целое землетрясение, жильцы крайне недовольны и сверлят стены. Чувствую тепло солнечного вечно пожирающего ануса, потею, воняю, загниваю, интериоризированно проваливаюсь. И все равно отойти не могу из-за боли. «Сукины проклятые дети» "Я" хотел произнести вслух, но рядом проходило несколько ребятишек. Не обращая на "Я" внимания они прошли прямо сквозь. Тут и стало ясно. Бестелесным духом "Я" обернулся. Либо же они. Ударив близ стоящую стену, кою кулак не прошел насквозь, "Я" почувствовал боль. Ту самую первобытную, которая заставляла бояться, возбуждаться, колеть от злости, тужиться, плакать, смеяться, недоумевать, краснеть, гореть. Ногами я всё больше отлипал от земли, сцепление ему было не страшно. Шагами описывая синусоид "Я" дошел до моста. В голове заиграл гавот Люлли. Спустившись в подмосток, как в театре, "Я" встал на колени и закрыл глаза. Вдруг воздух стал сухим, как в пустыне, и на грудь давит как каменная кровь жестокосердие губительное. Вдруг услышал речь на египетском языке. Отомкнув правый глаз "Я"... "Царь Египетский повелел повивальным бабкам /.../ когда вы будете повивать у Евреянок, то наблюдайте при родах: если будет сын, то умерщвляйте его, а если дочь, то пусть живет".

Исход 1:15,16

"...взяла корзинку из тростника и осмолила ее асфальтом и смолою и, положив в нее младенца, поставила в тростнике у берега реки..."

Исход 2:3

Меня словно вытащили из воды.

Я оказался перед царем египетским - Эхнатоном, который брыжжа слюной говорил мне и своему народу:

-Нам нужен единый Бог! Мы обязаны отказаться от пантеизма! Всех жрецов гнать прочь из Египта! Нам нужен Атон.

(Я оказался в южной Палестине меж восточной оконечностью Синайского полуострова и западной Аравией, говорил мадианитянам о Боге - Ягве, любовном деспоте).

При речи Эхнатона во мне просыпалось нечто, идущее от живота, его энергия заставляла мой член наполняться кровью, я видел перед собой великого революционера, который готов изменить мировой хаос ради порядка, и его идея о едином создателе - она великолепна.

-Я - Аменхотеп 4ый, приказываю построить храм Атону в Фивах! И провозглашаю столицей Амарну!

(Любовном деспоте, который впадал в безумие и щадил всех ненавистных им ранее, впадая в эдакий приступ эротомании, и я как его пророк готов нести его ярость и любовь, я готов обратить свою же кровь против себя, если понадобиться, то и пролить чужую).

И когда Эхнатон приказал строить в честь себя золотую статую, я не сдержался и начал выплескивать ручьистым потоком слёзы, слова египетского царя заполоняли желудок и сердце пуще всякого солнца, так я любил его, я уверовал в нового Господа лишь благодаря моему правителю, ведь воистину нам нужен новый порядок, как и мне любовь его, и всякое его изречение оставалось маревом на жаркой площади журчащего пота, настолько все перемешалось, что меня бросила в ступор и оцепенение.

(Мне казалось я сильно раздражал Господа, ведь покрылся пятнами сливового оттенка, ловя косые взгляды мадиамской общины, но мы продвинулись дальше с Ягве, единственно верным Богом. Из уст в уста я передавал проповеди и заповеди посланные мне из ниоткуда, нарек проповедниками нескольких крестьян и послал их дальше восхвалять Ягве. Но был один, кого Он ненавидел. Ефрем. Казалось он совсем из другого времени, слишком фривольно себя ведет по отношению к новой религии. Егно подношения обратятся против него. Это уж точно. Да и я своего рода Ефрем, если так посудить. Иначе почему я выгляжу как проклятый. Ведь я - Моисей, пророк пророков. Видимо на то воля Господня).

Я - Моисей, нахожусь под крылом Атона, бога нового времени. Говорят что против Эхнатона готовят восстание жрецы богов старого времени, что является грубостью и глупостью, ибо они совсем не ведают, что язычество такого типа самое неправильное. Они делают что хотят и опошляют свои и без того гнусные души. Даже суд с пером и сердцем очернен. Я даже слышал что некоторые из них едят детей. Дикарство, не иначе, и потому нам нужен всевышний деспот и порядок, против которого будет грешно идти. Был бы я всесильным, сделал бы Эхнатона пророком. Эхнатон. Даже просто его имя заставляет ланиты краснеть и гореть.

(Ефрем: Слушай, Моисей, а как выглядит Бог?

Моисей: В смысле как выглядит? Мы не можем дать ему какую либо внешность. Это грех

Ефрем: Но почему? Как мы уверуем в того кого глазом не видели? Это же глупо.

Моисей: Во-первых, мы должны видеть его не глазом, а сердцем. Во-вторых, никто не смеет описывать или изображать Бога, так мы его создаем. Мы не смеем давать ему какие-либо качества кроме бесконечности и великой мудрости. Даже если Он больше не будет царем на своих землях, никто никогда не поимеет права диктовать каким Ему быть.

Ефрем: Как это мы не можем придать ему качества, Он как любое живое существо ими обладает и имеет образ. Он Тот, кого нам надо знать и видеть Его постоянно, как начальника, иначе ты, Моисей, посеешь сомнения среди нашего народа. Неужели он снизошел сам к тебе и сказал все то что ты передал мне сейчас? Ты с ним общался? А может ты его вовсе придумал?

Моисей: Слушай, Ефрем, ты гневишь мою душу, но я люблю тебя. Создатель общался со мной на горе Синай, сказал, что миру нужен новый порядок. Он мне привел примеры того, как ранее общался с людьми, избранными. Например Авраам, которому Ягве приказал заколоть своего любимого сына. Это конечно странная просьба, как от яростного тирана, но в итоге Он помиловал и Авраама и его сына. Хотя, был ли это действительно Бог? И кто общался тогда со мной? Почему он так безумен? И ведь Авраам как послушный пёс сделал всё что ему было велено. Это очень глупо).

Амарнское искусство пожалуй было лучшим во все Египте. Особенно золотая статуя моего повелителя. Смотришь ей в сияющие глаза и прогоняешь кровь по всему телу. Говорят еще что Библ был повержен, пусть только попробуют тронуть барельеф с ликом Эхнатона. Еще сегодня Абди-Хеба, правитель Иерусалима израилевых, тех, чей отец боролся с богом и сломал себе бедро, подписывает союз с хабиру. Не значит ли это, что они будут против Египта? Может тогда мне стоит вывести своих братьев на родные земли? И не успел я моргнуть, как прошел уже год, Эхнатон мертв. Мне и остается, что пасти овец, но в один из дней передо мной возгорелся куст, но не сгорал.

(И не успел я моргнуть, как мои сомнения насчет Ягве стали выедать мои ребра, делая меня мягче. Как человека, и как отца новой культуры. Уже год мы скитаемся и продвигаем своего Бога. Ощущение, что я выдаю себя за вдохновенного, не знаю как быть со всем тем, что я создал. Пятна никуда не исчезли, косые взгляды тоже. Мне думается Ефрем покланяется иному Богу, отличного от того, в которого мы уверовали с мадианитянами. Если это действительно так, мне придется убить его. Ягве не потерпит предательства. Хотя мне стоит спросить у него лично, вернуться в Синай. Придется все доверить предателю).

Я блуждал со своим народом по пустыне много десятилетий. Когда жрецы вернулись к власти, а новый фараон объявил на нас гонения, мы тут же побежали прочь. Еще и нашествие саранчи помешало нам оставаться в Египте. За нами шла армия, мы практически потеряли веру, но с нами случались чудеса. Передо мной даже раздвинулось Чермное море, восставали отравленные, горькая вода делалась сладкой, а самое главное - манна небесная. Пища, по виду напоминавшая смолу. Этим хлебом от Атона мы кормились все путешествие. Давно уже сбившись со счета дням и ночам неся на себе шест медного змея, мы дошли до горы Синай. Там стоял кто-то, сильно похожий на меня, как две капли воды.

(Ко мне подходил народ, впереди него сильно похожий на меня мужчина, но с медным змеем на скипетре. Это произведение искусства или же чудо? Кто знает? Я был на вершине горы, ждал ответов и приказаний у Бога. Но я ничего не слышал).

Я приказал своим братьям стоять у подножия, а сам поднялся. Неожиданно встретил там самого себя, но покрытого пятнами. Как такое возможно? И что он тут забыл? Он за мной? Или за Богом?

Моисей: Приветствую тебя, похожий на меня муж с дальних земель. Меня зовут Моисей, а тебя?

Моисей: Меня зовут Моисей, я - пророк Ягве. Я пришел за наказанием, что мне должен даровать Всевышний.

Моисей: Ягве, говоришь? Его совсем не так зовут, имя нашего Создателя - Атон. Единственно верный Бог.

Моисей: Правда? Мне сам Господь представил свое имя. Не верить ему у меня не было никаких мотивов. Это божественный дар, который я несу на север.

Моисей: Ты несешь неправильного Бога. Ты идиот. Как можно веровать в то, что слышал только ты один?

Моисей: А своего Атона ты тоже слышал один? Или вовсе придумал, чтобы править глупцами?

Моисей: Нет, об Атоне мне поведал много лет назад умерший фараон Египта - Эхнатон Аменхотеп четвёртый. Настоящая революция в культуре, коей прежде не было

Моисей: А этот твой Атон, он разве не просто солнечный диск? Это как раз опошление культуры сельского хозяйства. Вы сделали солнце живым, хотя оно безумно и губительно. Оно только и делает что убивает живое, сводит с ума других, гонит от себя тварей. А мой Бог - это любовь ближнего, преданность, вера, новая религия, и вечная жизнь после смерти.

Моисей: Значит мой Бог опошлен? Твой Ягве - это слабость. Мой Атон - это яростный сжигающий повелитель. Всеобъемлющий страх, заполняющий легкие и трахею субординацией. Все люди - скоты, которых некому вести к раю. И теперь я - Моисей, буду вершить судьбу людей.

Моисей: Делай что хочешь, но я всё таки должен пообщаться с Ягве.

Я закрыл глаза. Я закрыл глаза. По моему лицу полилось что-то теплое и терпкое, как настоявшееся под солнцем вино. На меня напала ярость, из-за этого лизоблюда, который пытается всем угодить, да еще и зовет меня своим именем, не прощу, чтобы коннотация меня самого стала денотацией, это пегое ничтожество не станет мной. Я пал замертво, но перед тем увидел ветхого, на вид мудрого старика, который представился мне Ваали, сказал, что я делаю все правильно, неся любовь, но сея сомнения, чтобы сделать знания более институциональными... Я вскричал что есть мощей, и мне открылся голос божественный, хотя этот лепет не был мне ясен, как будто это послание для совсем другого человека, на том языке, который знают только два существа во всей вселенной, и были посланы мне скрижали, на которых написаны были правила.

Мертвый Моисей: Это должно было принадлежать мне и моему народу, но ты как шакал убил меня, когда я этого не мог ожидать. Теперь ты будешь проклят ещё пущим безумием, чем прежде. Я стану частью тебя до конца твоей жизни.

Мое лицо оттенком стало похоже на побелку, видав самые невероятные чудеса, это ужасающее повергло меня в парализующий шок. Параплегия охватила мои ноги, я тут же камнем упал, но схватив покрепче скрижали. Хотел я закричать, но напала логорея на губы и горло мои. Осталось только бездумно лежать рядом с самим убитым собой. Зачем же я убил себя? Может потому что я хочу быть единственным? Или хотел занять верховенство над слабым? А почему он слаб? Я слаб? Определенно, если выгорел перед тем, кто был совершенной формой меня. Ягве, значит.

Мы закрыли глаза. Мы видели абиссопелагиаль. Даже обжигающее солнце ничего для нас не значило. Мы слились с этой горой. Мы заразились ее кататонией.

Мы лежали долго, безропотно, смертно, закоснело, как ацефалы. А что происходит внизу? У самого подножия, где я оставил свой народ?

Я узрел странную картину. Те люди, которых я вел по пустыне около сорока лет, вдруг поклоняются золотому тельцу. Не может такого быть. Как же тот Атон, которого я продвигал после Эхнатона? Тут же я налился красным и воспылал. На моих руках были дары от чужого Бога. И в божественном гневе я разбиваю то, что предназначено было моему двойнику. Неистовству моему позавидовала бы сама преисподняя, я оживил медного змея со своего шеста, тот ринулся к людям и укусил несколько из них. Все в страхе отошли прочь.

Моисей: Вы поклоняетесь не тому божеству, невежды. Все те кто пойдет со мной - будет жить. Кто предал меня - умрет. Выбирайте сами, кому кланяться.

Одна половина примкнула ко мне, другая же осталась рядом с тельцом. Снова я оказался на горе Синай. Мне пришлось убить всех тех кто пошел против меня. Я вымаливал у Бога прощение, за свой народ, за ропот, за убийства, за то что повесил перед солнцем начальников народа. Как я спустился, мой лик слепил людей, которых веду до Ханаана. Я оторвал от своего платья кусок, и завернул лицо в никаб. Видимо я сиял с тех пор, как отмолил прощение у Атона. Или Ягве? Так его зовут? Вроде Яхве, не знаю точно. Я испытывал жалость и любовь к своему народу, который, казалось, проклят с самого зарождения. Мы прошли Синайский полуостров, добрались до Негева. Нас иссушала жажда, языки становились каменными, и как на удачу, нам попалась Мерива в Кадесе. Мое подсознание дало знак, что надо ударить по скале, и оттуда польется вода. Шестом я размахнулся, ударил по обозначенному месту, и мои руки задрожали от полученного обратного импульса. Мы были перед самым Ханааном, и народ начал негодовать. Казалось, мы идем целую вечность, манна небесная уже не спасала, воды не было. Они уже забыли, кто я такой, как выгляжу, какую цель несу. Их лица обернулись хмурыми и злыми, один из них подошел и ударил меня. Я тут же убежал на гору Нево, и все погнались за мной. Меня схватили. Разум в омертвелом теле Моисея покрылся мраком, и Моисей вступил во мрак, где Бог. Как только исчезли образы в глазах его, пошло исступление. И не осталось Моисея, а всего его омертвелое тело.

"Когда Ефрем говорил, все трепетали. Он был высок в Израиле; но сделался виновным через Ваали, и был убит". Осия 13:1. «Я» проснулся под мостом глубокой белой ночью, одной из тех, в которой случаются чудеса. Одним из чудес стал тиннитус, давящий на мышцы среднего уха. Мягкое нёбо подергивается, такой катастрофический шум может заставить любого утопиться или выбрать более изощренный путь до смерти. Проглатывая воздух, «Я» раздражал евстахиеву трубу, отчего шум только усиливался. «Я» упал в воду. Чувствую себя как Саргон, которого водонос вот-вот вытащит, знаменуя любовь Иштар. И вот меня наконец ослепил, но застила свет голова. Лицо больно знакомое, будто передо мной как грозная каменная статуя завис сам Ролан Барт! Не ожидал «Я» его увидеть в своем городе, да и тем более «здесь», самом укромном месте всей вселенной.

Барт: Встань же, друг. Чего ты весь мокрый лежишь в этой полной бактерий воде? Напряги мышцы и вылези из реки. Раскрой силу словесности, которая управляет твоими чувствами.

"Я": Руку подал бы, что ли, а то мне самому тяжеловато. Разве ты не видишь, что мои руки тонкие, как две антенны? Если вытянуть их к небу, то, возможно, мне придет сигнал из далекого, холодного, одинокого, сверхпустого, темного, прямиком из Эридана. От сердца.

Барт: Да, подними свои сухие, как ветки, потрескавшиеся руки к небу, чтобы сжечь их под безумным солнышком. Возьми и сделайся актером театра. Истеки потом, секрецией, кровью, слюной. Сделай всё, чтобы умереть. Умри.

"Я": Рано мне еще умирать. Я молод, наверное...

Барт: Ты молод? В какое зеркало ты смотрелся? Ты выглядишь настолько жалко, что вышла бы отличная фотография. Ах, фотографии. Ты как бы референт самого себя, гиперобъект в мире вещей в себе. Всё остальное — идеализированный квалиативный образ в сознании, но вот ты — самостоятельный, никому не известный, доселе невиданный и незримый ОБЪЕКТ. Фотография сношается с реальностью, любит реальность, в коей-то мере и является.

"Я": Это всё, конечно, красиво, но я не фотография. Я — это «Я». Может, для твоих фотографий я эйдолон спектрум, но в самую первую очередь «Я» — это Я. Запомни четко. В ином случае ты потеряешь голову, клянусь. Фабрикуя для тебя свое тело и тут же умерщвляя, я, как всякий коммунар, не думал о последствиях. Меня ведь вскоре кто-то увидит и будет пялиться. Такого я бы не хотел.

Ролан Барт достал из невесть откуда «Поляроид». Еще мгновение, и моя душа будет украдена. Если закрыть глаза, то он исчезнет. «Я» закрыл глаза. Ничего и никого, только прохлада, влага и мерзость. Как только «Я» открыл глаза, всё стало казаться смазанным. На меня зрит камера. Не могу пошевелиться, будто постепенно каменею. «Я» стал фотографией? Или меня просто подводит зрение?

Барт: Черт бы его побрал, картриджи кончились. Тебе очень сильно повезло, что я не смог запечатлеть твой симулякр. Ладно, пойду я своей дорогой, было довольно потешно над тобой поиздеваться. Ощущение, что даже влюбился. Но мадригалы петь не буду, не дождешься.

И тут же мигом Ролан Барт исчез, как тень, на которую посветили. Может, «Я» остался фотографией, но живой? Хотел бы, чтобы мой внешний вид, переменчивый и амортизированный в зависимости от возраста и обстоятельств в тысяче меняющихся снимков, всегда совпадал с моим «Я». Если бы фотография по крайней мере могла бы снабдить меня нейтральным, анатомическим телом, которое ничего не означает. Увы, благонамеренная фотография обрекает меня на то, что мое лицо всегда имеет выражение, а мое тело никогда не обретает нулевой степени самого себя. Может, то, что «Я» сфотографирован, является признаком любви? Как бы меня сформировал скульптор, который сплетение мыслей вылил на мой образ. Призрак или мания, на которую пускают слюни. Ай, глупости всё это, «Я» в мире материи, не в фотографии, в незапечатленном мире. Быть единственным реальным человеком с одним разумом на всю вселенную довольно сложно. Интересно, те, что читают обо мне, действительно читают? Или просто бездумно елозят по буквам глазами, зарабатывая мозоли для своих мозолистых тел мозга. Ужасно, если они думают, что за буквами стоит автор. Он скорее за пробелами, «Я» думаю. Хотя о чем это «Я», у этого рассказа и вовсе читателей нет. Что прискорбно. И «Я» всё ещё сижу в реке, в слякоти и мерзопакости. Воротиться домой, что ли? Домой, где обо мне никто не думает. Это так грустно на самом деле, что единственное мое пристанище, в котором «Я» свободно могу сидеть и медленно умирать, полностью затихшее, безжизненное, даже считая мое местонахождение там. Очень ублюдочно, в высшей степени крамольно, бытие не дало мне хороший кров, жену, детей, собаку и клюшки для гольфа. Как давно «Я» ел вообще? Ужас, как пусто у меня в желудке. Хочется щерить зубы, как будто обречен вечно говорить букву Z и улыбаться по-мертвому. Не зря римляне хотели от этой проклятой буквы избавиться. Мой чертов духовный пауперизм полностью отражается на бескультурности этой книги. Зачем она пишется? Про меня? Про кого этот рассказ вообще? Автор этого просто ублюдок. С кем это ты разговариваешь? Наверное, преимущество человека в том, что он может поговорить сам с собой и не заскучать. Такое даже птицы себе спеть не позволяют. Проповедники с нечистой совестью, вещающие с налоев, говорят не людям, а сами себе, в пещере, где осталась тень от умершего бога. Самого Месмера не хватит, чтобы «Я» взял и дописал этот рассказ. Все те жертвоприношения похвал были направлены против бога, делая его не более чем приматом человеческих зависимостей и лишают власти со святостью, такой обман можно сравнить с неверующими проповедниками, которые никак не отлипнут от самого темного угла лимбической системы. Будь «Я» Богом, то как Гутенберг — сделал из вселенной печатную машинку, чтобы всё стало словом. Всё. Что включает в себя «всё»? Наличие вообще каждого означающего? А ничто тогда, получается, означает отсутствие. Но нет, все равно останется слово ничто. Которое само ничтожит себя.

Витген: Глупости. Это ментальная судорога, которая невесть что значит. Ничто, как волнующееся море, постоянно совершает действие. Такое выражение на уровне языка вообще не имеет смысла. Откуда оно? И что вообще с ним делать?

Да мне похуй на смысл. Ты вообще жид паршивый, который не имеет академических знаний. Тебе молчать велено. Ладно. Заметили, как в девятой симфонии Бетховена уничтожается корреляция субъекта и объекта? Как ощущение эмпирическое сменяется эмоциональным? Спирит. Спирт. У меня вместо ихора спирт. Нетленный, но обжигающий, прозрачный, как сама вода. Испаряющийся под яркими рекламными рекламными плакатами, освещенными тысячей электрических лампочек. Я покрыл тучами всю планету. Теперь небо походит на газетную полосу с самыми ужасающими новостями, которые бросают в дрожь от их скукоты и невозможности терпеть мир, в котором бездумное потребительство убило всю эстетику, опошлило культуру и научило легкомысленно обходиться со здоровьем. Все это отупляющее иго подается так, словно бы за этим стояло открытие, способное изменить историю, а не иллюзорная крупица, неощутимая даже для рядового идиота. Человек хоть и продолжает жить, но в раздоре с наличным бытием. Кто исчез, так это индивид, Субъект, противостоящий Объекту. Всем людям сейчас же стоит натянуть на себя покрывало Майя и совершить самый скорый суицид.

Обыденный человеческий здравый смысл: Погоди, то есть всем милым и мягкосердечным, от природы добрым, гуманным людям стоит умереть? Это довольно эгоистично.

"Я": Меня вообще зовут «Я» в этой книге. Автор просто взял и проклял меня.

Обыденный человеческий здравый смысл: Если проклят ты, не значит, что все такие.

"Я": Иди к чёрту

Обыденный человеческий здравый смысл: Очень по-взрослому. А знаешь что? Сам иди к чёрту.

"Я": Я — Сатана, испещренный мельчайшими деталями и мировыми знаниями обо всем, мои лихо закрученные рога смыслов, которые создают новые ветви культуры. Я буквально все в одном: Маммон, Ваал, Баали, Вельзевул, Барбатос, Бафомет, Асмодей, Люцифер, Буер, Мефистофель, Велиал, Велизар, Самаэль, Легион, Саллос... Все известные демонические имена — это всё Я. Мой лик заставляет глаза слипаться, гнить и проедать до нервов. Чтобы Я мог дергать эту человеческую арфу, играя соло концерт. Я — Иоганн Гутенберг вселенной, прописываю мысли людям, исторические сюжеты, проклинаю языки своей печатной машинкой демиурга. Это тоже часть природы, знаешь ли. Эриугена хоть спроси. Все вы просто вьючные, зависимые от меня бараны. Клёвые вы мои рабы, как же Я над вами надругался, мне аж смеяться хочется. Вам после смерти кровать заменяют на гробы. Моей смерти не будет вообще. Вот моя тебе парресия, ничтожество.

Обыденный человеческий здравый смысл: Под моей силой всё оборачивается наизнанку, как и ты прямо сейчас.

"Я": У каждого свой достаток,

лишен его я один.

Мой дух несведущ —

медлителен и неповоротлив.

Каждый прозорлив,

один я в темноте.

Дух каждого проницателен,

в смятении только мой —

зыбок, словно море,

изменчив, словно ветер.

У каждого своя цель,

только мой дух туп, как батрак.

Я один не такой как все,

ибо не отрываясь сосу материнскую грудь.

В пещерах, поблизости от Салоник, устраивали они в религиозных целях дичайшие оргии. В начале саббата они ставили в центр круга обнаженную девственницу и, тоже обнаженные, танцевали вокруг нее. На место молитв пришли оргии. Подобные обряды вскоре распространились почти среди всех еврейских общин мира... Они, естественно, всячески преследовались раввинами... Несмотря ни на что, эти секты не удавалось искоренить на протяжении двух столетий. Я шел по темной улице, кою окутала гробовая тишина и темное последствие нахождения в лишенной света капсуле посмертия. Шаги передо мной слышались сами собой, мне оставалось лишь следовать за ними. Переменив смежный угол на переулок, раздался ошеломляющий, дыхание распирающий крик текущего неона. Ужасный принц света оттенка фиолетовой похоти, обретший форму полуголой гризетки с рядом лежащей стрелкой, указывал мне на вход в бордель. Крику противостоял мой смех, из самого нутра, знаменующий страх и одиночество. Пока моя кожа была оттенка похоти, меня распирало чувство потерянности, холода, никчемности. А ведь вправду, у меня столь мало деталей, что я и не личность вовсе. Я ходячая машина говорения, которую просто учили отвечать клишированными фразами на самые банальные вопросы. Хоть глуп и наг, но зайти все-таки решился. Кумар стоял убийственный, дыма как от тысячи кадил, видимо, место популярное у здешнего рабочего скота. Не то что я — когнитариат. Который всю жизнь был только именем и фамилией. Проемы съежились занавесками, суверенность меня на моем лице пропала, и пока я обратно возвращал себе власть, ко мне подошла одна из куртизанок.

Хозяйка: Привет, красавчик, не видела тебя тут раньше. Ты тут впервые?

Калли Ючис: Воистину так, мадам. Членящая улица меня тошнит, хочется пресного тепла плоти, это, пожалуй, самое скромное средство достичь того, что мне нужно. А как тебя зовут, симпатяжка?

Хозяйка: А ты любишь поболтать, не так ли? Меня зовут Атараксия, котик, но для тебя я могу быть хоть самой Еленой. Хочешь поглазеть на потроха какой-нибудь легкомысленной мамзели? Или комплекс, связанный с матерью, залатать пытаешься? Вдруг повезет найти похожую на ту, которую ты всегда будешь любить?

Эта женщина, имя которой я уже позабыл, пилила меня взглядом так, что мои суставы начали болеть. Ее длинная юбка имела вырез, в котором я проглядывал следком толстую, белую, молочную ногу с зелеными венками вдоль, как на куске мяса. Я бы тут же упал ей целовать ступни, но во мне ещё есть несколько грамм чести.

Калли Ючис: Я бы хотел скинуть с себя всю одежду, если ты понимаешь, о чём я.

Хозяйка: Да, конечно. Сейчас я схожу кое-куда и приведу для тебя свободных девиц.

Она обернулась, и её пышный зад пересекся со мной взглядом. Из комнаты любви вышел толстенный свин, пьяный вусмерть, он бормотал что-то похожее на «люблю тебя». Его губы напоминали две синие гусеницы, еще не полностью покрытые куколкой. Просто мрак и смрад. Это существо, открытое смерти, пытке, безоглядно радости, тупое и непробиваемое, как идол. Он открыт и умирает, от него останется лишь тень в той пещере, где он выбрал проглядеть последние секунды бытия. Было я уже не видел ничего, кроме этих жирных губ, как резко раздалось...

Хозяйка: Вот вам наличествующие красавицы, так сказать, ассорти. Какую выберете?

Стояло передо мной пять молодок. Все они для меня казались дымом, окружающим только одну, ту самую. Рыжие огненные волосы цвета сомон, голубейшие, светящиеся глаза, как крылья бабочки морфо. Рассыпь веснушек, редкий, но глубоких, как острова на старой карте. Это точно та, которой я бы хотел оставить потомство. Я подошел, чтобы ближе посмотреть на её лицо. Совсем детское. Хотя по форме она походила на атлетку.

Калли Ючис: Я выбираю тебя.

Хозяйка: Необычный у вас вкус, господин. Ее никто не берет, не понимаю почему. Но скажу сразу, это и будет стоить дороже, чем обычно. Она еще девственница.

Калли Ючис: А сколько тебе лет, милашка?

Хозяйка: Ей недавно исполнилось 19.

Калли Ючис: Интересно, как такую красотку как ты могут звать?

Делирия: Меня зовут как помешательство на латыни, Делирия.

Калли Ючис: Приятно познакомиться, Делирия. Меня зовут...

Не успел я глаза сомкнуть, как я уже лежу с ней в кровати. У меня сильнейшая эрекция, такая, что поглотила эдак литр моей крови. Ее бедра широкие и мясистые, ягодицы как два ореха, ноги длинные и испещрены мелкими шрамами, что могло намекать на тяжелое детство. Наверное, именно поэтому ее никто не брал. Или не поэтому, черт знает. А почему мы просто лежим и ничего не делаем? Я уже должен был забрать у нее девственность. Точно. Я уже душил её, душил с такой силой, что шея чуть не хрустнула. Фонтан живой воды, бьющий и вытекающий душераздирающе, — имел еще необычное продолжение: волна вожделения не останавливалась, прославляя все ее существо, обнажая еще сильнее ее наготу, делая еще бесстыднее ее бесстыдство. Еще немного, и я мог бы полапать её полипы на печени. Экстазы тела, лица издавали какое-то невыразимое воркование; у нее, преисполненной нежности, была сломанная улыбка; она увидела меня на самом дне моей бесплодности; я ощутил на самом дне глубокой печали, как высвобождается хлещущий поток ее радости. Тоска моя восставала против удовольствия, которого я должен был бы желать; мучительное наслаждение Делирии вызвало у меня истощающее чувство чуда. Мое уныние и лихорадка мало чего стоили, но именно в них и заключался мой единственный достойный ответ экстазу той, кого в глубине холодного молчания я называл «сердце мое». Прошли последние судороги, потом ее тело, еще пенясь, расслабилось, в глубине глаз виднелся Танатос, она позволяла делать с собой что угодно. Потому что была уже мертвой? Нет, дыхание есть. Может, это рефлекс травоядного, как у козла, цепенеть сразу при чувстве опасности. Благо она жива, иначе пришлось бы заплатить еще больше. Несмотря на то, что мой член был краснее самой свеклы, мне пришлось испустить внутрь. Я должен был оставить потомство, чтобы моя фамилия шла дальше. Иронично, что мать моего ребенка — шлюха. Хоть и с красивым лицом, но без души. А у меня и лица нет. Ну конечно, как же в книге нарисовать персонажа. Только описанием. Хотя, наверное, надо оставить волю воображения читателю и не печалить натужным вычурным портретом того, кто уже после главы забудется. Как думаете, как я выгляжу? Можете намалевать на листочке и видеть мне именно так. А впрочем.

Калли Ючис: Если не хочешь провести жизнь в этом притоне для гетер, вот тебе мой номер. Ты выносишь мне ребёнка.

Я надел на себя блестящую броню, в которой пришел. Да нет, это самая обычная одежда: брюки, рубашка, куртка. Меня материя дефенестрацией выкинула через дверь, мне открылся длиннющий коридор, на конце которого была Хозяйка с её интроспективным накрашенным взглядом. Я покинул заведение, неон оттенка фиолетовой Кампе начал кричать на меня, будто я пришёл к циклопам. Постепенно отдаляясь, меня обволакивала тишина, да такая, что на уши давила. Темнота заменила мне очки, но все же какие-то шорохи я слышал.

Неизвестный: Обернитесь, молодой человек.

Сиюсекундно ноги дали направление, противоположное моему. И я увидел всполох. Такой силы, что несварение дракона покажется лишь спичкой. На время я ослеп, прикрыл глаза руками, лёг в позу эмбриона и... Жить хотят все, вот и я хочу. Двигаясь по продольным туннелям вместе со своими многочисленными товарищами, пересекаем сужающийся унгрунд. Тут нет никого и ничего, мы бесцельно движемся вперед в надежде жить, но некоторых стены засосали внутрь и умертвили. Вот бы не удавиться здесь, в страшном, кошмарном месте, я еще так молод, а уже приходится терпеть невзгоды. Мы наткнулись на распутье. Я с половиной сокомандников пошел направо, другая половина налево. Проход значительно расширился, что дает удобство. Мы шли долго, где-то недели 4. Без отдыха, шаг назад уже не сделать. Хочется просто застрелиться. Куда мы вообще идем? И где мы сейчас? Кто рядом со мной? Одна боль, бесцельное существование, чтобы в конце просто быть поглощенным и убитым. Живые существа идиоты только из-за того, что живые. Но идти нужно. И мы пришли. Бескрайняя бездна с кучей солнц, которые тянут к себе всех и сразу. Я чувствую жжение, такое, будто заживо горю. Мои неизвестные товарищи тоже страдают. Видимо, нам нужно страдать, чтобы солнце насытилось. Мы как паяцы должны танцевать диско инферно перед госпожой. Осточертело страдать. Я ненавижу жить. На кой черт вообще все существует, если наслаждение получить трудно, практически невозможно? Ебал я вас в рот, сука, проклятущие вы узурпаторы, источающие слепящие лучи эроса. Тем временем мы все бьемся о поверхность этих звезд в агонии и надежде быть съеденными, дабы началась эсхатология. Gelassenheit-zum-Tode. Жизнь имеет смысл, только если ты Айон. Кто я есмь? Может быть, в виде исключения отдаться на милость известному речению «с кем поведешься...»; действительно, не свести ли всю проблему к вопросу: «С кем я?» Это последнее слово, признаться, сбивает меня с толку; оно устанавливает между мною и некоторыми личностями отношения странные, неизбежные, волнующие в большей мере, чем я предполагал. Оно выражает сверх того, что хочет сказать, вынуждая меня еще при жизни играть роль привидения; очевидно, оно намекает: для того чтобы стать тем, кто я есмь, мне надлежит прекратить свое бытие. Употребленное, впрочем, не без основания, в таком смысле, это слово открывает, что все воспринимаемое мною как объективные проявления моего собственного существования, проявления более или менее свободные, есть нечто преходящее в пределы этой жизни из деятельности, поле которой совершенно мне неведомо. Этот образ привидения со всей его условностью, как во внешнем облике, так и в слепой покорности случайностям времени и места, служит прежде всего законченной иллюстрацией моих мучений, возможно вечных. Наверное, вся жизнь моя — иллюстрация в таком духе, и я приговорен возвращаться вспять, постоянно думая, что совершаю открытие; настойчиво постигать то, что должен был бы попросту узнавать; изучать заново ничтожную долю всего, что позабыл. Подобный взгляд на самого себя представляется мне ложным, ибо я оказываюсь заранее предпослан самому себе; такое самовосприятие произвольно переносит в план прошедшего законченный образ моей мысли, которой больше нет резона играть со временем; вдобавок в это самое время вплетается идея невосполнимой утраты, покаяния или падения, у которых, по-моему, бесспорно отсутствует любое моральное обоснование. Мне важно, чтобы те частные способности, которые я постепенно открываю в самом себе здесь, на этой земле, не отвлекали меня от поиска одной общей способности, которая была бы присуща мне изначально, а не дарована извне. Не считая разнообразных вкусов, которые я знаю за собой, склонностей, которые я в себе ощущаю, влечений, которым я подвержен, событий, которые случаются со мной, и только со мной; не считая множества жестов, которые я наблюдаю за собой, чувств, которые способен испытать я один; именно в соотношении себя с другими людьми я хочу обнаружить если не корни, то хотя бы отдельные черты моего отличия. И строго по мере осознания этого отличия мне будет открываться, что я призван совершить в этом мире — именно я из многих других — и какую уникальную весть я несу, принимая на себя в полной мере ответственность за ее судьбу. И вот зашли пустота с мраком. У ног отняли землю, у головы потолок, у крови тело. И ничего не осталось, кроме красной, терпкой, багряной, проклинающей силы ярости, горючей, как бензин, горячей, как первые миллисекунды ядерного взрыва. Когда осталось пустое место, ничто, ошеломительное и оглушающее, заставляющее покрываться трещинами, одно из солнц сказало мне. Лично мне.

Солнце: Если хочешь жить и переродиться, оставь мне свое отражение.

Оно меня поглотило. Ну как меня, я вроде бы остался перед солнцем, ничего из себя не представляющий. Но я был в ней. И не внутри, но и не снаружи, как мой двойник. Двойник жил своей жизнью, но повторял всё за мной. Или я за ним. Вдруг солнце схватило мой член и оскопило мой символизм. Истекая внутрь солнца гноем, оно полностью поглотило меня. А двойник отражения ликовал. Ладно, что уж. Придется самоубиться. В руках моя шея свернулась, как кровь. Смерть.

Двойник-оригинал-поскольку-тот-умер: Солнышко, а скажи, зачем тебе отражение?

Солнце: Чтобы зародить жизнь.

Двойник-оригинал-поскольку-тот-умер: Давай тогда зажигать огонь. Мой член — огниво, а твои чресла — кресало, эти высеченные искры будут обжигать нас двоих.

Солнце: Опрокинь голову и захлёбывайся наслаждением. Ты теперь единственный, а это — твоя собственность.

Вдруг закрутилась буря в отражении, молния, сверкая, попала на лоно, оттуда вырвался дикий огонь, исчезнувший в тысяче языков. Все вспыхнуло разноцветным всполохом, причиняя обжигающую боль как отражению, так и солнцу. Вдруг в печи начинает зреть хлеб. Все стынет, пекарь в поту падает без сил, еженощно переворачивая корочку в охлаждающемся жерле жизни. Вдруг и двойник замертво падает. Остается только растущая плоть. Растущий человек в мертвом солнце. В человеческих днях прошло около двух недель? Человеческих ли? Тело покрылось трещинами нервов в висцеральном пространстве. Вокруг лишь море морское, которое отдает привкусом былой любви, но сейчас навзрыд плачущее и волокущее свое гнусное бытие жертвы ради. Суставы, переплетённые белёсыми связками и натяжениями, словно паучьей сетью стелятся по многослойным органным поверхностям, переплетаясь, образуя инвагинации, пучения и кратеры, ритмично пульсируют и перетягивают друг друга с места на место. Кто мне всеотец? Почему мои стволовые клетки уходят на лечение моей матери? Я продвигаюсь в языке, борясь с реальностью, мои кулаки прилипают к холодной реальности. Этот атомный апокалипсис раком распространился на коже Земли. Но откуда мне знать, я всего лишь утробный младенец, которому от силы месяцев так пять. И не смотрите, что написано о двух неделях, автор, видимо, не определился. Кто? Не важно. Подёргивания плоти спонтанны и рефлекторны, поры источают аромат молекулярных отходов, газов и гормонов, которые как гонцы доносят утробные, истошные послания и коды на неизвестном языке. Это умирающее мясо, которому магическим образом поддержали жизнь. Сердце которого потихоньку разжигается. Все перемешивается в диком каннибализме, вместе с калом и кровью, дикой ярости тупости и темперированной околоплодной воды. Какого черта меня плодоносит какая-то шлюха? И сколько мне осталось тут сидеть? Я вобрал в себе личности Анупа и Баты, Ра разделил меня и внешний мир водой. Как вдруг жар становится все сильнее. Вода истекает, меня вытаскивают загребущие руки, я наконец-то во внешнем мире. Еще немного, и мои гениталии будут тереться с материнскими. Вот он — свет. Я в крике изрыгнул огонь, так сильно прогрев свое тело, что в глазах уже начинает темнеть. Только на секунду увидев солнышко, я тут же ослеп. Положите мое сердце на мамину грудь. Иначе я убьюсь. Меня никто не понимает. Ладно, что уж, мне придется сжечь себя.

Солнце: Уже хочешь умереть, только родившись? Правильный выбор, жизнь того не стоит. Дышать воздухом, слышать звуки, говорить словами. Кому это вообще надо? Правильно делаешь, малыш, умри поскорей.

Мое чесоточное горло перестало чесаться. И шум утих, и слова теряются. Мой гроб открылся сам собой. Всё, что я помню, так это холодную девушку без сознания, над которой надругались четыре бугая. И потом, вроде, меня поглотила бездна. Удушила так, что шейные позвонки лопнули. Наверное, поэтому я в трех метрах под землей. Интересно, кто решил достать меня из пучины сладкого абисса. Пологий путь к Пелагию в пелагиаль открылся у меня за спиной. Занозы мне врезались в пальцы. Ох, силушка покидает меня. Но надо встать и опереться, вылезти из могилки. Покуда корешки торчат, я ухватился за один из них. Хлипкий, как работа молодого столяра, но держит. Телом я поднялся, а ногами уперся в свинцовый ящик. Прыжок, и я снова живой, как будто не встречал никакую даму и меня не избивали те четыре мерзавца. Губы мои усыхают и вянут, я как могу их увлажняю, но вместо слюны у меня железная кровь. Улыбка моя сделалась красной, бледный месяц окрашивал мои глаза в белый. Протяни руку, и уже подумают, что всё мертвое восстает. Посреди Елеазаровой смертушки был Рим. Обветшалый, разваленный и пыльный, но всё же былой мировой господин. Мановением всё стало складчатым, и снова я увидал месяцок. Пора бы и вылезти. В туфлях хрустит земля, на зубах грунт, меж пальцев ползет червяк, в левом ухе травинка, не мертвец, а ловелас. Кто сегодня будет моей багряной женой? Когда я об этом подумал, мое лицо тронула тупейшая улыбка умалишенного имбецила, такая улыбка, будто мозг облили кипятком. Но потом я нахмурился, как старый картофель, нос встретился с красными губами крови, скулы как затрепещут, голову аж косит. Обернулся я было в могилку напоследок глянуть, а там скелеты танцуют, в обнимку с бедняками и богачами. Танец макабра, самый настоящий. Звали они меня к себе, но я выбираю жить, чем быть мертвым и танцевать с кем попало. Вот возьму и плюну красной слюной в этот пологий путь. Из меня вылетело, как из конвейерной переработочной машины, да с такой скоростью, что губы засвистели. Ладно, пора бы и вернуться на набережную, вдруг снова найду ее там, лежащую. Ах, как я жалок, как коротки провода моего хотения. Захлестнула волна биполярного настроения, и море в носоглотке наворачивается, капли кидая через слезливые мешочки сквозь веки. Пошагал дальше, ощущение такое, что в обуви у меня холмы. Так и есть. Там остались горсти земли. Теперь уже нет. Раскинул я свои пуповины, чтобы снова связаться с миром. Самое забавное, что связь прошла с отцом. То есть эдакая гомосексуальная реакция, комплекс Электры, но со стороны сына. И вот как одна техническая машина бытия мы вышли из кладбища. Навстречу мне приближался жандарм со светом фонаря на спине.

Жандарм: А чего это вы, господин, ночью меж могилок шастаете? И почему на вас земля? В руке червяк? Вы случаем не из локального культа сатанистов?

Мои органы желаний поменялись, рот стал анусом, я, как дистрофик, стал скулить.

: Я навещал своего отца. Моего горячо любимого, дорогого отца, который воспитал меня тем, кто я есть сейчас, крестил в купели. На мне земля, потому что я ужасно бедствую, да и в целом думаю, что надо быть ближе к матушке сырой. О культе сатанистов я слыхом не слыхивал, я язычник, правитель нам Велес-кормилец.

Жандарм: Язычник, говоришь? А у нас, гражданин-мещанин, православие по закону. Да и то, что вы расхищаете могилы, не может остаться безнаказанным.

: Спасибо большое, авторитарная карательная система по устрашению честного народа. Спасибо за то, что страдают простые рабочие. Простые мертвецы.

И вдруг полисмен пропал. Остался только голос и свет с его спины.

Жандарм: Пройдемте, молодой человек. А человек ли? На суде дьявола узнаем.

Я уж было подумал, что материя закодировалась, обернула меня в риск и насмехается.

Жандарм: Если вы не повинуетесь, я буду вынужден вас потащить насильно.

Свист воздуха, на мое лицо пришелся удар. Издевательство. Отче, помоги мне и убери все невзгоды.

И тут же фонари полопались. В ушах встал болезненный тиннитус.

Жандарм: Мы преодолеем раскол, и каждый человек будет работать в пользу целого, мир станет настолько единым, что предназначением всего останется лишь существовать, без чувств, эмоций, онтологии, призрака и прочей дребедени. Неужели вы, разрозненные изнутри скоты с триединым богом и Царём Земны, которого также считают отдельной личностью, никак не поймете, что Он един, один, не мёртв и без раздора. Он не нуждается в нас, но мы станем Им, и не будет никакой трансгрессии, где люди выходят из жизни, а потом из тела, якобы преодолевая дихотомию сакрального людского и святого духовного, Его Самого. Он — не Сый, Он — над.

Заговорили в темноте голоса, от которых пахло страхом и чернейшим кофе, настолько черным, что можно было бы оставить там свои глаза и играть в гляделки. Хоть и боязливо, но твердо они говорили:

???: Ты боишься? Мы тоже.

: А глаза у вас открыты?

???: Нет, запаяны текстом.

: Будь добр, кормилец, открой им то, что сокрыто.

Жандарм: То есть ты правда думаешь, что твое первобытное магическое мышление достаточно логично? Мне это, если честно, надоело уже, я воплощу посюстороннее царство небесное.

И тут тень скагганака упала мне на горло. Задыхаясь, уже молча, я боролся отчаянно и старался кусать то, что нигде, никогда, никуда, не над, не под, не в, не из, не теперь, не тогда, не впредь. И что-то говорил сладкий, задушевный, поющий баритон, точно приближался это оперный певец, точно теперь только начиналась серьезная, настоящая опера. Бездна открылась вдруг, ничего не помню, но ощущение, будто избили меня изрядно. Не везёт мне ужасающе. Обычно происходило так, что во всех моих делах мне сопутствовала удача, но в эти три последние дня обстоятельства складывались крайне неблагоприятно, даже враждебно. Как человек, вся недолгая жизнь которого была похожа на огромную, опасную, страшно азартную игру, я знал эти внезапные перемены счастья и умел считаться с ними — ставкою в игре была сама жизнь, своя и чужая, и уже одно это приучило меня к вниманию, быстрой сообразительности и холодному, твердому расчету. Сверху паршивейшим языком написана какая-то псевдоинтеллектуальная лабудень. Некоторые называют это графоманией, не в смысле того что человек не может удержаться от написания лишней строки описания или главы с проникновенными персонажами, а попросту ужасающие клише, которые фонтаном бьют из сознания, и преподносятся гениальным откровением. Что скрывается за графоманией? Я, как главный герой, а может это Ты главный герой этой, и других книг от позорнейшего автора, который состроил некий концепт без концепта и рассказывает о таких высоких материях, что воздух бы сам задушился, будь он Аполлонским Диогеном. Если говорить в топике Лакана, то графомания - раскрытие того стыда, которое принесёт немало удовольствия, либо в самом процессе развертывания желаний в написании, либо же в дискурсе обзора, ведь стыд это настолько сильный источник наслаждения, что доводит до исступления, а того и до экстаза. И не каждый может позволить себе графоманию, зачастую это переводчики, которые предают художеству тому, что написано языком дико понятным и примитивным, к примеру басню "Рыбаки" Феокрита французы налагали поэтическими виршами небывалой патетики, и русские подхватили ту же тенденцию, примечательно Алексей Мерзляков в переводе с французского позволяет себе писать так тошно, что от такого слога попросту крутит голову, хотя если оригинальную басню сесть и перевести дословно, без художественных прикрас, то обнаружится настолько примитивная и понятная речь, ведь повествование идет от лица двух простейших рыбаков, что такие переводы становятся не более чем графоманией. Попробуйте просто прочесть этот "высочайший слог" сами, и насколько скоро вас затошнит от оного. И в таком переводе читается, что переводчик ну ни разу не был на простой рыбалке, а о чём могут гласить его желания, просто ужас, либо это некая форма мании величия, отражённая в литературе, либо язвительное желание всевозможно казаться лучше чем есть на деле. Или ниша занять пустое место "великого". В любом случае, не вникая в личность, виден комплекс. Но нужно что-то сказать о графомании как о феномене.

Вообще, графомания эпифеномен текстуальности (в некоторых случаях графоманией называют манию к рисункам или изображениям), и не в широком смысле, что весь мир это сплошь символы со значениями которые к чему-то отсылают, и то на что в свою очередь было отослано, само отсылает, и так вечно. Если брать Женевскую лингвистическую школу последователей Соссюра, то все лаконично разнится на два аспекта, в диадичной модели на выше упомянутые означаемые и означающие, в аспектах языка на синхронию и диахронию, язык и мышление и прочая дихотомия. И скорее надо различить интенцию сотворить нечто величественное и просто говорение (gerede), как свойство самого обыденного тут-бытия. Если поэзия есть учреждения бытия в слове, вы представьте каково положение психики у тех, кого одолела графомания. В этом случае, когда поэзия есть разное говорение, случается так что круг означаемых и означающих сужается до уровня точки в конце этого же предложения. Да, вот эта точка слева от "да". Теперь справа. Это тоже своего рода графомания, как и перевод Мерзлякова и французов до него. Тут нет чего-то специфического, и вы могли бы сказать, что такое обыкновенное письмо не наличествует "разумности" или "разума", но всегда тут-бытия. Собственно, как и исток любой речи - дазайн, определяющая в случае графомании вещь, в ином случае нам бы пришлось обратиться к эрайгнису, живи мы на пару десятков веков раньше. Впрочем, идеалисты считают каждое человеческое слово посланием свыше. И тут наверное можно перейти к синхронии и диахронии. На стиль письма и его содержание влияет также и нечто внеязыковое, например социальное положение, нравы в обществе, отношение к явлением и много прочих кванторов. Если думать топикой Шарля Балли, то временная парадигма и историчность может нарушать восприятие текста и другого искусства, ведь и басни Эзопа тогда были краем гения и витиеватости, а сейчас это попросту детские сказки, которые известны каждому ребенку. Балли принадлежит тезис о неразрывности непрестанного изменения языков и необходимости их неизменности для эффективного функционирования, о равновесии традиции, задерживающей развитие, и активныхтенденций, толкающих к изменениям. Также Шарлю принадлежит теория о том, что языки оказываются могут терпеть кризис, но он говорил лишь о французском языке, да и вправду видна тенденция упрощения письменности во многих языках. Но тем не менее упрощению обратна многозначность. Балли же принадлежит и теория стилистики: «Стилистика изучает факты выражения организованного языка с точки зрения их аффективного содержания, то есть выражения фактов чувствительности языком и действия языковых фактов на чувствительность». И тут обратимся к литературной стилистике, хоть Балли и выступал против изучения языка через художественные произведения. Язык, будучи для Женевской школы лингвистики в-себе и для-себя, то и мысли с умозаключениями - сугубо языковая часть, как бы смысл скрывается под вуалью символов, как части слова, так и целой книге. «Действительность не отражается, а преломляется в нас, т.е. подвергается искажениям, причина которых кроется в самой природе нашего я». Если эта система включает интеллектуальный компонент, то вот и исток графомании. Коммуникативная функция связывается с практическим применением языка: передача сообщения от адресанта, воспроизводящего речь, к адресату, воспринимающего получаемую информацию; экспрессивная функция совмещает в себе практическое и выразительное значение, поэтому в качестве центральной функции языка Балли предлагает рассматривать экспрессивную функцию. По Якобсону же, экспрессивное назначено в саморефлексию адресанту, которое должно найти эмоциональный или эстетический отклик у читающего. И очевидно, если отправитель напишет плохое письмо, то и реакция будет соответственной. Конечно же письмо может содержать эмоциональный заряд, но стилистически будет ужасно, это один из аспектов графомании. Другой аспект - непрагматичное выражение (в зависимости от типологии текста). И как говорил Балли в полемике с Фосслером, важнее живая речь, спонтанное вываливание своего дазайна через экспромт. Но тут я на стороне Фосслера, ведь по его мнению, ведут писатели, а не поэты и пустословы.И сделаю небольшое отступление для мифологии. Мифология от художественной литературы отличается тем, что возникает на месте сама собой, будь то у примитивных народов, или во дворах расходятся слухи. Тем не менее, создание мифологии часть нашего существования, и можно сказать, что мистификация вшита в нас генетически. Но не суть. В мифологии разных культур можно найти похожие сюжеты, например Саргона, Ромула с Ремом, Моисея и Карна объединяет единое начало истории, а именно пролегание через реку в совсем грудном возрасте. То есть в принципе, тогда сознание людей было примерно одинаковым, ведь последующая судьба героев связывает с богом(ами) либо родственно, либо прочими узами. И как правило, герой мифа или становится великим, или умирает. Это не назвать графоманией, потому что это часть культурного и исторического дискурса того времени, коий передавался устно. Не удивительно и смешение культур, например как Греция наступала по Египту, тут же началось смешение. Ибо почему у египетских богов головы зверей? По версии Антонина Либерала, ужасающий Тифон ну так напугал богов, что они тут же бежали в Египет, и обрели соответствующие лики. Но тут не избежать сравнений. Отец истории объявил богов Египта греческими, ибо Исида - ну буквально Деметра. Амон - вылитый Зевс. И скорее всего, Геродот это услышал от тех греко-египетских мест, где искал себе переводчиков. А может это участь колониального устройства. Например только у одного Диониса была куча имен, одно из которых Осирис для колоний. Впрочем, является ли это уже графоманией? Всё ещё нет, ведь эти имена были довольно самостоятельны, имея самое различное происхождение и участь, но по факту означали одного и того же персонажа. Так вот, чем больше исписывается человек, тем стилистически ху...Сбивая с ног Ролан Барт снова появляется в эпицентре сюжета и готов вставить свое слово.Барт: В смысле хуже? Мы примкнули от вечно читающих к вечно пишущим. Перед концом надо настолько исписаться, чтоб со всех пор шла кровь. Мир как игра измеряется, рассекается, зачеркивается, переоформляется какой-либо сингулярной системой, идеологией, нам нужно больше писать себя и этот мир. Текстовая ткань должна быть настолько открытой, что искренность будет вечной. Такие как ты не дают колдовать читателям и писателям, такие как ты лишают игру всей весёлости, мы живем в мире, когда одновременно читая ты пишешь себе дазайн. И ты хочешь лишить нас этого? Никакого удовольствия от текста... Обрывая говорит:"Я": То есть ты думаешь, чем больше исписывается человек, тем лучше будет стилистически? В этом ноль прагматики, в этом ноль полезности, и заполняя инфополе бредовыми мыслями, ответы на которые существуют тысячелетия, будет только безрассудней. И...Перебивая пуще прежнего:Барт: Так только лучше. Ни за что не извиняться, ни за что не объясняться, вот что значит получать удовольствие. Чтобы быть графоманом, нужно преодолеть самые тяжелейшие преграды, все классификационные категории, а заодно и все исключения из них — причем не из потребности в синкретизме, а из желания избавиться от древнего призрака, чье имя — логическое противоречие."Я": А если получает удовольствие лишь писатель? Читатель ведь не абсолютно точно испытает то же самое что и автор. Барт: Мне необходима не «личность» другого, а именно пространство как возможность диалектики желания, нечаянности наслаждения, пока ставки еще не сделаны, пока еще есть возможность вступить в игру."Я": То есть ты готов рискнуть всевозможными амплуа, заслугами, честью, первичными образами ради наслаждения? Не делает ли тогда графоманов это наркоманами? От ужасающего текста встает ужасающая реакция, тебя могут пристыдить даже умалишенные, если ты бездарен. Барт: Слушай, если читающий не лепечет твой текст, значит он уже удался на славу. И в целом, тут прослеживается диалектика позора, ведь от смелости показать свою свободу проступает улыбка, да такой яркости, что якобы сумасбродное письмо становится огранённым алмазом. "Я": Какой вообще смысл тогда в письме от наслаждения, если он не будет развивать культуру?Барт: В восприятии произведения влияет и время, и тенденции общества. Ведь поныне кто-то серьезно считает Пушкина светилом сегодняшнего дня. Да, он однозначно важная фигура для всего мира, но разве сейчас это уровень? Рифмы на глаголы, типичные мысли, вечный амфибрахий и всё. И тем не менее, он великий писатель и поэт. Потому что был новатором тогда. А в зарождении текста для масс виноваты зачастую скрипторы, записывая свой текст в ряде млечных фонем, напоминающие обсасывание груди. Недифференцированная оральность, отличная от той, которая приводит к появлению гастрософических и языковых удовольствий."Я": Наслаждение от текста создается в неврозе, во время подобного же обсасывания, идейно любой текст фригидный, ведь он есть сосуд, либо для читатели, либо для шизофрении которую тут же мутят.Барт: Невроз создает всё, и это прекрасно, ведь из предела невозможного создается графомания."Я": В этом и проблема, потому чт...Не давая вставить слово:Барт: Это не проблема. Мне что ли прочесть целую лекцию про графоманию?"Я": Был бы очень благодарен, так мне останется больше сил.Барт: С графоманией приходит больше всего в текст, ведь от наслаждения он начинает пестрить разнообразием, до тех пора русло текста идёт чередом, создаются шедевры. И даже если создается разрыв между крайностями, делается и великое распределение языка. Одним из краев удовольствия является культура, в любой форме. Когда текст не подчиняется правилам, тоже отлично, ведь если изобразить анаколуфом иностранца, все поймут что это человек не владеющий языком. Солецизм тоже нужно применить грамотно, нужно в целом владеть великим мастерством, чтобы писать "неправильно", и это не смущало, а делало галочку. Да и вообще какая разница на стилистику, если история остается захватывающей и понятной. Даже если дискурс с нарративом разлажены, это тоже может играть лишь на руку. Любой текст, который написан прекраснейшим и лаконичным, или наоборот изобилующим высокопарным языком, но является однобоким - это реально плохо. Авторы тогда не старались обмануть читателя, повествуя о своим тупейших переживаниях. Сравним старую моду с текстом: у крестьянок - лохмотья, лапсердаки и дешевизна, а у аристократии - слишком расфуфыренные и закрытые наряды, а текст сейчас - одежда, которая просвечивает самое потаенное, самое желанное и сладострастное. И так же с одеждой, увидя тогдашнюю красивейшую даму, мы хотели бы оторвать от неё всю тканевую оболочку, чтобы увидеть сюжет. Если продолжать о моде, то как и высокое искусство ныне, оно сочетает разрозненное, проявляя прекрасный хаос, и даже то что ты любишь, будет украшением на красивом мясе. Хоть в искусстве такое создается намеренно, "Война и мир" мы пропускали за неимением в тексте авангарда. Знаешь, если эту книгу будут проскальзывать глазами, не вчитываясь в каждый знак, можешь считать его удачным. Но не слишком быстро, ибо его должны нарративно поглотить. Текст-удовольствие — это текст, приносящий удовлетворение, заполняющий нас без остатка, вызывающий эйфорию, он идет от культуры, не порывает с ней и связан с практикой комфортабельного чтения. Текст-наслаждение — это текст, вызывающий чувство потерянности, дискомфорта (порой доходящее до тоскливости);он расшатывает исторические, культурные, психологические устои читателя, его привычные вкусы, ценности, воспоминания, вызывает кризис в его отношениях с языком. Вот почему анахроничен читатель, пытающийся враз удержать оба эти текста в поле своего зрения, а у себя в руках — и бразды удовольствия, и бразды наслаждения, ведь тем самым он одновременно, и не без внутреннего противоречия, оказывается причастен и к культуре с ее глубочайшим гедонизмом, свободно проникающим в него под маской, и к ее разрушению: он испытывает радость от устойчивости собственного я и в то же время стремится к своей погибели (в этом его наслаждение). Это дважды расколотый, дважды извращенный субъект. Непременного согласия относительно текста-удовольствия быть не может, кроме врагов — всяческих зануд, налагающих запрет как на сам текст,так и на доставляемое им удовольствие; делается это в силу разных причин — культурного конформизма, узколобого рационализма, политического морализаторства, критики означающих, тупого прагматизма, всякого рода благоглупостей, а также вследствие утраты вербального желания, стремления разрушить дискурс. У подобного общества не может быть никакого постоянного местопребывания, его деятельность развернется в сфере полнейшей атопии; тем не менее оно предстанет как своеобразный фаланстер, где признается право на противоречия (и следовательно, ограничивается риск идеологического плутовства), уважаются различия во мнениях, а понятие конфликта теряет всякий смысл, поскольку он не ведет к удовольствию. Сколько идиотов сейчас осудить например Захера-Мазоха, который описал любовь к боли реципиента, "Венера в мехах" - часть культуры, и такие как ты хотят отобрать у нас право на наслаждение от самых грязных вещей. Почему цензурировали книги Пьера Гьота? Потому что там слишком подробно описано сексуальное насилие, или слишком реалистично изображено насколько ужасен человек? "Могила для 500000 солдат" - манифест человеческого ублюдства, и написано в ней всё так, чтобы каждый прочувствовал, как бывает на войне одних людей против других."Я": Тебе не кажется: во-первых - это никто не будет читать, во-вторых - ты крайне обижен на что-то? Нет, действительно, я никогда не видел таких оправданий простого дилетантства. Плюс ты будто излишне политизирован. Предавшись однажды листу бумаги, ты видно слетел, как и любой зависимый, просто говоря, наивно и по-детски ты лепетал и писал, бесконечно "себя исписывая". Язык должен быть приструнен, и сегодня я видел почему. Такие как ты мифологизируют невесть что, хотя ты сам сталкивался с мифологизацией Мину Друэ, и сейчас ты действительно оправдываешься?Барт: Я - не писатель, а исследователь, я никого не оправдывал, а рассказывал о своих наблюдениях. Мину Друэ — ребенок, страдающий от дурного обращения взрослых, одержимых страстью к поэтической роскоши; ее похитили и заперли в тесных рамках конформизма, где свобода понимается не более как чудо. Так нищенка выставляет напоказ убогого малыша — а у самой весь тюфяк набит деньгами. Поплачем о судьбе Mину Друэ, потрепещем от ее поэзии — вот мы и отделались от литературы. Мину Друэ писала просто буржуазные стихи для мещан, ее "поэзия" - слащавое благонравие и бесконечные метафоры. Даже элегия фальшива, ведь это просто напросто ребенок буржуя из чрева нищеты. Я конечно и писал о том, что получая удовольствие можно забить на логику, но ей богу, если бы её стихи не пожирали сами себя, я возможно восхитился бы. Но ты сам видел, какой культ был вокруг неё. Честно, не уверен, получала ли она удовольствие от написания своих стихов, но читателям очень понравилось. Подчеркнем, что наслаждение заказано любому говорящему индивиду, а если и может быть высказано, то лишь между строк. Возможно, Друэ не хотела, чтобы её стихи уничтожали, как это делают графоманы. Мне всё равно, если даже Мину не сама писала этихи стихи, сам факт возвеличивания её в апостолы языка, ну просто белая горячка народа. В целом, не особо важно, как и что писалось, важно то, что это имя в холопской среде прозвучало довольно сильно."Я": Это и называется графомания, друг. Когда нечто возвеличивается из ниоткуда, даже не взирая на феномен популярности, все критики были согласны в том, что стихи их бесталанны, ну и собственно, ты выражал неприязнь к социуму, а не к самой Друэ. И ты всё ещё останешься за то, что главное получать наслаждение от текста?Барт: Да, я за то, что главное получать удовольствие. И то что я нападал на общество тоже правда. То, что такая жеманная стряпня может сходить за поэзию и даже приводить кому-то на ум непременное сравнение с поэтом-подростком Рембо, — все это просто действие мифа. Хоть и её стихи старомодны и интимны, всё же она вызвала ажиотаж, только закрепив миф о гениальном ребёнке-поэте. Да даже миф может сделать из чего-то неискуссного востребованное чудо. Что уж, если это всё изотропно. Это вовсе можно сравнить с порнографией, но люди получают удовлетворение не сексуальное, а чисто непристойное любование мифом."Я": То есть для тебя важно в первую очередь качественное письмо?Барт: Совершенно точно, если книга написана даже и простейшим языком, изобилуя просторечиями или солецизмами, я думаю все ценят необычность. Да даже так читатель может почерпнуть для тезауруса слов, найти новые логизмы. Ты осуждаешь за эстетику, я осуждаю за нарратив."Я": Ладно, хорошо, Ролан Барт. Ты ведь понимаешь то что ты оправдываешь слабость? Есть объективно плохие тексты, иногда банальные, иногда с избитыми клише, или же никаким нарративом, который ты так одобряешь. Это ведь попросту хуйня.Барт: Во-первых, объективна только гениальность, да и что с того если рассказ или книга плохо написаны, с ужасным стилем и прочее, главное процесс, как я говорил выше. Да, бывает такое что от прочитанного плохо или больно, но написавший скорее всего не чувствовал боль."Я": А если чувствовал?Барт: В этом случае наверное уже можно назвать произведение плохим.Появляется Макс НордауНордау: Да эти идиоты каждый божий день чувствуют неизмеримую боль от своей глупости. Вообще можете представить какой косой череп у того, кто пишет ужасно, или чье искусство банально? Алой леской идёт полнейшая дегенерация как людей, так и их креативных способностей, все сейчас в математике, "царица наук" говорят они. Да как же. Насколько урбанизировано стало пространство, настолько же и банально. Ещё и пидерасты, которым вовсе запрещено жить, почему-то думают, что способны творить что-то кроме содомии. От напора речи над Нордау трескается потолок, щепотка пыли падает ему на бороду. "Я" и Барт полные молчания не могут вставить малейшего звука от перебивки гонора еврея пред ними стоящим.Нордау: В одном Рихарде Вагнере соединено более психопатических элементов, чем во всех остальных, вместе взятых, выродившихся субъектах, которых мы до сих пор изучали. Признаки вырождения у него так ясно выражены, что становится страшно за человека. Мания преследования, горделивое помешательство, мистицизм, туманная любовь к человечеству, анархизм, страсть к протесту и противоречию, графомания, бессвязность, непоследовательность, склонность к глупым остротам, эротомания, религиозный бред — всем этим проникнуты его писание, стремления и душевное состояние. Все эти невротики настолько горячечно больны, то это стало культурой. Символисты, декаденты, эстетики и дебилоиды гламурного мышления, зачем вы существуете? Это все настолько мерзко, что на языке проступает горечь при одном только их упоминании. Нам необходима безграничная всевластная цензура, мы покончим с неврозом, уничтожим художников и художество. Например Верлен, с искошенным черепом и бесплотными стихами он дослужился до короля символистов видите ли, даже монгольский тип ему не помеха создавать эфирные стихи, а другим не помеха восхищаться. А ведь он и бродяга, и пьяница, и преступник против нравственности, слабоумный, впечатлительный мечтатель, который отчаянно борется со своими дурными наклонностями и по временам выражает свою скорбь в трогательных звуках, мистика, в туманном сознании которого вспыхивает представление о Боге и святых, и пустомелю, своею бессвязною речью, бессмысленными словами и кудреватыми образами подтверждающего, что у него в мозгу нет ни одной определенной мысли. В сумасшедших домах вы встретите немало гораздо более нормальных людей, чем этот невменяемый больной с "круговым помешательством", остающийся на свободе к своему собственному вреду и приговоренный к тюремному заключению только вследствие невежества судей. Или Малларме, как автор сам по себе хоть и невзрачный, малопишущий, его нельзя упрекнуть в графомании, но его заостренные уши сатира намекают на атавизм и преступное поведение, не удивлюсь если его родственники были убийцами или грабителями. Иной лидер символистов и кардинальный случай графомании - Жан Мореас. Совсем детские стихи, тощие сборники с дьявольски натужными клише, над поиздевались вообще все, даже бог. Такие свиньи как Шарль Верье нашли себе друга для панибратства, и издеваются, не понимая, что своими школьными виршами Мореас создал их всех. Бедный Мореас, страдавший от размягчения мозга. Ладно, придётся отойти от символистов, а то мой желудок сделает кувырок и выдаст верлибр в стиле Дюмюра. Какие же тупорогие свиньи эти символисты, просто каждый с дефектами на лице и губчатыми мозгами. Слюна брызнула изо рта еврея.Только один Ломброзо, гениальнейшего толка человек, понял, что френология определяет всю душу человека. Душа - это кость. Даже в одежде это прослеживается, например испанцы с их откровением, или англичане со стоячими воротниками и узкими галстуками. Какие же англичане кривозубые идиоты, никто из них не смог стать великим хоть в чём-то, и все предрасположены к толстости, большеухие без шеи преступники!Барт: То есть ты после прочтения минимум три раза можешь критиковать гениальность?Нордау: Три раза? Накой чёрт мне читать чистый невроз животного целых три раза?Барт: Такие как ты считают что всё с первого раза понятно, но у текста есть три аспекта: тело, душа и дух. Ты смог с первого раза прочувствовать произведение?Нордау: Да не надо читать три раза чтобы понять, что автор нравственно помешан."Я": Просто нет слов.Нордау: В особенности меня бесят нарциссы, такие как Фройд, которые стараются написать всё по идеалу Гёте, но выходит что они ещё больнее тех кого я перечислил."Я": А как быть тогда с Лейбницем, который издавал даже половину страницы?Барт: А ты не пробовал отойти от фигуры автора? Или вы намеренно критикуете эксцентричных писателей?Нордау: Лейбниц бесспорно гений, но личность он неприятная, сухая, педантичная, его творчество - олицетворение тупого оптимизма. Его вклад никак не переоценить. Что касается внешности, сам он был худощав, бледен, с огромным лбом и носом. И ужасно питался, куча сладкого. Можно сказать, что он был зависимым от наслаждения сахара, поддерживая себя в дешевом дофамине. ЦАМФ-зависимый путь в этом случае является ключом-запуском G-белков альфа агонистов для печени в процессе высвобождения глюкозы и адреналина, и как некоторые говорят, Лейбниц был весел и часто смеялся. Фигура неоднозначная, куча "но". Что касается фигуры автора, да как от неё отойти, если для меня есть только автор и его дефекты? Я критикую эксцентричных авторов, потому что все критикуют, а те, кого признали гением горе-критики, я не признаю.Барт: То есть твоему восприятию недоступна гениальность другого?Нордау: Что значит недоступно? То есть такие как Вагнер и Толстой, которые бессвязно мыслят вечным ассоциациями, эротизмом и мистификацией, должны считаться и почитаться? Второй так вообще себе в качестве аффирмации выбрал самоуничижение. О чём тут можно вообще говорить? А вот мистики - бедные люди под бесконечными психозами, вырожденным мозгом от ассоциаций и паранойи, все они представляют одни и те же физические и духовные признаки вырождения.Как же вы надоели, я тут как повивальный принимаю ваши роды ложных призраков, монструозных кривокосых мыслей, без доли краткости, но с преувеличенным невежеством. Пойдите прочь отсюда оба. Барт, с тобой мы встретимся на этом месте завтра утром.А теперь, эстетическая теория. О ней вам расскажут МХ и МГ. МХ: Наверное стоит вернуться к тому, что вообще можно называть настоящим искусством. Вопрос о происхождении произведения искусства не ставит своей целью установить вневременное определение сущности произведения искусства, которое также могло бы служить путеводной нитью для исторически ретроспективного прояснения истории искусства. Этот вопрос наиболее тесно связан с задачей преодоления эстетики, что также означает преодоление определенной концепции сущностей как объективно репрезентируемых. Мы видели, что, поскольку эстетика пытается описать произведения искусства как объекты, выражающие и интенсифицирующие жизненный опыт человеческих субъектов, эстетический подход начинается "всегда уже" слишком поздно. Современная эстетика предполагает перспективу субъекта, противостоящего внешнему объекту, и, таким образом, упускает из виду то, как искусство незаметно работает на фоне человеческого существования, формируя и трансформируя наше представление о том, что есть и что имеет значение. Отсюда вводится репрезентация, высказывание внутренних театральных представлений. И хоть репрезентации не доходят до самых глубинных точек существования, это неотъемлемая часть искусства. Искусство во временной парадигме раскрывает само себя, но, по-моему, в случае графомании искусство не раскрывается. И, конечно же, искусство не про время, и не во времени, оно о нравах, умозаключениях и внутренней трансформации смысла. Меняться может также и понятие искусства, так и графомания в одно время понималось как маниакальная страсть к символическому, в виде написания, а сейчас это вовсе то, чем оскорбляют, эдакий фельетон одним словом, разительный и нежелательный. Да и тем более, всё субъективно, как бы избито не звучало это, но такова топика позднего модерна, в котором нет правил и одно безумие. Субъективизму поддается абсолютно всё, даже современный субъект. В постмодерне обстоит так, что люди выступая за свободу от какого-либо обрамления деспота, но говорят об одном и том же как параноидальные обсессики. Но что о графомании? Графоманы будто бы стараются охватить реальность, расширяя амбиции творческого до основ восприятия, но мы получаем в итоге сообщение с реальным, которое толком ничего не говорит, ибо содержание графомании зачастую настолько пресное и заурядное, что полностью отражает метод буржуазного мышления. Многое из того, что есть, не может быть поставлено под власть человечества. Лишь немногое становится известным. То, что известно, остается приблизительным; то, что освоено, остается нестабильным. То, что есть, никогда не является чем-то [полностью] созданным человеком или даже только представлением, поскольку это может слишком легко показаться. И неизведанное в этом случае открыто для интерпретаций, но по современным воззрениям психоанализа, интерпретация полностью свободна, и может означать абсолютно всё или абсолютно ничего. Чтобы остаться в искусстве нужно забыть о теориях, правилах и принципах, воздерживаться от всех обычных действий и оценивания, знания и наблюдения, чтобы задержаться в истине, которая происходит в работе. Только сдержанность этого сохранения позволяет тому, что создается, сначала быть тем произведением, которым оно является. Графомания сама по себе не является чем-то плохим, но отсюда вопрос, а является ли графомания искусством? Например "Башмаки" Ван Гога определенно искусство, картина переписывалась множество раз, но итоговый вариант отражает как труд самого художника, который можно сравнить с работой пролетария или рабочего крестьянина, так и сами изношенные башмаки целиком отражают труд как образ, картина позволяет почувствовать усталость ног, даже если на ногах лучшая обувь. Наше вопрошание о творении поколеблено в самих основах, поскольку оказалось, что мы наполовину вопрошали о вещи, наполовину об изделии. Но это не мы придумали — так ставить вопрос. Так ставит вопрос вообще вся эстетика. Способ, каким эстетика заранее видит художественное творение, подчинен традиционному истолкованию всего сущего. Но "Башмаки", как в целом искусство, толкуют истину, ведь нет ничего истинней чем усталые ноги, работа и разношенная обувь. Но графомания не раскрыта. Для меня графомания продукт буржуазного завода по производству доступности рук до любого товара, будь то материальное или духовное, любой, кто имеет способность и право творить - становится графоманом, но только в том случае, если автор не познал возвышенное в полной мере. Это наверное называется дурновкусием, и хоть влечение писать, чаще всего плохо, создано из-за излишней свободы и отсутствия ориентира, такова реальность, где графоман создает матрицу убогого мира. Можно даже сказать, что графомания победила ничто, ведь графомания берется из ничего делая его чем-то. Не хотелось бы обижать картину Ван Гога, но в таком случае будто бы графомания является антиискусством. При искусстве советую отойти от понятие эстетики и эстетизации, ведь бесчисленные эстетические соображения и исследования искусства и прекрасного ничего не дали, они никому не помогли получить доступ к искусству, и они практически ничего не внесли в художественное творчество или в здравую оценку искусства. Наверное, в этом случае графоманы свободны от эстетики и эстетов. Эстетика это как бы логика чувственного, и в таком случае в иррациональном не вижу проблемы. В общем, графомания для меня - это феноменальный инструмент буржуазного завода по производству свободы и доступности, который призван расширять границы дозволенного, имея силу противостояния ничто и эстетике, становится чистой истиной, хоть с реальным сообщается мало, иногда по содержанию куцо, но всё же движется. Графомания не справляется только с субъективизмом, но и никто из нас не справится. Стоит наверное графоманию сравнить с измаранным пером, в том смысле, что оно тоже в какой-то степени раскрывает бытие, но в погоне за словом и закрывает его. Если современный человек бегает от того, чтобы думать, то графоманы прибегают в обдумыванию, что иногда скатывается в ложность бытия. Ведь язык будучи домом обладает и архитектурой, а у зависимых языковых клептоманов, которые лезут за словом в карман, дом и вовсе монструозен и наполнен сувенирами, ненужными предметами и прочим. И всё же, графомания скорее закрывает бытие, нежели открывает. Плох тот поэт, который орудует не качеством, а количеством.МГ: Не знаю кто призвался проявить интерес к графомании, и кому это нравится, но всё же мы здесь. Конечно же везде важен баланс, и исток графомании, будь то безвкусие или психологические недуги, не особо важен, ведь отметки еврея выше не имеют смысла, потому что выявить характер и потенциал к творчеству через лицо нельзя. Но всё же стоит признать, когда человек выглядит как идиот (сугубо с эстетической точки зрения), то он зачастую им является. По словам Канта, чтобы получать удовольствие, тем более эстетическое, человеку необходимо знать о том, на что направлено это самое удовольствие. И в случае зависимых от знаков, либо они не получают удовольствия, либо от всего сразу. Ведь прямой поток мыслей не обхвачен, и воистину странно получать наслаждение просто оттого что пишешь. В этом, наверное, очевидное различие между графоманами и творцами, когда творец от одного образа будущего творения может словить эстетическое наслаждение и полное понимание, чего он хочет. Такого рода внутренняя чувственная связь существует также в тех случаях, когда [процесс] фактически останавливается на уровне представления об этом существовании и вызывает никакого желания, когда по психологическим причинам внутренние чувственные связи не оказывают воздействия. Что движет графоманами? Бред величия? Сверхценные глупые идеи? Желание занять особое место где-нибудь? Другие страшные патологии? Скорее всего, локально это и есть причины, а глобально попросту непрофессионализм и желание творить хоть как-то, и скорее всего желание быть кем-то, с именем. Глубинно можно копать, но это выгребная яма, кто захочет, тот начнет, но не я.И всё же, спасибо за ваши пару слов насчёт графомании.Жак Деррида: Сколь бы не говорили вы о стилях и письмах, нас ждёт зола. Так выпьем же за то, чтобы побыть собой дольше, и не стать текстурой простого текста.Все вместе: Выпьем!И только тихонький, неуслышанный голос оказался прав. Графоман - тот, кто пытается сделать лучше всех.Крик был вписан в больницу, ведь из пузырящегося кофе рождённым был я. Кто попаливает на меня, пока я из камня высекался и кричал как Паваротти? Такой крик, да эдакий, что оглушился бы электорат из Гелосов, где на выбор Дионис или Гермес. А кто громче? Я хочу кинуть вызов солнцу, ибо я никто иной как Стентор. Я. Ору громче пятидесяти напуганных мужей. Оратору рот обжигает до смерти. Кто попаливает? Отпустите сейчас же. Я на ступени Ахазовой тенью служу. Ступени прямо в небеса. Небеса где 12 кругов, а круги же апостолы опостыли мне. Оп, остыли. Меня в плащаницу укутали, хуже чем туринская и мировая с картины триумфа Венеры. Это мое золотое руно, и визжу я примерно как кабан. Не меняйте мои глаза из-за своего страшного вида. Не отводите мои глаза как песочному человеку. Вы хотите чтобы мои глаза были не моими? Положите. И тут же моя память...Память, у меня её фрагментарно отняли, тот, кто назвался гением и нашёптывал мне безумства. Насколько я безумен прямо сейчас? Вполне здоров, но к тому гению добавлялся иногда злободневный гром, говоривший пакостность, намекающий мне на мою болезненность, испещряя словами как: "антигений, идиот, пентюх", и вроде он скорее прав, чем тот другой, ибо тот влечёт к смерти, но я ведь Бог, но на какой высокой горе ты бы не был, в отражении реки ты всегда ниже всех, и им легче смотреть в воду, чем ослепляться моей лучезарностью.Злободневный гром: ЛУЧЕ-ЧТО? ТЫ ЖЕ ИДИОТ НИ К БОГУ НИ К ЧЁРТУ, КАК ТЫ МОЖЕШЬ ГОВОРИТЬ О СЕБЕ ТАКОЕ, БУДУЧИ ЖАЛКИМ СЛИЗНЯКОМ, МАЛО ЧЕГО НЕ ДОБИЛСЯ К 20-ТИ ГОДАМ КАКОГО-ТО МАЛЕЙШЕГО ПРОСВЕТИТЕЛЬНОГО РЕЗУЛЬТАТА ДЛЯ ЛЮДЕЙ, ТАК ЕЩЁ И САМОМНЕНИЕ БЕССОЗНАТЕЛЬНОГО РАЗДУТО ДО ТАКИХ РАЗМЕРОВ, ЧТО ПОТОК РЕЧИ ОБРОНИЛ СМЕШНЫЕ СЛОВА ЧТО ТЫ ГЕНИЙ. ИЛИ ТЫ ЗАБЫЛ ПРО СИТУАЦИЮ С ПЕРЧАТКОЙ ИЗ ДЕТСТВА, ИДИОТ?Перчатка, действительно. Как-то раз мне сказал мойДядя: Малой, а ты чего одну перчатку-то надел?Я: Потому что для двух слишком жарко.Дядя: В смысле, тебе нужно на другу руку перчатку натянуть.Я: Так перчатка же для левой руки, как я её надену на правую?Дядя: Переверни и будет правая.Я: Промолчал, и сунул перчатку в карман. Что значило будет правая? Но дальше хуже, в новостях написали, что моего дядю в лесу убил медведь, или медведиха. Он охотился со своим другом, и единственное оставшееся от дяди была перчатка, это определённо был знак к моей перчатке. Стоило ли мне пойти туда? В любом случае, та перчатка мне не досталась. После этого, в позднюю зиму ты встретил Мину. Соседскую девочку, которая страдала немотой, и могла лишь краснеть как от солнца. Ты любил держаться с ней за руку, а Он и вовсе пытался ей понравиться. Пока я оставался в зимовье. Зимовье, абсолютно проклятый дом, где от времени остаётся лишь айон, а хронос покидает тебя, оставляя на туманы фантазий. Настолько там было скучно, что Мина стала украшением, хоть родители и были против того что Ты водишь её к нам. Однажды меня спросили, почему я держу её, и почему-то должен выбросить. Она тогда краснела пуще прежнего, но я не отпустил. Но позже отец выкинул её из дома. Ночью, после того как Он пролил целый Рейн в подушку, Ты пошёл за ней. Ночью нам она освещала, хоть в темноте и не особо было видно что-либо, и казалось, что став единым мы все стали ничем, но её жар мы чуяли. Лежал с ней в обнимку. Подле как упавшее небо её родители умерли от протечки газа. Как вывезли их из дома, я тут же ринулся туда, взять что-то. Первое что я видел, это половина замочка, рассечённая от встречи на высокой скорости со стеной. Половина напоминала морду льва, я взял её. Говорят, что отец Мины сам выбросил свою же дочь, потому что сошёл с ума, то ли от старости, то ли от войны, но говорят что он угощал детей гранатами. Красными сочными гранатами, да такими, что у всех лица были алыми. От сока наверное. Так говорила мне мать, и как царским наказом попросила меня не ходить в нему. Но сейчас мне 20, а он уже много лет мёртв. Мне 20 лет уже?! Господи... А ведь я в действительности ничего не сделал, чтобы быть великим. Злободневный гром: МНЕ ИНОГДА ХОЧЕТСЯ СПРОСИТЬ, А РОЛЬ ВЕЛИКОГО ТЕБЕ НЕ СЛИШКОМ ВЕЛИКА? ТАКИЕ ПРИДУРКИ КАК ТЫ СТАНОВЯТСЯ НИКЕМ, ИЛИ ЕЩЁ ХУЖЕ - БЮРОКРАТАМИ. СЕРЬЁЗНО, ДАЖЕ ТВОЁ СТИХОТВОРЕНИЕ ПОСЛЕ СМЕРТИ РОДИТЕЛЕЙ МИНЫ ЭТО СПЛОШНАЯ СКАРЛАТИНА НА ЯЗЫКЕ:"Вы же бляди омертвелыИже глядя прям на небоЗабудетесь как морок ночьюЗаблудитесь как в море, но чьюДочь оставили на солнцеДо чего отсталы, в общемВы же Мину бросилиЯ на ней матросил"Это правда было ужасно, но ужаснее всего было то, что они нашли писанину и смеялись надо мной всю жизнь. Отсвечивала мне своей краснотой лишь Мина, казалось эта краснота градиентом начинала литься и превращалась в шифр. Я с каких-то пор живу самостоятельно, наверное, с тех, когда мама сказала мне, что я грязный человек, хоть и мылся каждый день, или однажды отец мне сказал: «Да ты же вырастешь соплёй, в тебе хоть что-то нормальное есть»? Соплёй? Я человек, пап, и нормального во мне есть, за одну мою кровь спохватились бы все нуждающиеся. Единожды раскрыв уста, вся жизнь превратилась в злой водопад, но лицом я похож на треснувшего временем Тритона, и хоть не откусываю руки лжецам, свои локти искусал до голых мышц и вен. Ненавижу свой дом, мои гости всегда были высохшие рыбные кости в тарелке, и Ты и Он. Им всем нравится Мина, но что привлекательного в её красных щеках не пойму, это только выбешивает, напоминает ночную рекламу уродства. И кто скажет что она смерть и рождала им? Одеяло вечно заставляет чесаться, будто сделано из миллиардов носиков комара, прихлопнутых тяжеленной рукой в жаркую ночь. Хочется чесать, чесать до тех пор пока не прочешешь кювет, заполняя его жизнью, и после всё обрастет коростой, и только этот меч меня губит и одновременно лечит. ЭЙ, ТЫ ЧЕГО ТВОРИШЬ? Кто говорит? ТЫ ГОВОРИТ! А он где? я тут. МЫ ЭТО ТОЖЕ ЧУВСТВУЕМ, ТЫ МУДАК. действительно, мудак ты. В СМЫСЛЕ Я МУДАК? А я тут причём? а ты губишь нас, нам тоже больно, и мы не хотим терпеть твою наглость и тебя. ДА И К ТОМУ ЖЕ ТЫ НИЧЕГО НАМ НЕ СДЕЛАЕШЬ, ТЫ ВЕДЬ СЛАБ, ХОТЯ И ОН ТОЖЕ, НО НЕ СЛАБЕЕ ТЕБЯ. И как же быть. а никак, мы тебя запрём здесь и будем гулять с Миной. И меня действительно заперли, столько гнева я ещё никогда не чувствовал, да ещё и с Миной ушли, скоты. Я ведь только продолжу себя бичевать как флагеллант, это меня лечит, вся комната горошком будет испещрена. Соберу пожалуй слёзы в бутылочку. И что мне делать одному в этой халупе? Смотреть в стену? Я смотрю в стену. Стена отворачивает от меня взгляд куда угодно, но не ко мне. Я общаюсь со стеной в мире где все слова это усталые вздохи. Она молчит. Почему ты молчишь? Я должен рвать свою кожу дальше? Хорошо, стена, я это сделаю, только прикуй свой взгляд на мне. Я рву, тяну артерию как нитку упаковки. Мой кран изливает жизни больше, чем войны. Что ты сказала? Скажи ещё раз, я не расслышал. Ладно, молчи, проклятущая стена. А ведь кроме костей рыбы тут больше никого. Никого больше нет... Даже ветер не хочет подуть, чтобы что-то мне сказать. Это эриданова пустота ест грудь хуже чем личинки добродетели. Это усилия присутствия личности. Я больше не личность. Я меньше не личность. Я не личность. Я не. Хватаю Окоченелую Челюсть Умертвлённую, Умалишённую, Малую, Ехидную, Разящую, Едкую, Трясучую смертЬ. Мне не вырвать её. А ведь рядом с ней упаковочная нитка.Стена: Выйди ка на улицу, там лежит яблоко, брошенное отцом.Я: Ты заговорила? Улица? Выйти? Яблоко... Без отца.Я вышел на улицу. И наконец понял, яблоко, Эриды яблоко, они дали яблоко Мине, это знак. Я должен забрать яблоко как Мину и скормить ей саму себя. Одинокое яблоко среди червей, всезнательное яблоко с золотого дерева, подвигом добытое, венерино яблоко, молодильные яблоки, Авалон и целый яблочный пирог! А лист! Тоже знак, надо его собрать, это же лист с лавров. А ведь сегодня второе сентября. Только самые отчаянные отваливаются от отца. Злободневный гром: ТЫ ВООБЩЕ ЧТО ДЕЛАЕШЬ? ТЫ БУДЕШЬ ПРОДОЛЖАТЬ СОБИРАТЬ МУСОР И ВЫТВОРЯТЬ ИЗ СЕБЯ ТВАРЬ? КАКИЕ ЕЩЁ ЗНАКИ? ОНИ ЕСЛИ И КОМУ-ТО ДАНЫ, ТО НЕ ТЕБЕ.Скрытый гений: А как это не ему? Всё идеально складывается вообще-то, беги ещё собирать знаки для картины.Я в беге зацепил плечом мужика. Мужик: Ты видишь куда идёшь, осёл? Я тебе сейчас по бороде дам, пидорас.Я: Какой ещё бороде, у меня её нет, и я вовсе не пидорас.Мужик: Сейчас нарисуем тебе бороду.Сравнив моё лицо с бумагой он оставил почерк в виде разбитой губы. Нужно бежать дальше. Грязь, тоже знак. Наступил жар, и кажется что грязи нет, и не было той грязи, из которой делали големов евреи, и не было грязи в которой африканцы видели предков, грязь, которая Тласолтеотль съела. А может и мне съесть? От грязи родится Стерквилин? Я съел грязь, вязкую и безвкусную, зашагал дальше и понял, что это подлинное время дазайна. Время накинутое на безумие в три направления и два бога, Хроноса и Айона. А мой поход был не больше, чем мелодичным мгновением призрачного. Вот Ты и Он. Отдайте мне Мину! ТЕБЕ МИНУ? ПОПРОБУЙ ОТБЕРИ. Ртом я родил Бога, голова загудела как медная, distentio animi выстрелом в голову убивает Ты. Остался Он. Отдай мне Мину. ладно, держи, только не растягивай мысль. Мина, наконец мы вместе, и ты мне светишь! Ах, Мина. Говорят, если трижды прочесть текст, то постепенно раскрывается его тело, душа и дух. Мина. Хочешь я сокращу время и движения. Мы уже дома. Ты видит тебя сверху. Я отрубился на грязнокровном полу халупы, вблизи космоса, у меня дрожат веки, я вижу их дрожь. Громадный белый объект, испускающий сладкий запах, словно ландыш. Маленький человечек забыл свое имя, но помнит свое чувство. И гляди ка, он шевелится! Чувство привело его в движение. Чувство чувств. Ты становится выше, он видит мой кукольный дом, где живу я у оконной рамы и Мина, вечно на диване. У нас лица как белый траур. Ты хочет сделать меня не мной. И я слушаю Ты. Я всё меньше я. Оборачиваюсь. Смотрю на Мину. Глаза горят от зависти, что она была чужой. Смотрю в её глаза. Ты ведь шлюха. Ненавижу тебя, у тебя вечно лицо без эмоций, ты навечно проклята общаться краснотой лица как лампа. Закоснелая ты мразь. Злободневный гром: ВИДИШЬ? ОНА НЕНАВИДИТ. ОНА ПРЕЗИРАЕТ. ЩЕРИТСЯ КАК УХИТРЁННАЯ ЛОВУШКА. ТЫ В НЕЁ УПАЛ. ТЕБЕ НЕ ВОРОТИТЬСЯ НАЗАД.Иной: Замолчи уже, сука тупорылая, ты только и делаешь что самокритикуешь, а ты вообще-то часть чего-то. Я бля не пойму, ты смерти ищешь? Мина хоть и ненавидит нас всех, но сука не тебе судить себя. А ей, блять.Злободневный гром: КАК МОЛЧАТЬ, ЕСЛИ ОНА ХОЧЕТ НАС УБИТЬ? ОНА ХОЧЕТ ТЯНУТЬ НАШИ УПАКОВОЧНЫЕ НИТКИ, НО ЭТО МЫ ХОТЕЛИ ДЕЛАТЬ. В ТО ВРЕМЯ ПОКА ТЕЛО ОТДАЕТСЯ БОЛЬЮ, МЫ ЖИВЁМ И ЧУВСТВУЕМ ЭТО. КАЖДЫЙ ВЗДОХ И КАПЛЯ ЖИЗНИ СТОИЛИ ЭТОГО. И ОСОБЕННО ТЕ, ЧТО НА СТЕНАХ СТАЛИ ОБОЯМИ. МЫ ЖИВЁМ.Потянул за упаковочную нитку.: Ненавижу тебя. Хочу твоей смерти.Мина: *Взгляд*: Ты шлюха.Мина: *Взгляд*: Почему ты молчишь?Мина: *Взгляд*: Почему вижу за тобой их? Почему? Они тонут в боли и горести. Не смотри так, будто знаешь. Моё тело не прозрачно.Мина: *Взгляд*: Ты думаешь что нас охватило безумие? Или пьянство? А что спрашивать, если ты не ответишь. Всё это не имеет значения.Мина: *Взгляд*: Я любил тебя, и наверное сейчас люблю, но как же так можно было разбить мне сердце? Я несчастен, даже когда ты рядом, ведь ты молчишь, а я хотел бы услышать в ответ работу Амура. Прости, Мина.Мина: Ты правда так считаешь? Мы не разговаривали годы, с тех пор, как мой отец стал результатом выращенных им гранат. Я не хочу с тобой говорить, не хочу слышать тебя, не хочу помнить кто ты такой. Да и тебя самого тут нет, ты вечно говоришь "мы", тебя всё меньше и меньше становилось за эти годы, ты прятал меня от своих родителей, я не хотела тебя вспоминать всё это время. И как только я ушла, ты спохватился. Ты меня искал недели? Я не знала тебя эти недели. С каждым днём свет прорывался сквозь твой разорванный разум. Но сегодня он окончательно смутился, да так, что и ты забыл себя. Потому что я хотела? Или потому что у тебя нет единого? Вы, как ты говорил, едины. А Диадох говорил, что всё единое является ничем в итоге. Ты никто. Сложно было и мне. На мой вопрос "ты будешь искать работу" ты ответил, что работу не надо искать, ведь она не пропала. На вопрос "сможешь ли ты жить без меня" ты ответил "я смогу жить, ведь ты не жизнь". А я смогу без тебя. Это не конец света, а его застой.Злободневный гром: ИЗВИНИ.Скрытый гений: Извини.Некто: Извини.: Извини.Я подошёл к Мине, тронул её волосы, прильнул к ней поцелуем. Щелчок, и крик был стёрт из мира. У нас родился взрыв. Открывается дверь, зубы колокольчиков оставляют царапины на плоти воздуха в виде звона. Рёв заплаканной улицы заливается в царапины, и тут же закупоривается, оставляя запах сырой болезни. На полу около входа проступает холодный пот, ноги трутся о лысеющий коврик. Почта. Сегодня я и мои целлюлозные братья будут наклеены на конверты, став единой массой с прочей неродной бумагой, интегрированной в общество противоречивых. Не подавая виду, что так не должно быть, мы тем временем уже превратились в либидинальное удовольствие от интриги содержания письма. А во мне ведь есть диоксид титания, синий цвет и азопигменты, не говоря уже о формальдегидах и водном гликоле. Может я нравлюсь только фетишистам? Да и чёрт с ними, что мне до фетишистов, когда в конверт суют письмо, и я отторгаюсь внутренней силой, но не могу быть вытолкнут. Письмо, которое прочтёт лишь нутро, и расскажет о переживании. Марка не знает отправителя или адреса, марка есть жемчужина, которую выбрасывают, а некоторые и вовсе сжигают. Я и мои братья не заслуживаем быть жителями утиля. Фетишисты не намного лучше, мы как одно тело со всей бумагой не хотим быть болезненно оторваны, мы не зря делаем долгий путь в сумке почтальона. Нас сложили так плотно, казалось, сегодня день признаний, места не было настолько, что приходилось целоваться с другими марками. Постепенно пустело, и вот я последний. Меня взяли в руки, чтобы я видел сущее. Оно было ужасающе. Всё улыбалось, теряло в складках время и было слишком инфантильно. Высота зданий была сравнима с "Радио 300", но всё равно давила на голову. Смотря ввысь, я будто видел внутренность своих глаз-пещер, в коих возникают теневые фигуры и огни, выходом было внешнее, которое напоминало внутреннее. Если смотреть прямо, то перед протягивался лимфоузел, расширенный для машин и людей. Здания были аксонами и дендритами, оболочка которых отколупалась до состояния оголённого старческого маразма. В каждом горящем огне было убийство, так или иначе, вчера или завтра. Каждый метр меня накрывает каталепсия, как вдруг мы достигли места назначения. Меня, или точнее "нас" кинули в почтовое окно на двери. Подобрали с холодного пола нас довольно быстро, вскрыли брюхо бедного общества канцелярским ножом, и как из храма ложного бога достали всё ценное.Адресат: Взрыв в доме? Предположительная утечка газа? Ну и новости. Задело соседний дом. Там ещё и жил больной шизофренией. Хм, клуб. Обсуждение новой статьи по Гегелю. Дорогая, завтра мы идём на чтение!Ну а мы были брошены в огонь, в обнимку вечного мимолетного. "Не было ничего, что не имело бы своего присутствия. Всё было покрыто — никаких закоулков, никаких тёмных углов, ничего".Г. Джемаль "Сады и пустоши"Начинаем короче ёпта с малого до большего. Ща фрагменты короче да, написанные в самые ранние годы Георга Вильгельма Фридриха мать его Гегеля. "О карточной игре": короче, тут ёпта говорится что рассудок и страсть самые ключевые свойства в натуре души во время игры в карты, благодаря такой хуйне как суждение игрок бля познает правила да, а люди с глубоким умом реально в карты нихуя не умеют, потому что повседневность у них вне всяких правил. Для игроков без страсти короче игра характерна лишь запоминанием правил и упражнения способностей в суждение. Игра в карты короче для быдла, потому что возвышенные умонастроения здесь не чёткие в натуре, и такое беспокойное моросящее состояние тогдашнего народа обусловлено сучьими картами, а в игре в картишки разума нет, лишь сплошной рассудок. И отсюда, поскольку игра эта для быдла, коробит упоминание бога и мольба о победе пиздец короче. В чём разница между разумом и рассудком? Рассудок короче в натуре дальше своего носа не видит и в целом ограничен, определяя ограниченные помыслы, смысли и мысли бля, и короче дальше никак, ни в рот ни в жопу. В свою очередь рассудок может перейти в стадию свободного мышления без каких либо наручников, это называется разум, конкретика же создается когда бля короче одностороннее впоследствии обретает больше сторон, или бля всё что рассудок породил как бы разум уже раскрывает. Если нормально, то короче рассудок такой с виду нормальный пацан да трахает тёлок туда сюда, но дико тупой пиздец нихуя не знает в мире и о мире. Разум же в свою очередь может показаться петухом, исходя из кучерявого базара, но потом оказывается, что он ровный пацан, и просто делает умозаключения, в натуре умный и умеет смотреть шире, создавая конкретное. И вот как раз разум манифестирует окружающее бытие и реальность. Вооот. И это всё при том что Гегель сам задротил в карты."Первая программа системы немецкого идеализма": тут бля Гегель спрашивает с Канта, а с какого хуя человек является абсолютно свободным существом как "способность субъекта самостоятельно начинать ход событий", и благодаря человеку возникает целый мир из ничего как мыслимое. И дальше Гегель ставит вопрос - "какова структура мира как моральной сущности?". Теперь дела человеческие, Гегель постулирует что смерть мусорам и государство не существует в плане идеи потому что государство механично, а самой идеи машины тоже в натуре быть не может. Мы должны выйти за пределы государства, потому что сразу будучи ограничивающим аппаратом, убивает идею на корне, а идея бля реально должна быть свободна как братки. Как образцовый анархист и образованный революционер Гегель говорит что сука жители воспринимаются государством как муравейник и шестерёнки, чего быть вообще не может, ибо тогда смысл государства если высокие вопросы становятся не разбираемы, также церковь с духовенством оказываются у Гегеля в разряде петухов, потому что они также ограничивают абсолютную свободу своим богом. "Я убежден, что высший акт разума, охватывающий все идеи, есть акт эстетический и что истина и благо соединяются родственными узами лишь в красоте". И как в диалоге "Гиппий Больший" Гегель ошибочно, как по мне пиздит, что нельзя быть ни в чём развитым без чувства эстетики, то есть полезность у эстетики какая-то есть? И вслед за Гиппием он имеет ошибочное (как открыл Сократ) мнение, что эстетика будет полезна всем без исключения. И ладно ещё можно подискутировать, имеет ли эстетика чисто разумное восприятие (как у Платона), или же чувственное, но получается, если Гегель по Платону пишет, то бля эстетическое миметично? Особенно то, что Гегель говорит далее о поэзии, коя подражательна, что значит полная феня и хуйня, Гегель делает неплатоновское устояние - "...не станет более философии, не будет истории, одна поэзия переживет все науки и искусства". Но ладно, дёмдальш, Гегель хочет создать новую мифологию на основе разума, и хочет придать идеям эстетико-мифологический флёр (что делает это подражанием), при этом он короче говорит чтоб философы пришли к чувственному через эстетическое, которое бля сука разумное, но миф при этом чисто разумный, что значит эстетический, и через новый миф разума оказывается будет реальная свобода для всех и равенство. Похоже ли это на коммунизм, хуй пойми, но новый миф для Гегеля чуть ли не конец истории и лучше уже не будет. Возможно. "Исторические этюды": Это ёпта всякие фрагменты из рандомных выписок Гегеля в количество 18-ти штук. Первый этюд: Гегель говорит, что "восточный человек" - это типа чел с раз и навсегда определенным характером. Это как, если бы он выбрал себе дорогу, то ни за что не свернул бы, а если что-то ему мешает, то он это просто снесёт, потому что он с этим не может "примириться". Типа, нет гибкости, всё по плану. И ещё у "восточного человека" всё делится на господство и подчинение. Типа, есть те, кто командуют, а есть те, кто подчиняются. И неважно, ты крутой воин или мудрый философ, все равны перед силой, перед тем, кто наверху. И эта сила может проявляться по-разному – как сила мышц, как сила ума или как сила слова. Гегель говорит, что у "восточного человека" есть границы, которые он никогда не переступит. Он либо наверху, либо внизу, а посередине ничего нет. И если есть какие-то противоположные реальности, то он их просто не может принять. Он видит только "либо-либо", а не "и-и". И поэтому, как говорит Гегель, на Востоке так странно переплетаются стремление властвовать и покорное подчинение. Это как бы две стороны одной медали. И причина этому – закон необходимости. Типа, кто сильнее, тот и прав. Гегель говорит, что на Востоке счастливы те, кто захватил власть, и у кого есть ум, чтобы не лезть на рожон к тем, кто сильнее. А мудрый – это тот, кто ушёл от реальности и только говорит красивые слова. Гегель задвигает про "бесконечное божество" восточных людей. Типа, это бог, который может всё, и властвует над всем. И всё, что происходит, это воля этого божества. И время, и история – всё идёт от него. у "восточного человека" мало отношений с внешним миром. Типа, он в основном взаимодействует только с теми, кто в его кругу, а всё остальное отталкивает. Он либо подчиняет себе всё чужое, либо сам подчиняется. И в этом, по мнению Гегеля, его спокойствие – он не переживает из-за всякой ерунды, он как бы закостенел в своей неизменности. И ещё, "восточный человек", как говорит Гегель, воспринимает мир как набор голых противоположностей, без души и духа. То есть, он не видит оттенков, полутонов, всё у него "чёрное или белое". И чтобы мир не казался таким скучным, он начинает украшать его силой воображения. Он, типа, окутывает каждый предмет в образы, создаёт пышные картины. И вот здесь, по Гегелю, кроется противоречие. С одной стороны, образы вроде и красивые, яркие, но, с другой стороны, они всё равно остаются образами реальности. Типа, "бедность не придает блеска другой", то есть, они просто маскируют бедность и однообразие, и в итоге не появляется новой жизни, а просто становится красивее то, что было. Гегель говорит, что эти образы пытаются объединить неоднородные части, создать видимость жизни, как будто в этом есть какое-то единство. Но, поскольку всё такое разное, становится видно, что всё это насильственное объединение. Типа, нет органической связи, всё как будто наклеили друг на друга. И это, по мнению Гегеля, поражает воображение, ослепляет, но в то же время ощущается пустота, потому что в этом нет любви. Поэтому все эти "жемчужины восточного духа" – это всего лишь "прекрасные в своей дикости чудовища". Объективность жизни приобретает полноту лишь в понятии, ведь насильственное объединение неоднородных частей не имеет требований. У восточных людей характер заданный раз и навсегда. Нет возможности менять себя, развиваться. Если это так, то это всё очень плохо, потому что разнообразие исчезнет. Всё, что не вписывается в этот жёсткий характер, это типа "невидимое, высшее и чудесное", но это только похоже на заданный характер, только намного сильнее и глубже. В итоге, это приводит к жесткой иерархии. Есть те, кто сверху (с заданными характерами), и те, кто снизу (те, кто подчиняются). И "восточный человек" не особо задумывается над этим, он как бы смирился с этим, а не вносит в это что-то новое. И ещё, по Гегелю, восточные люди пытаются компенсировать эту "невозможность развиваться" украшая жизнь вокруг себя. Они наряжаются в чужие вещи, в золото, в дорогие камни, в всё, что не имеет отношения к их внутреннему состоянию. И эта красота – она вроде как насильственная, она не отражает внутреннего мира, а лишь пытается скрыть пустоту, недостаток каких-то чувств. Гегель говорит, что "их украшение не может быть одеянием, обязанным своей формой и красотой человеческому образу и свойственной ему свободной игре". То есть, это не естественная красота, а навязанная красота. Это как если бы ты хотел казаться крутым, одевая вещи, которые вообще не соответствуют тебе. у "восточного человека" из естественного было изгнано как раз естество. То есть, всё естественное, всё человеческое, всё живое в нём как бы подавлено и подчинено. И оно, по Гегелю, выступает в "форме подлого и подчиненного". Единственное, что "восточный человек" не может подчинить и где он по-настоящему проявляет чувства – это любовь к женщинам. Но даже здесь, говорит Гегель, есть странность. У многих восточных народов, особенно у аристократов, считается позором говорить о женщинах. Почему? Гегель выдвигает два варианта: либо потому, что даже самые смелые "восточные мужики" чувствуют себя с женщинами бессильными, и это напоминает им об их слабости, и они этого не хотят показывать. Либо потому, что они вроде и не стыдятся этой слабости, но считают позором само упоминание о "женской стороне", ибо они считают "женское" чем-то чуждым их духу, чем-то высшим и потому опасным. И поэтому, говорят, они боятся, что разговоры о женщинах сведут их к чему-то обыденному, к тем же вещам, которыми они могут командовать. И вот тут Гегель переходит к евреям. Он говорит, что евреи не боятся говорить об отношениях между полами. Они, типа, более открытые, но при этом видят в этом только действительность, а не духовность. Он говорит, что, чем более свята и чиста сущность, тем более отвратительно отношение к ее проявлениям как к обычным вещам. Типа, евреи опустили "святое" до уровня обыденности, и поэтому, говорит, их законы об этом такие "возмутительные, низменные и постыдные". Далее Гегель говорит, что восточные люди прям почитают бороду. И у евреев, говорит, тоже был прикол, типа у жрецов нельзя было бороду стричь. И потом ещё, говорит, что они там каждый седьмой или пятидесятый год не работали на земле, нельзя было срезать даже лозу или возделывать поле, отдавая всё животным. Возвращаясь к бороде, борода это внатуре хуйня, произвол на внешности, и поскольку эта часть тела приобретается легко, состригается тоже легко, то она не особо должна почитаться, сохранение бороды не может считаться признаком уважения к полноте человеческого облика, и такому уважению противоречит стремление спрятать этот облик под безвкусные одежды и навесить на него блестящие разнообразные украшения. Чем больше произвол, накладываемый на себя в качестве закона, тем с большим упрямством его отстаивают, так же, как за самопожертвованием признается тем больше заслуг, чем больше произвол, которому подчиняются. И вопрос: почему? А потому, говорит Гегель, что восточный дух переносит всю ценность на что-то бесконечное, а то, что существует само по себе, не ценит. Поэтому, говорит он, "восточные люди" украшают себя снаружи, они ценят бороду – самое незначительное в их организме. Второй этюд: он начинает с "памяти-виселицы". Говорит, что это, когда всякие "греческие боги" (типа мифы и истории) превращаются в мёртвые, неживые образы. И потом, эти образы как бы развешивают на виселице, показывая их всем. И эти "повешенные боги" становятся предметом для острот и шуток. И Гегель говорит, что это часто называют поэзией. Типа, поэт как бы играется с прошлым, но оно остаётся мёртвым. Дальше он переходит к "памяти-могиле". Это когда всё прошлое превращается в мёртвые камни, которые просто показывают как в музее. Типа, есть коллекция прошлого, и её приводят в порядок, смахивают с неё пыль, но эта коллекция всё равно остаётся мёртвой. И Гегель говорит, что хоть и есть какая-то деятельность, но она не оживляет прошлое. А вот потом Гегель начинает прямо наезжать. Он говорит про "молитвы-бормотания", про мессы, чётки, бессмысленные обряды. Говорит, что это всё "дело мёртвого". Типа, это когда человек пытается полностью превратиться в объект и дать управлять собой другим. И Гегель называет это молитвой, а тех, кто так делает, – фарисеями! Третий этюд: плакальщицы времён Пелопоннесской войны, говорит, они при похоронах на кладбище голосили. И тут он выдаёт: лучшее облегчение от боли – это её выкричать, высказать всё до конца, типа, когда ты выражаешь боль, то ты делаешь её объективной. То есть, ты её как бы выносишь из себя, из своего субъективного мира, в мир объективный. И получается, что когда ты в боли, то всё сосредоточено в тебе, но когда ты её выразил, то становится равновесие, и ты как бы освобождаешься от неё, боль, говорит он, когда выражена, становится образом. Но боль, говорит, она по своей природе субъективна, поэтому ей не нравится из себя вылезать. Только крайняя нужда может её заставить. И когда эта нужда проходит, когда ты уже в отчаянии, тогда тебя и надо вывести из этого. Гегель говорит, что не всякие средства помогут. Типа, картинка не поможет, боль её просто увидит, но сама останется на месте. А вот речь, по Гегелю, – это чистейшая форма объективности. Она как бы переводит твоё субъективное переживание в объективную реальность. И жалобные песни, говорит Гегель, ещё лучше. В них есть красота, они движутся по правилам. Поэтому, говорит, жалобные песни плакальщиц – это самое лучшее для боли, для того, чтобы от неё избавиться. Они как бы её раскрывают и показывают её тебе во всём объёме. И только это может как бальзам на душу. Четвёртый этюд: короче, Гегель тут говорит, что свобода может работать только в маленьких государствах, где каждый человек чувствует себя частью целого. В больших государствах, где все размыто, и решения принимают какие-то неизвестные силы, человек становится лишь винтиком, и поэтому, в его представлении, о настоящей свободе речи быть не может. В больших государствах это "мы" уже не работает. Чем больше государство, тем дальше люди от принятия решений. И они чувствуют, что это "мы" – это не про них, что они просто маленькие винтики в большой машине, участие каждого человека в делах народа незначительно. Он уже не может сказать, что это его дело. Он может, конечно, гордиться своей нацией, но это означает лишь "я принадлежу к нации", а не "я есмь нация". Типа, человек не чувствует, что его жизнь и судьба напрямую связаны с судьбой всего народа. Свободный большой народ – это противоречие в самом себе. Почему? Потому что народ – это общность отдельных людей, и над каждым из них всегда господствует целое, то есть государство. И дело каждого человека в этой массе становится бесконечно малым фрагментом национального действия. Пятый этюд: он начинает с того, что Ликург, типа, как вернулся в Спарту после десятилетнего отсутствия, пошёл к дельфийскому оракулу и спросил, как ему свои законы вводить. И, говорит, Пифия от имени Аполлона объявила Ликурга другом богов и вообще сказала, что он больше бог, чем человек. И ещё сказала, что его план годный и если он свои законы примет, то во всём мире лучше Спарты ни одной республики не будет. Потом, говорит, Ликург как свои законы ввёл, опять пошёл к оракулу, и тот сказал, что типа, ты всё сделал как надо, спартанцы теперь будут и счастливы, и добродетельны, и если они твои законы будут соблюдать, то им вечная слава и счастье обеспечены. И вот тут Гегель задаёт вопрос: если спартанские законы такие крутые и сам бог их благословил, то почему спартанцы не заставили всех остальных греков жить по этим законам? Или хотя бы не попытались их уговорить? И тут Гегель отвечает: потому что греки были свободным народом, который даже богу не позволял собой командовать. Им, типа, по барабану было, что там оракул говорит, они привыкли сами решать. И Гегель, как бы, намекает, что вот в Спарте всё было чётко и по плану, с божественного благословения, а у остальных греков был хаос, потому что они никого не слушали, даже богов. Шестой этюд: Короче, говорит Гегель, когда свобода закончилась, гений человечества разделился. И вот он описывает три основных типа духов. "Развращённое большинство". Эти, по мнению Гегеля, просто сдались и сказали миру: "Я ваш, берите меня!" Они бросились в поток событий, перестали сопротивляться и растворились в происходящем. Типа, они просто плывут по течению, как говно в проруби. "Дух стоиков". А эти, наоборот, решили полностью отгородиться от мира. Они сказали, что мир им чужд, что они выше всего этого и им всё по барабану. Типа, они презирают мир и не хотят с ним связываться. "Остальные духи". А эти, говорит Гегель, чувствуют, что мир надо менять, но у них нет сил. Они чувствуют себя бессильными. И тут они делятся на два типа: "Теурги". Эти придумали себе каких-то невидимых богов и начали им молиться, просить их о помощи, чтобы они приняли их к себе и управляли ими. Типа, они сдались и попросили богов стать их хозяевами. "Христиане". А эти тоже как бы отвернулись от мира, но они не просто молятся, а ещё и верят в то, что эти невидимые боги управляют всем, и миром, и ими самими. Седьмой этюд: бог сначала проявлялся как солнце, море, воздух, любовь (всякие природные силы и чувства), а потом уже как человек. И говорит, что это, типа, было необходимо. И тут он перескакивает на Римское государство, которое, типа, отняло свободу у всех, и в результате природа перестала быть божественной. Она превратилась в "камень и дерево", а боги – в "существ для службы". Типа, природа и боги потеряли своё значение, внимание людей переключилось на силу и величие. И поэтому, говорит, греки начали почитать своих героев (как Тезея) после смерти. А вот римляне начали обожествлять своих императоров при жизни (как цезарей). Типа, они искали бога в силе и власти, а не в природе. И вот дальше Гегель переходит к христианству, говорит, что когда природа отделилась от божественного, то человек стал связующим звеном. Типа, человек стал как бы посредником между богом и миром. Далее он говорит, что евреев, типа, "в гнусной ненависти" отправили в ад. И те евреи, которые остались на земле, стали как бы символом. Типа, они стали примером отверженности. И ещё Гегель говорит, что среди всех народов должны быть и "благородные", и "страдающие", и вот, евреи типа как раз и есть эти "страдающие". Потом он начинает сравнивать евреев с Терситом из "Илиады", который только болтать горазд и плачет, когда его бьют, но он хотя бы чувствует превосходство других. А вот в новом человечестве (типа, в христианстве), говорит Гегель, есть и чистые души, и есть всякие ублюдки типа Шуфтерле из рассказа Шиллера, который детей поджаривает на огне. И вот в этом, говорит Гегель, есть место и для евреев. И ещё он в конце говорит, что какой-то еврей заставил бога сказать, что он будет преследовать всех, кто не слушает его повеления, до третьего-четвёртого колена, а вот их религия, говорит, наказывает их уже сотое поколение. И ещё добавляет, что, может, они и не считают себя наказанными, потому что готовы стерпеть любое унижение за прибыль. Восьмой фрагмент: греческий дух и был крут во всём, но вот в любви у них было слабовато. А вот, говорит, у народов немецкого происхождения (типа, у средневековых европейцев) эта страсть стала более возвышенной. И тут он задаётся вопросом: а не связано ли это с тем, что у них более свободная жизнь? Он начинает приводить примеры, типа, а что если бы средневековый рыцарь рассказал Аристиду, который отдал всю свою жизнь справедливости и демократии, про все свои подвиги ради возлюбленной. Про все испытания, про то, как он целыми годами ради неё старался. И при этом рыцарь оставил бы Аристида в сомнении, а ради чего он вообще всё это делал. Или, говорит, если бы молодой человек расписал Аристиду красоту своей возлюбленной, рассказал про своё почтение, про чистоту своих чувств и как он вдохновляется её близостью. И сказал бы Аристиду, что единственный смысл его жизни – это работать и дышать ради неё, Аристид бы никогда не понял такого чувства, потому что вся его любовь была отдана свободе народа и государства, против аристократии и олигархии. И типа Гегель признаёт платоническую любовь выше всякой свободы. Девятый этюд: Гегель тут говорит, что женские эмоции — это как пар в котле. И если в Средневековье этому пару не давали выхода, то он вырывался через колдовство и ненависть. А вот греки, типа, дали этому пару выход на праздниках, и это было более здорово и безопасно. Средневековые бесноватые девы из злобы имели дело с всякими тёмными силами и сатаной, чтобы умерить например зависть, наслать проклятие и быть самой проклятой, а в древней греции базовые люди додумались создать праздник вакха, который был типа что-то поэтическим конкурсом для мужчин, в конце которого людям было позволено творить вакханалию, терзать свои тела и играть со змеями в ритуальном ключе, ради высвобождения негативных эмоций. Позже на такие праздники стали приглашать и женщин, и по сути создать им отдельный, оплачиваемый государством Дионисии. А средневековые колдуньи, которых осуждали за сам факт колдовства, идут нахуй, ибо они тупые суки. Десятый этюд: он говорит, что мы все привыкли судить других по каким-то правилам, которые мы сами для себя придумали. И мы все требуем, чтобы другие этим правилам соответствовали. И, говорит, от этого нас может удержать только опыт или доброта. Ещё один сюжет моральной философии Канта, темы практического разума, поскольку Гегель говорит, что презренные суждения к людям по всей Европе, европейцы особенно любят так делать, это типа у них такое упрямство. И вот, говорит, если мы начинаем оценивать каких-нибудь знаменитостей (типа, как Руссо) по правилам разума, то это говорит только о том, что это их фишка. Почему Руссо? Есть два варианта, то что критика современности Руссо базируется на полной хуйне по типу "все живут неправильно" и "потеряли врождённую добродетель", противопоставляя благородного дикаря обществу, как идеального, доброго и полностью свободного. Второй вариант, то что Руссо крайне сомнительная и в повседневной жизни, и во взглядах, за кои Вольтер нахлобучил Руссо. Теперь Гегель. Гегель, не говорит ни о том, что люди сильно культурные, ни о том, что они приблизились к какому-то там совершенству, тут Гегель начинает наезжать, он говорит, что каждый сначала должен на себя посмотреть, и говорит, что только добродетель может составлять правила и судить других. Но никто из нас, говорит Гегель, не имеет права ставить себя на место добродетели и требовать от других что-то от её имени. Одиннадцатый этюд: о богатстве мудаков. В современных государствах обеспечение собственности – это типа самое главное, вокруг чего всё вертится. И все законы и права граждан, типа, от этого зависят. А вот в некоторых древних республиках, говорит Гегель, всё было по-другому. Там самой конституцией нарушалось право собственности, которое мы так бережём. В Спарте, говорит, вообще забыли про собственность и ремесла. А в Афинах у богатых граждан постоянно отнимали имущество, но делали это как бы культурно, то есть ставя его в должность в полисе, что создавало огромные затраты. Если этот человек был богатый, то он ещё мог найти в своей трибе кого-то побогаче и предложить ему поменяться имуществом, и тот не мог отказаться. Сосредоточие богатства в частных лицах тоже губительно, что Гегель показывает на нескольких примерах. Пример первый - Перикл. Реформы Перикла были направлены на демократию и предоставление низшим слоям вес голоса и право избираться, благодаря чему он стал правителем Афин. Хоть и реформы были демократичны, бедные получили постоянную работу, а народные собрания более частым явлением, всё же власть и влияние были в его руках. Он начал перестройку храмов в Афинах и постройку новых, не согласуя с другими полисами. И Гегель приводит его в пример узурпатора свободы, мол если баланс частной собственности и капитала очевидно превалирует у кого-то, то это плохо, но по сути Перикл не показывает, почему это плохо и почему это ограничивает свободы других. Единственное что подходит под такой пример, это то, что аристократия была использована и выброшена, а острова морского союза захвачены и лишены свободы. Далее примером выступает патрициат Рима. Эти патриции – это элита, верхний слой римского общества, богатейшие чуваки. У них были земли, работы, влияние – вообще все, что можно представить. Проблема в том, что они это бабло и влияние использовали в своих интересах, а не для общего добра. Они держали всё под своим контролем, зажимали плебеев (простых людей), законы придумывали для себя, короче, полный беспредел. Это приводило к конфликтам, бунтам, социальному напряжению. Граждане справедливо считали, что патриции жируют за их счёт. Потому и появились Гракхи со своими аграрными законами – хотели землю переделить, чтобы плебеи тоже от жизни откусывали. Но патриции противостояли, и всё равно их богатство и влияние стали одной из причин падения Римской республики. После того как патриции развалили Рим, настала Империя, где уже все были более менее уравнены, и патриции с плебеями составили новый класс нобилитет, всё ещё богатых, но уже полуплебеев. Да и у плебеев стало больше прав, плебеи могли накладывать вето на решения магистратов. Первая реформа Гракха Тиберия была о том, чтобы ограничить количество земель арендаторам, позже реформа обрела другую роль, а именно перераспределить землю между беднейшими крестьянами. Что приобрело актуальность после кризиса Республики. Последний пример — Медичи, которые помогали с трудоустройством бедных, открывали общественные проповеди и обучение, строили фабрики и дважды были на папском престоле. Но они пидорасы, ибо богаты. И вот Гегель задаёт вопрос: насколько надо жертвовать правом собственности ради стабильности государства? И говорит, что, может, мы и несправедливы к санкюлотам во Франции, которые хотели установить равенство в имуществе. Может быть, говорит, их действия были не такими уж и хищными, как мы их малюем. Фрагмент двенадцатый: Гегель тут разгоняет про Италию в Средние века, про то, как у них там всё было нестабильно и разобщено, и почему, по его мнению, право у них расцвело раньше, чем поэзия. Он начинает с того, что в Италии политическая свобода была, типа, более чистой и красивой, чем в Германии, но она там и закончилась раньше. И вот, говорит Гегель, в Болонье (типа, там университет был крутой) правоведение расцвело раньше, чем поэзия. И говорит, что лучшие люди из Италии ехали в Болонью, чтобы стать учёными юристами. И вот тут Гегель начинает объяснять почему: потому что, говорит, только судьи в Италии того времени были слугами идеи, то есть слугами закона. В остальных местах, говорит, они были слугами каких-то конкретных людей. В Италии связь людей с государством была плохая. И, типа, история Италии в то время — это не история народа, а скорее история кучи отдельных людей. И, говорит, там не было каких-то больших масс или, если они и появлялись, то быстро рассыпались. И поэтому, говорит, трудно найти какую-то общую точку зрения на всё это, зато истории отдельных людей были интересными. Потому что там индивидуальность не растворялась в государстве. Людей объединял только сиюминутный интерес, а не какие-то общие ценности. И, говорит, всё время были раздоры между отдельными родами и людьми, и никто не хотел отказываться от своих прав ради общего блага, жизнь в городах – это было скорее просто совместное пребывание в одних стенах, чем жизнь по общим законам. Власть была слаба, и никаких идей не было. И, говорит, не только сёла были покрыты замками для безопасности, но и города были полны дворцов с башнями, чтобы защищаться от осады. И правосудие было скорее победой одной банды над другой. Этюд тринадцатый: про публичные казни, и почему они в итоге могут давать обратный эффект. "Чрезмерные наказания могут обессилить самый деспотизм. Взглянем на Японию. Там наказывают смертью почти за всепреступления, потому что неповиновение такому великому императору,как японский, рассматривается как страшное преступление. Цельнаказания не в исправлении виновного, а в отмщении государя". (Монтескье, О духе). Он начинает с того, что, типа, Монтескье сказал, что в Японии много жестоких публичных казней и что это приводит к одичанию народа. Типа, люди перестают бояться преступлений и наказаний. И вот Гегель спрашивает: почему так происходит? Почему публичные казни не внушают ужас перед преступлением, а наоборот, как бы притупляют чувства? И говорит, неужели смерть от палача, страх смерти, презрение или сострадание перестают быть страшными из-за привычки, что привычка могла бы только сделать людей равнодушными, как солдат на войне, но, говорит, при казни мы чувствуем что-то другое. Мы видим безоружного человека, связанного и окружённого палачами. И, говорит, этого человека, безоружного, выводят на казнь, и он умирает. А вот, говорит Гегель, когда солдат умирает в бою – это совсем другое дело. У осуждённого нет права на борьбу, ему нет оправдания, и это бросает в ярость, как и безнаказанность палачей. Он начинает с размышлений о палачах. И говорит, что, как ни странно, эти люди, которые выполняют такую грязную работу, часто бывают тихими, честными и благочестивыми. И он задаётся вопросом: почему так? Может, потому что они видят на своей работе, к чему приводят преступления? Или, может, они пытаются спасти своё достоинство от презрения, которое их окружает? Или они просто понимают, что ценность человека не зависит от общественного мнения? Гегель переходит к Древней Греции. Он говорит, что не помнит, чтобы у греков были публичные казни. Типа, Сократ сам выпил яд в тюрьме, а Орест сам выбрал себе смерть и сам её исполнил. Если бы кто-то сейчас предложил отменить публичные смертные казни, то все бы начали кричать, что это лишит наказание его главной цели – быть примером для других. Но, говорит Гегель, греки как будто не думали, что цель наказания в устрашении, и не думали, что население нужно устрашать ваще наху. Почему люди хотят публичных казней: они боятся, что бессовестные судьи будут творить несправедливость втайне. Типа, деспотам легче убивать в темноте. Если в государстве боятся тайных судов, то им нечего возразить против публичных казней. Типа, для них это последний шанс хоть как-то контролировать власть. Потому что на публичной казни хотя бы зачитывают приговор, чтобы суд мог оправдаться перед народом. Но всё это теряет смысл в странах, где равные судят равных. Четырнадцатый этюд: история Юма отражает характер нового времени. Типа, в новом государстве, в отличие от древнего, всё завязано не только на законах (они и в Древности были), но и на правовой форме. Типа, всё стало более формализованным, чем раньше. И, говорит Гегель, жизнь людей стала определяться больше формальными правилами, чем какой-то там неосознанной свободой. Что напрочь убивали аргумент о свободных островах Британии, подрывая конституцию, хоть право и указывает место разным сословиям, и у них есть осознание общности и противопоставления, но люди уже не действуют как единое целое, которое воодушевлено какой-то одной идеей. Типа, у них есть какие-то невидимые идеи, но они в основном думают о своих внешних отношениях с другими, кто им приказывает или подчиняется. Государство в новом времени всегда над людьми, над теми, кто им правит. Типа, оно как бы мысль, которая определяет действия людей. И поэтому мы, когда читаем про новое время, видим не столько характер, сколько соображения людей, почему они так поступают. Типа, всё сводится к приказам и повиновениям. В новом времени никто не делает ничего целиком. Типа, всё разделено на кучу частей, и каждый делает только какой-то фрагмент работы. И поэтому, говорит, никто не понимает целиком, что происходит, всё видится по результатам. И поэтому историки, говорит, видят только результаты и думают о том, что к ним привело. И ещё Гегель говорит, что в новом времени играют роль только те, кто приказывает или влияет на тех, кто приказывает. Все остальные – просто шестерёнки в машине. Типа, всё упорядочено, и большинство людей играет только роль винтика. И, говорит, изменения в обществе происходят медленно и незаметно. В новое время нет таких великих людей, как, например, в Древней Греции. Типа, никто уже не может быть таким, как Тимолеон или как Алкивиад. И, говорит Гегель, действие теперь – это просто поведение в заранее заданном кругу. Пятнадцатый этюд: разбор Шиллера. Он начинает с того, что цитирует отрывок: "Там, где путь добра (в обращении протестантов) не приносил плодов, пользовались помощью солдат, чтобы загнать заблуждавшихся обратно в церковное стойло". И вот Гегель говорит, что основная мысль этого отрывка в том, как именно осуществлялось обращение – путём насилия (что подчёркивают слова "добро" и "помощь солдат"). Эта мысль и так уже понятна, но она ещё раз повторяется в этом добавлении, да ещё и в конце. И из-за этого, говорит Гегель, эмоциональное воздействие отрывка недостаточное. Типа, читатель уже всё понял, а ему ещё раз всё повторяют. И только слово "запугивать" немного исправляет ситуацию, возвращаясь к основной мысли, и то, это не сильно помогает. И тут Гегель переходит ко второму периоду текста, который тоже заканчивается заключением: "проповедовать евангелие еретикам". И, говорит, это снова затушевывает историческое и внушает уже сказанную мысль. И дальше ещё один период заканчивается "осуществлением цели". арактеры, описанные в тексте, великолепны. И что для этого автор использует большие периоды, в которых собрано много разных черт. Но, говорит Гегель, когда Шиллер использует такие периоды для описания ситуаций с кучей разных обстоятельств, то это кажется неестественным. Особенно, говорит, если речь идёт про причинно-следственные связи во времени и пространстве. Потому что тогда, говорит, черты характера отстоят слишком далеко друг от друга, они слишком разнообразны, и их единство — это просто точка, к которой они все относятся. Шестнадцатый этюд: в монархии народ был активен только на войне. Типа, они как наёмная армия, которая должна слушаться приказов в бою, а потом возвращаться к полному повиновению. Мы привыкли видеть, как армия бросается в бой, как машина, и как солдаты успокаиваются, когда им дают приказ, даже если это означает смерть, те, кто хочет свободы, хотят, чтобы народ стал такой же машиной, но это неправильно, когда народ сам берёт в руки оружие, то лозунг – это свобода, враг – тирания, а главный – конституция. И подчиняться они должны представителям конституции. Но, говорит Гегель, армейская дисциплина – это не то же самое, что пламя энтузиазма, который зажигает свободу. Пламя свободы держит людей в напряжении, и они наслаждаются этим напряжением. И что все их усилия – это радости свободы, и они не хотят от этого отказываться. И что эта активность, этот интерес к общему делу – это и есть движущая сила общества. А те, кто хочет, чтобы народ стал пассивным – хочет, чтобы он снова впал в бездействие и скуку. Семнадцатый этюд: об Ахиллесе. Ахиллес умер от того, что воля случая направила стрелу в его пятку, в его слабое место, хотя могла направить в любое другое место, и это любое место могло быть уязвимым для тех, кто не знал Ахиллеса. Пята отличается от других частей тел, ведь это единственная человеческая часть, когда остальные божественны. Также была и возможность того, что будут сабы другие части тел, но действительность противоположна. Диамат, как материалистическое учение, будет исходить из того, что смерть Ахилла – это материальное событие. Ахилл умер в результате конкретного физического воздействия – раны, полученной от стрелы. Никаких мистических сил здесь нет, только материя. Это важно, так как у Гегеля есть отсылки к идеалистическому мифу. Случайности есть форма необходимости любого исхода, и необходима была смерть Ахиллеса. Сила Ахиллеса как тезис, пята как антитезис, и снятие противоречия в смерти. Если пояснять по правому гегельянству, то положняк такой: смерть Ахиллеса, как и любые исторические события, была бы представлена как проявление некой необходимости, как часть "разумного" плана развития духа. Типа, "так было нужно". Он должен был умереть именно так, чтобы в истории возникла некая диалектическая необходимость. Его смерть, как бы "вписалась" в общий ход истории. Всё закономерно. Правые гегельянцы, как защитники status quo, вряд ли бы стали как-то анализировать ситуацию с позиции критики или поиска альтернативы, потому что такова воля абсолютного духа, и Гегель подчёркивает, что слабое место было предначертано мифом, что опять таки даёт нам знать о заранее подготовленных положениях, да и смерть Ахиллеса была неизбежна в любом случае, так или иначе. Последний этюд: католические священники куколды и соевые с пищащим голоском, а протестанты гигачеды ёбанарот."Народная религия и христианство": Религия короче ёпта окружает человека с детства, примечательно в Германии религия с сызмальства заставляет молиться да, потом бля религия занимает практически всю остальную сознательную жизнь, даже был создан класс полностью отданный религии. Короче, религия охватывает практически любой аспект, от обеда до смерти и брака. И это типа навитая духовная необходимость не имеющая основы, но всё равно признаётся, ведь сердце преисполнено религией, и человек не должен стараться находить в действительном мире, ведь прекрасное видение религии в действительном мире может быть омрачено недовольством тем, что в итоге будет найдено. Религию надо понимать чувственно, ведь трудно понять, говорит Гегель, свобода воли порождается чистым умом или действительной моральностью. И стремление к счастью внутри религиозности для Гегеля определяет чувственность, скорее отделённая от моральности. "— при рассмотрении человека вообще и егожизни мы должны преимущественно принимать во внимание его чувственность, его зависимость от внешней и внутренней природы — от того, что его окружает и вчем он живет, — а также от чувственных склонностей и от слепого инстинкта". При этом идеи пронизывают действия и поведения человека, незаметно и имманентно, но религия это не только идея, это нужда, которая имеет влияние на чувства и на определение воли. Религия поднимая моральность на новый уровень ставит также и более высокую преграду чувственным побуждениям. Но вот что касается чувственной религии, то тут вовсе наоборот, типа бля побуждения приобретают человеческий вид но разум настолько затухает что забывается в красивой фантазии религии. Есть такая хуйня ещё как публичные религии, которым обучается большинство, дабы просто определить для себя законность и незаконность некоторых действий, что бог разрешает и что запрещает, вызывая чувство достоинства для целой нации, догматы христианства например остаются более менее неизменны, но они вскакивают рандомно, в зависимости от эпохи, например как сейчас любят припоминать различные активисты слова апостола Павла в первом послании к Коринфянам, глава 6 стих 9-10. Эта вся ебатория публичного типа призвана менять сознание человека. Юный гений стремится в новью, старый гений прислужник определённых тенденций как цепной раб. Различие меж субъективными и объективными религиями. "Объективная религия есть fides quae creditur, рассудок и память суть силы, которые содействуют ей, добывают, взвешивают и сохраняют знания или также верят. К объективной религии могут также принадлежать практические знания, но постольку они являются лишь мертвым капиталом; объективную религию можно упорядочить в голове, она позволяет приводить себя в систему, излагать в книге и излагать другим посредством речи". То есть во-первых мы тут уже актуализируем речь как вершитель познания, во-вторых - тут наблюдается либо влияние, либо же прямое взятие Кантовского концепта, то что религия постулируется через чувства, но имеет рациональную часть в сфере понимания правил и угодности Богу, такие принципы могут пояснять, например, моральные преобразования внутри топики. Хотя вера Канта вынуждает исключить знание, религия же обретает смысл в знании, Гегель в свою очередь делает практические знания бесполезными, потому что религия (также и по Канту) рационализируется вполне. Субъективная религия по сути вера Канта, "...когда я говорю о человеке, что у него есть религия, это означает не то, что он обладает достаточным знанием ее, а то, что его сердце чувствует дела, чудо, близость Божества, он познает, он видит Бога в Его природе, в судьбах людей, он падает перед Ним ниц, благодарит Его и восхваляет Его в своих делах, в своих поступках, смотрит не только на то, хороши ли они и умны, мысль о том, что поступок этот угоден Богу, также является для него мотивом поступка, часто наиболее сильным". Только тут стоит исключить слово религия и заменить его на вера, ибо как Гегель пизданул ранее, религия вполне рационализируется, хоть и объективная религия, но тогда стоит их и поменять местами, ведь религиозные догматы понимает каждый по-своему, хоть у них и есть "правильное" трактование, всё же объективно религия больше напоминает веру, нежели vice versa. Субъективная религия Гегеля есть вера по Канту. Объективная религия хоть и вплетена в субъективную, но составляет малую часть, самую незначительную. Объективная религия оказывается нахуй убивает всё природное в человеке, в то время как субъективная оживляет, то есть при обучении с молодых лет объективная религия с её постулатами пиздец как мешает короче, лишает чувств. Субъективные религии хоть и придают чувственность, но не во всех аспектах, далеко не во всех. "...религия не является первым, что может пустить корни в душе, она должна найти подготовленную почву, в которой только она и может развиваться". Является ли Бог вторичным или же бля как у Беркли он дает основу для любой чувственности сука нахуй типа бля in concreto религия не первооснова или же Бог. Вроде религия. Субъективная религия ебёт, потому что основа для другой другой религиозности, религия же которую пытаются познать научно или метафизически есть теология, где субъективная роль ничтожна. Происхождение теологии может быть любым, происхождение субъективной религии практический разум, то есть бля типа создано для достижения какой-то цели в повседневной топике чисто по определению, но какую цель ставит субъективная религия - "Для того чтобы мы могли надеяться, что высшее благо – претворить в действительность одну составную часть которого возложено на нас как долг – станет действительным во всем целом, практический разум требует веры в божество – в бессмертие". Как достигнуть веры в бессмертие посредством чувств хуй пойми и звучит как что-то из разряда чуда, ведь христианская религия вроде как призывает к любви и к чувству того, что Бог благоволит как отец и создатель всего, это ещё можно прочувствовать, но в других религиях Бог или Боги не бессмертны, например один только Дионис имея больше пяти имён может умереть. Чтобы понять, что Бог бессмертен, думаю, нужна теология. Практический разум вроде как создан для оптимизации поведения, и ладно с чувственной частью религии и веры в Бога, что может быть и рациональным я напомню, но практический разум действует с формой закона, ничего не имеющая общего с чувствами, что нам намекает на то, что толика рационального или категорического необходима. При этом, Гегель дальше пишет мол если религией пользоваться как императивом, то это суеверие, религия мало влияет на моральность (хотя тут можно и поспорить), но ключевым образом, обращение к Богу поскольку морально, указывает на сознание более высокого порядка чем чувственность. Субъективная религия дело добрых людей. Просвещение и желание действовать посредством рассудка. Рассудок слуга себялюбия, "всегда очень проницательного в стремлении придать красивую окраску совершенным или будущим ошибкам и часто восхваляющего самого себя за то, что оно нашло для себя такую хорошую отговорку", претворяющий для объективной религии принципы непрактические, просвещённый рассудок становится хоть и умнее, но не лучше в плане добродетели, ведь только мудрость достигает добродетель. Мудрость же преодоление зависимости от чувств и мнений. Добродетель морали трудно формализировать и ещё труднее соблюдать формализированные правила говна, и типа любой еблан который пишет свою книгу морали накидывает огромный пласт правил, который ограничивает мысли и создаёт боязливое настроение, при этом ставится в невозможное исключение дурных помыслов любой догматикой. Если всё переводит в чувственность без оснований рассудка - рождается предрассудок. Предрассудки бывают двух видов: дебилоидное заблуждение в натуре, и в натуре истины, которые чисто чувственные, но субъективно не значимы (как раннее упомянутое бессмертие Бога?). При том истину в частное Гегель не переводит, типа у одного человека нихуя нет истины и никто не решится сказать что такое истина. Вывод первый: истины редко признаются народом "именно в силу того, что они отчасти столь общи и абстрактны, а отчасти — когда они должны быть представлены в чистом виде, как того требует разум, — «противоречат» опыту и чувственной видимости, поскольку не являются для них правилом, а могут подойти только к противоположному порядку вещей". Второй вывод: некоторые аспекты религий всё же должны приниматься на чувства, иметь практическое применение (иногда в виде обрядов), чтобы они и были познаваемы и полезны. Обряды убеждают в том, что служение приносит пользу Богу. Рациональная часть убивает субъективную религию, излишняя бесполезная учёность убивает возможное полезное внутри человека своей чванливостью, это есть дело ложного просвещения, но если оглядываться на историю, то всего вообще. Просвещение в нормальном случае должно помочь построить религию и "дом" самому, а не брать уже готовое, образую начётничество и тщеславие, отходя от обычаев. "Кроме чистого уважения к закону человеку нужны еще и другие, относящиеся к его чувственности, побудительные причины, — такие возражения доказывают не то, что человек не должен стремиться — пусть даже нужна для этого целая вечность — приблизиться к этой идее, а только то, что при грубости и при мощной тяге к чувственности большинства людей зачастую следовало бы довольствоваться хотя бы тем, чтобы установить законность". Уклад разума короче позволил бы развиться человеку бля и делал бы мотивацию к возвышенному, но всё равно моральности присущая человеку является доброй, которая есть сама по себе ёпта как у Канта, то что человек от природы добр бля. Далее Гегель говорит, что у каждого из нас есть такой "эмпирический характер" – типа, свой набор наклонностей, желаний, привычек. Это как наша личная "прошивка", понимаешь? И в этой "прошивке" есть такое "моральное чувство" – типа, когда мы понимаем, что такое хорошо, а что такое плохо. Это чувство не как железобетонный закон, а как мягкая нитка, которая вплетена во всю нашу жизнь. Потом он пиздит про любовь. Типа, это самый главный движок в нашей "прошивке". Любовь, по его словам, чем-то похоже на разум, только патологический. Человек когда любит, то забывает про себя и находит себя в другом. Ты, типа, выходишь из себя и начинаешь жить, чувствовать и действовать ради других, как за корешей. И это, как говорит Гегель, похоже на разум – который как закон для всех, для каждого "Я" перестает быть самоцелью. Людей стоит принимать каковы они есть, и отыскать все добрые побуждения и чувства, благодаря которым, если даже свобода человека непосредственно и не увеличивается, натура его все же может облагородиться. Говорит, что нельзя оставлять воображение народа и его сердце неудовлетворёнными., надо, чтобы фантазия была заполнена "великими и чистыми образами", а в сердце, чтобы жило "благодетельное чувство". Если сердце зацепится за ложные представления, начнёт думать только о внешнем, начнёт находить связи там где всё случайно, начнёт питаться низменным и хуйней, то создастся суеверие, ведь в таком случае манифестирует чисто эмпиризм. И тут Гегель говорит интересную вещь: "Человек есть столь многосторонняя вещь, что из него можно делать все". То есть, человека можно и в говно окунуть, и в святые возвести, куда направишь, туда он и пойдет "у столь разнообразно переплетенной ткани его чувств так много разных концов, что можно цепляться за разные — не за один, так за другой". Поэтому, говорит Гегель, "сплести прекрасные нити природы в одну благородную тесьму" – это задача народной религии. То есть, она должна использовать чувства и воображение народа, чтобы сделать из него что-то хорошее, а не хрень какую-нибудь. Народная религия - это, типа, для всех, для толпы. Она, по Гегелю, должна вдыхать в души "силу и энтузиазм". То есть, давать людям мотивацию, чтобы они делали великие дела. Частная религия (она же объективная) работает с индивидуумом, перевоплощает его и делает лучше так или иначе, учитывая внутренний мир, и такая религия не годится для публики, потому что: а) необходимо наставление в случае столкновения разных обязанностей, потому что обучение морали слишком сухо и оно не поможет в трудную минуту принять решение, создавая тупую педантичность, ограничивающая волю; b) добродетель нельзя вырастить как в теплице, она должна расти вне искусственных условий, выращенная добродетель в естественных условиях была бы гораздо полезней для человека: "Правда, люди, издавна погруженные в мертвое море моральной болтовни, выходят, как Ахиллес, неуязвимыми, но ведь их человеческая сила также всегда тонула в нем". Публичное обучение религии короче типа ставит задачи, которые обязательно должно выполнять "перед" Богом, но такой вывод из обстоятельств во-первых - неестественен, во-вторых - имеет смысл де-юре, то есть чисто из топики объективной религии, а если зреть обыкновенно, то некоторые побуждения не имеют смысла; с) настоящее утешение в страданиях – это только надежда на провидение, что все не просто так, что бог за тобой приглядывает. А всё остальное – это пустые слова. Какой должна быть народная религия? А-1 - догматы должны быть ясны всем, как и их значимость, ибо если типа бля догматы диктуют какой-то особый способ достигнуть божественного просветления, то это становится предметом споров и подвергается нападкам, а если догматы истинны, то сука для них не нужен какой-то учёный разум или учёный муж на час для пояснения, потому что они либо становятся темой для злоупотребления, либо же попросту не нужны из-за неестественности, следовательно чувств не вызывают. Короче, догматы должны быть ясны пацанам и кентам с района, которые школу прогуливали, поскольку истины разума просты, они приобретают силу как раз из-за того, что они понятны быдлу, но догматы должны быть не только просты, но и человечны, типа бля соответствовать культуре местных, чего христианство уже не добилось, ибо это религия белых, все дела, да и в целом, чтобы нормально разбираться в христианстве, нужно читать помимо библий и евангелий прочую литературу, которая может быть принята в разных конфессиях по-разному, например непризнание святых между конфессиями (такие как Тереза Авильская). Самые возвышенные идеи которые типа для народа на самом деле ни к селу ни к городу, но к самым мудрым и искушённым, внутри которых возвышенное (может быть и кантовское эстетическое) становится твердыней, но не становятся этической максимой, типа живите так чтобы максима стала повсеместной, но вера такая вера искушённых порождает доверие в мудрое и добродетельное проведение, в итоге связуя всё в преданность Богу, то есть связует всё в христианство. В христианстве главный догмат есть любовь Бога, чистая, постоянная и повсеместная. Догматика, даже такая, должна фактами убеждать людей, если доверие к проведению подрывается, то есть самая необходимая связь, отрезает всякое терпение, терпелив остаётся самый мудрый. Ваще терпилой хуево быть в натуре. Христианских терпил успокаивают тем, что молитвы будут выполнены обязательно, но доверие конечно же падает, даже если и падает, то мягко, но резко, ведь христианских терпил учат терпеть с самой сознательности, убеждая, что молитва это самое важное что может быть в их жизни. Молитвы же помогают в страдании, настолько утешая, что самые нормальные явления, такие как смерть, слепота и каждодневная боль становятся предметом для сожаления. Всё это дошло до того, что можно выявить физические и моральные воздействия аффекта несчастья, и внутри христианской топики типа так и должно быть, ведь это план божий, чтоб страдали и в частности, и в целом. Но отсюда современный человек может сделать вывод, что проведение бесполезно, и манипулировать им так или иначе, что способствовало недоверию Богу и неудовлетворённости. Гегель тут сравнивает христианскую веру и древнегреческую. Вера греков типа дохуя крутая да, потому что их разум клонился в сторону усовершенствования, типа боги греков они так-то добрые, если не злить, а всё плохое это Немезида или Тифон. Греки принимали свою судьбу как неизбежную, что позволяло им легче переносить страдания и несчастья, не добавляя к ним недовольства и досады. А такую хуйню как "завтра будет лучше" они оставляют лишь в мыслях, не перенося в действительность, а христианские терпилы сегодня недовольны, что сука что-то идёт не так, и не воспринимают всё состоявшееся как волю Бога. Верование греков достаточно просто, чтобы стать максимой и догматом, поэтому она легко изменяема (по Гегелю чисто с внешней стороны живописаний и фантазии), отсюда и разные версии отдельных событий мифов, разного взгляда авторов и разнообразия. Поскольку такая версия веры влияет лишь на дух народа, религиозные церемонии "не будут ни вмешиваться в дела гражданского правосудия, ни присваивать себе частную цензуру, не дадут они и легкого повода (ибо формулы их просты) спорить о себе самих, — поскольку они требуют и утверждают очень мало позитивного, а законодательство разума является тут лишь, формальным, то властолюбие жрецов такой религией ограничено". А-2 - религия имеет троякий состав, а именно: понятия, существенные обычаи, церемонии. Чтобы религия всякая была народной, она должна занимать сердце и фантазию народа, мифы связаны с религией именно через фантазию, которая указывает определённый путь для разума. Христианская религия завязана на исторических событиях мирского, что вполне открывает путь для понимания всем, когда некоторые аспекты мифологии отданы лишь фантазии. Но поскольку в христианстве есть точно такие же места, которые отданы лишь фантазии, любой аспект может приобрести тёмный оттенок, что даст такой же оттенок и миру в целом, но также легко и снимается в ребячестве вся негация тёмного, хоть и позитивного не становится, ибо дело исключительно разумности все дела. Ритуалы как обязательства, которые делают человека более совершенным и нравственным, относятся к классу "существенные обычаи". Это означает, что они воспринимаются как важные практики, которые способствуют духовному развитию и моральному совершенствованию. Если эти ритуалы рассматриваются только как средства для пробуждения благочестивых чувств, без акцента на их обязательность или связь с моральным развитием, то они относятся к классу "церемонии". В этом случае акцент делается на эмоциональном и духовном опыте, который они вызывают, а не на их роли в формировании нравственности или обязательств перед Богом. Поняли короче да, существенный обычай обязует, церемония пробуждает ясно бля? Жертвоприношения же сутью своей церемонии, но они слишком привязаны к религии и определённому месту, что как бы и ставит их в статус существенных обычаев, но они и ни туда и ни сюда. Как и у всего диалектичного, и всего в целом, есть у жертвоприношений две стороны: 1) чуть ли не откуп от негативного и умасливание верховного владыки, что может считаться полной парашей да малоценной, чисто из извращенной моральности, но значение чувств здесь нельзя умалять, ибо например христианин-аскет жертвует собой, в жертвах ободряется, плачется и обретается ради Христа, на что у фарисеев реакция как на великую глупость. 2) благодарность и полное доверие высшему владыке как мягкая форма первой стороны, произрастающие из духа народа, жертвы в таком варианте не связаны с искуплением грехов, а представляют собой выражение признательности и надежды на поддержку, в ином случае немезида ведёт себя как тупая сука только из-за того, что мало благодарили. Тут конечно же тоже делается акцент на чувственности, ведь такая церемониальность часть народа, а если церемония бесчувственна, то это либо фальш, либо частная религия. Какими должны быть церемонии в народных религиях? Не быть фетишизируемы, единая цель, а именно возносить молитвы и выражать свойственные чувства, и актуализация чувств через праздники. А-3 - поскольку отрыв между обыденной жизнью и религией растёт, то может показаться, что второе это пиздёж или обязанность вопреки нормальным делам, создавая мрачную внешнюю сторону. Религия должна быть тем, чего ждут и желают, типа вот религия не вмешивается во все аспекты, но аспекты дополняются религией иногда из необходимости, ведь так рождается высокий образ мыслей, из народной религии. При том что дух человека формируют ещё и политические условия, которые связаны с религией в одно. Далее речь Гегель двигает о гение, таком человеке, которому из прошлого представляются образы, это такой кент, который из ограничений совершенствуется, представляет нравы эпохи, короче охуенный пацан выращенный свободой, отданный чувственности и поощрённый в своих затеях. Б - письменная форма религии, по мнению Гегеля, имеет особый флёр того, чего автор бы никогда не осмелился сказать сам публике, поскольку он невидим, и создаёт шарлатанский абрис такого бешеного пидораса чтобы поучать народ, что на публике вовсе появляться не стоит. Но не исключено, что людям нравится, когда их называют дебилами, ведь это резонирует с чувствами (как у иудеев), отсюда мы находим феномен манеры. По сути любой кто собирается проповедовать, должен проповедовать непринуждённо, как беседой, ибо чем сложнее отношения, тем больше обязанностей, и из сложных отношений очевидно труднее уйти. Отношение римлян было довольно однобоким, дескать, материальный и линейным, может даже упадническим в плане философии (о чём писал и Цицерон, мол после греков философия не стала развиваться, но лишь политика и практические интересы (Тускуланские беседы)), ведь для римлян и добродетель была объективной. По мнению Гегеля апостолы Христа из тех учеников, которые из корысти хотели выбить себе место и чин в царстве Бога, готовые учиться точно так же как иудеи, покорные во всём учителю, чего по сути Христос не желал, ведь исполнение и различие чисто внешнего без грамма внутреннего это чуть ли не сектантство (и тут же Гегель намекает, то что чисто крещенское поклонение Христу есть сектантство). С Сократом ситуация обратная, при круге определённых самых близких друзей/учеников, они оставались сами собой, без поклонений и радикального изменения сознания или образа жизни, без правил, без моделей, чисто развитие мышления и характера через самостоятельность, особенно не ставилась фигура сына Софрониска в абсолют, как недостижимого или всеучёного, даже после смерти, не заставляя проходить через испытания и прочую сектантскую хуеверть бесконечного говна ради спасения. Итоги: субъективная религия охуенно, объективная религия хуйня, христианская этика для Гегеля так вовсе раскрывается через кантовский императив (с оглядкой на историю даже политическим), христианство - около сектантская религия, основанная на внешнем авторитете, но не без хороших моментов, таких как склонность к любви к ближнему (в противопоставление к кантовской любви к себе) типа да снимая различие между моралью и склонностью. По сути для раннего Гегеля христианство на уровне хуйни, Христос - база гигачед. "О сущности философской критики": Критика любого говна исходит от прообраза сути той или иной дисциплины. Чтобы критиковать философию, нужно сначала понимать, что такое философия вообще. Типа, идея философии, она должна быть предпосылкой для критики, а не её результатом. То есть, если мы хотим по-настоящему критиковать философию, мы не должны просто сравнивать одну субъективную точку зрения с другой. Мы должны исходить из идеи самой философии, из абсолютных принципов, на которые она опирается. В критике философия остается философией или идеей философии, и ничем иным, различая различные формы одной идеи, что намекает на объективность мышления в критике, иначе это была бы залупня кто о чём, и у каждого истинной. Из выдвинутого тезиса Гегеля о том, что разум один, то и философия блять одна и не какова иначе. Почему разум един? Потому что в философии он становится предметом и критики, и анализа направленного на себя, в это время он тождественен самому себе, потому что обнаруживает себя в себе. Поскольку сущность философии едина, а идеи значат всё, разум обнаруживает себя в себе же, то в попытке понять абсолют, мы ограничены своими рефлексиями, множественным, и со стороны каждой из рефлексий другая выглядит как образ, что делает абсолют неподвижным и противополагающим субъективности. Даже если мы признаем, что разные философские взгляды это как бы разные отражения одного абсолюта, то даже тогда различия между ними должны меняться. То есть, они должны как бы снимать самих себя и как бы усовершенствоваться. Если познание делается чисто формальным, то оно будет пассивным по отношению к предмету, и если так, то при познании абсолюта стоит замкнуться от понимания прочего, что воспринималось бы само собой, то есть влезало в разум без какой либо преграды, поскольку абсолют будет помутнён, даже от внутренних интенций. Критика невозможна в том месте, где нет общей идеи в произведении, либо в том кто критикует. Если критика это подведение под идеи, то там где идеи нет полностью отбрасывается. Когда сталкиваются два говна в виде субъективности без апелляций, то в полемике рождается равноправная хуйня, чисто потому что не имеет между собой ничего общего, то есть когда объект ставится во что-то кроме собственной сути — это называется субъективное. Если есть общий предмет критики, например философия, то есть и не-философия, существование которой чисто необходимо, не для критики, а через негацию как бытие ничто. Если мы аргументируем в критике философии не-философией, то получается что мы вообще долбоёбы и чем мы занимаемся то бля. Если нам везёт и мы имеем философию, то критика призвана выявить ясность и объём, в котором система философии развивается. Если же идея философии понимается не разумом, а наивно или же "чувствуется", как бы вне объективности, то это нормально, но всё же стоит внести объективность и систему, чтобы достигнуть самосозерцания, дескать, с точки нижнего, с точки падения. Но и если созерцать с точки падения без чувств, лишь систематизируя без духа, такая философия не имеет значения. Научная философия – это не просто набор фактов, а выражение идеи. И что индивидуальный стиль – это нормально, но субъективные искажения – это проблема. И что критика должна бороться именно с этими искажениями, чтобы раскрыть истинную суть философии. Критика предъявляет требованиям и потребностям объективное, что можно перевести как стремление к объективному, "...и опровергать ограниченность образа его же собственной подлинной тенденцией к совершенной объективности". Почему критика существует? Первый спрос может заключаться в том, что сознание слишком ограничено, и не может преодолеть субъективное, не сумев избавиться от формы, что по определению создаёт субъективность. Поскольку возвыситься над собой разум не в состоянии, критика призвана хотя бы подчеркнуть попытки выйти в объективное. Систематизация же должна убрать бельмо с глаз. Второй спрос переворачивает первый, то есть субъективность это спасение от чистой философии, при условии, что чистая философия понимается чётче. В таком случае критика вскрывает приёмы по уходу от объективного, и на сей раз подчёркивать слабость, опять же противопоставляя идею философии субъективности. Поскольку снимается субъективность, то критика обязана снимается любое притязание на пустословие и начётничество. Современная ему немецкая философия попала в ловушку оригинальности и системности. Типа, все хотят быть особенными, создавая свои собственные системы, а в результате получается куча пустых форм и субъективных мнений, которые ничего не дают. Он как бы говорит, что нужно что-то большее, чем просто создавать новые системы, и что истинная философия должна быть объективной и содержательной. В результате чего появляется такое множество систем и принципов, что это придает философствующей части публики внешнее сходство с тем состоянием греческой философии, когда каждый более замечательный философский ум разрабатывал идею философии в соответствии со своей индивидуальностью. Что, конечно, породило большинство "новаторов", непризнающих авторитетов, философствуя о единичном, например событиях, явлениях, темах или произведениях. Далее следует тезис, что любая оригинальная система, будь она истиной, находила бы в других системах себя, из чего следует, что она не оригинальная. И если внутренняя жизнь философии проникает во внешнее, то она выше сугубой оригинальности, как если бы поставили рядом задрота, от которого исходит объективная идея, и целый ряд остальных плохо успевающих учеников, которые у него списывают. Всё, что называется новым есть форма рефлексии, которая бесконечно лишь цепляется за ограниченности, либо же до неандерталого крутит одну субъективную форму, субъективное раздуваясь изнутри взрывается. Манерное фиглярство которое присуще петухам ебаным означает лишь то, что они приобретают лишь себе присущее, не пытаясь вскрыть рамки себя. Есть и такие черти, которые не претендуя на систему, выставляют свой принцип, оторванный, чтобы остальное знание нашло с этим взаимосвязь, как например у Руссо о возникновении языка у древних людей, правда этой идее было суждено развиться в полемике с Вольтером. И такая манера исходит не из необходимости, а чисто из петушиного сука ёпта желания вкинуть что-то умное. Критическая философия старается отказаться от разума, всё списывая на опыт, а теоретизирование запутывает разум в противоречиях. И всё это пересекается с философией того же Канта. То есть критическая философия - это апостол всей субъективной дрочильни, неясные или несуществующие факты разума, которые находят якобы через опыт, всё это ставится в регулятивное отношение к знанию, приправляя смесь инструментами философии и моральностью. Чтобы начинать создавать философскую систему, нужно по факту начать с конца, как говорит Гегель, ибо конечная форма (истина), которая признана таковой, есть отправная точка, не основанная сама на себе. С точки зрения гипотетического мы должны находить окольные пути, чтобы вывести абсолютное с чёрного хода, всё равно ограничивая. Единственная истина которая открыта разуму - это его собственная ограниченность. То есть уже не гипотетическое, и абсолют остаётся потусторонним. Если достоверность отправной точки состоит в улавливании сознанием, это можно назвать восполнением очередной рефлексией, чистое самосознание предполагается как противовес эмпирическому. Философия которая исходит из деятельностей человеческого рассудка не есть чистая, конечное достоверное без снятия будет недостаточным из-за односторонности. Наука философии начинается с противоположности, которая заключается в том, что абсолют - не единственное бытие, и такая пиздобратия сохраняется в системе, типа как потустороннее и посюстороннее, как говно и моча. Но поскольку мы имеем различие, то абсолют по сути должен быть противоположен дуализму, потому что это форма идеи, а абсолют он всё таки нахуй бля бесформеннен. Некоторые из спекулянтов терминами философии стараются пояснять самые мелкие события, что как бы не должно работать, ведь философия противоположна повседневному здравому смыслу, ибо не для быдлоты. Но таково просвещение, в которой тупая толпа считает что для неё нет ничего недостижимого в сфере идей, претерпевая оскопление всей сути, главное чтобы было яснее, используя внешнюю видимость философии. Гегель поясняет такое поведение банальной свободой и нестабильным состоянием общества, которому стала открыта философия, и в надежде избавиться от старого, люди пристрастились к изменениям, даже к не особо красивым формам мещан-буржуев. Старая же наука была умерщвлена потому что была слишком научна и скучна, попросту тенденция времени порешила всё сама собой, и чахнущее не смогло выбраться на поверхность. Критика направленная на одну сторону - полемика, и полемика одна из сил, которая сносит всплывающие науки. Философии же не остаётся ничего иного, кроме как критиковать ебучую не-философию и её индивидов, превращая это по сути в философию через полемос. Если бы одно из этих множеств (философии и не-философия), которые негативят друг друга, то им бы осталось признать противника только партией и конкретизирование, то есть объявлением чем-то, что значит, что одна из сторон не прям ебёт, и батя не один. Но если одна из сторон признаёт, что она не общезначима, то и признаёт, что она ничто для истинной философии."Философская пропедевтика": Поскольку следующие работы Гегеля приобрели больший размер, то теперь ёпта будет излагаться короче. Учение. Введение: Предметы учения — это отношение человеческой воли ко всеобщей через определение и наполнение неопределённости, если мы, бля, стараемся понять истину, то это созерцание, если, сука, абстрагируемся — это опосредованное, то есть достижение посредством других вещей, но бывает и такая хуйня, как конкретика, которую мы анализируем, раскладывая на отдельности. Сознание это отношение Я к внешнему, предметы мы постигаем умом-духом и опытом-эмпирией, правовые и религиозные понятия относятся к первому. Сознание бывает теоретическим, то есть когда внешние предметы определяют что-то внутри Я, его содержание всегда является некоторым уже данным и наличным содержанием, и практическое сознание, когда уже Я определяет внешнему чем ему быть, являясь и причиной их изменения. Есть внутренняя способность, которая сама по себе знает, что делать, но чтобы эта сила стала реальностью, нужно применить практическую деятельность, и в процессе действия, ты не только делаешь внешними свои задумки и задаёшь внешнее существование. Определение практического сознания задано чёто типа природным побуждением ёпта, которое по определению - низшая форма желания, дико ограниченная и не пытающаяся выйти за предел, а за предел пытается выйти рефлексия, через рефлексию сравнивается природное побуждение с попыткой удовлетворения и с целями своего существования, после рефлексии настаёт итог. Воля – это самая крутая штука у человека и высшая форма желания, она не ограничена ничем, она чиста и свободна, может выбрать любое направление, и потом претворить в действительности, эта способность выбора и самоопределения делает нас людьми. Поскольку в случае воли Я имеет дело лишь с собой, в Я содержится всё что оно захватило и сделало своим принципом, воля остается тут равной себе и в состоянии снова абстрагироваться от всякого определения, воля же решается на действие когда схватывает внутрь себя объект вожделения. Вина за действия ложится в случае, когда желания воле известны, если ты знал, какие последствия принесёт твой поступок. Деяние – это любое действие, которое меняет что-то в мире. Любое движение - это деяние, а поступок же в свою очередь есть деяние с намерением, и воля признаёт это своим. Деяние - определение наличного бытия, но что тогда такое наличное бытие? Если кратко, наличное бытие - бытие нечто, которое опосредует внутреннее единство противоположностей, а само по себе есть снятие становления, то есть после него образуется качество, или же определённое бытие, что есть по сути поступок (хотя и наличное бытие обладает качеством по сути своей, но становление снимается, образуя и отрицание, а в случае внутренней вины воли, которая осознаёт прямо свою вину, нет отрицания(если говорить нормально, то наличное бытие это бля ну вот что есть оно же бля наличествует значит действия производятся в том что есть сука)). Наличное бытие также обладает стороной для-себя-бытия, и может определяться как реальность. Свободная воля – это не то, что отличает нас друг от друга, а то, что объединяет, типа, мы все свободны в своей сути, и эта свобода – всеобщая, свобода – это как общий язык, который есть у всех людей, независимо от их особенностей. От Кирилла - "Намордное бытие делает хуйней твоë житие, потому-что обязательно находит для тебя того, кто ебнëт тебе пинка. Поэтому бытие это такое вот моросилово, в котором черти как ты обязательно с кем-то пиздятся, отрицая одну меру пизделова, заменяя другой. Свобода блять? А на зоне она у всех была блядь? Зона для того и есть, чтобы спиздить то, что есть каждого и у сивой кобылы и твоей жирной мамаши". Спасибо Кирилл. Свобода выбора – это не самоцель, воля должна выбирать не просто что попало, а то, что соответствует её истинной сущности. Когда воля хватается за любое содержание, она теряет свою суть и превращается в произвол, в бесцельное метание, типа, свобода должна быть осмысленной, а не хаотичной. Настоящая свобода – это когда воля хочет не что-то внешнее, а саму себя как свободу. И когда все люди стремятся к свободе, это приводит к всеобщей воле, которая является основой права, долга и религии. Типа, свобода – это не просто отсутствие ограничений, а стремление к самореализации и всеобщему благу. Первый раздел. Право ёбано заключается в уважении свобод друг друга, потому что только так возможна свободная воля. Мы должны обращаться друг с другом как со свободными. Когда нарушают право одного человека, это как будто оскорбляют всех, потому что все имеют право на свободу. Отсюда следует вид сочувствия к чужим бедам, но это не касается нас непосредственно, хоть и право необходимо, но, говорит Гегель, действия братков воров оскорбляют людей, как свободных личностей, сука ты петушара подшконочная, ментовская подстилка маму твою ебал. Тот, кого признали свободным, является лицом, как бы обособляясь от других, отсюда Гегель делает вывод, что нельзя принуждать лиц к чему-либо, кроме как прекращения насилия. Пральна, ибо браткам нечего есть, остаётся воровать, что ущемляет лишь капитал. Воровство - свободная воля, кто её не признаёт, следовательно противоречит праву, и принуждение теперь невозможно, ведь мы все свободные лица, не терпящие насилия. Право – это в первую очередь про ограничения, про то, что нельзя делать, чтобы не нарушать свободу других. Право – это как границы, которые защищают свободу каждого человека. И даже если право выражается как позитивный приказ, в его сути всегда лежит запрет. Типа, свобода не означает полной вседозволенности, а означает свободу в рамках общих правил. Вещь, которой воля хочет завладеть, должна быть ничейной, иногда путём физического захвата или формирования, это значит, что всё принадлежит мне через обозначение, ёбанарот. Что я отдаю, проходит через отчуждение. Охуенно, если все блага находятся внутри моей личности и не поддаются отчуждению. Чтобы отчуждать, требуется моё соглашение отдать, и чужое соглашение принять - это называется пактом. Пакт может быть на разных основах, например купле-продаже и денежных отношениях, дар-подарок, наём и обмен, но желание ещё не есть договор. Петушары могут посягать на моё право как на свободу имения, то есть заявлять, что определённый предмет принадлежит им а не мне, и как на право, то есть ставя меня в водолаза и утверждая, что у меня ничего нет. Но я им нахуй зубы повыбиваю черти ёбанарот, потому что тут необходимо позитивное возмездие, и пиздюли - самое позитивное, на что они могут надеяться. Такое петушиное поведение претендует на всеобщность как у кантовской этики, то есть пытаясь опустить кого-то, ты пытаешься опустить себя, потому что твой поступок это твоё отношение и закон внутри себя. Гражданское общество. Право работает только в гражданском обществе, то бишь в государстве, нации и т.п. В обществе естественного состояния нахуй не работают права и прочая чепуха, потому что естественное состояние общества - кошмар и ужас насильственного произвола без благородных тунеядцев. Почему нет законов или прав при естественном обществе? Потому что право - выражение всеобщей, существующей для себя воли в виде законов, что не особо сочетается с первобытными обществами и культивированием более сильного, а следовательно и главного. Правительство - инструмент, который исполняет и вводит новые законы из волевой активности общества, имеет различные власти, такие как: административная, законодательная, судебная, финансовая, полицейская и военная. Всё это может быть объединено как в одной личности, так и разъединено. Государство как минимум призвано осуществлять абсолютные права. Конституция принимается как внутреннее государственное право отношение специальных властей как к правительству — их высшему объединению, так и друг, к другу, а также отношение к ним граждан, иначе говоря, участие в них граждан. Внешнее государственное право касается отношения самостоятельных народов при посредстве их правительств друг к другу и основывается преимущественно на международных правах. Второй раздел. Мораль и долг. Долг разделяется на два вида: моральный, который заставляет меняться человека и следовать определённому умыслу, имеет несовершенную форму; и правовой, долг, который обязует лишь внешне, не заставляя менять свой умысел, даже если тот зол, но имеет совершенную форму, поскольку обязателен, и в случае невыполнения - наказуем. Если вас заставляют быть пидорасом, значит вам задают умонастроение, то есть правовые в некоторой степени тоже влияют на внутреннюю часть морали, но не абсолютно всегда, а так в умонастроениях нет существенного содержания, как например в поступке. То есть разобрать например поступок правовой, если он совершается с уважением, то это скорее моральный проступок, а если он совершается со злым умыслом, то это умонастроение. Мораль как за эрогенное дёргает наличное бытие, иногда это приятно, потому что согласуется внешнее с внутренним удовольствие. Удовольствие от щекотки эрогенного - нечто субъективное и неопределённое/единичное, в этом нет объективного различия, но если задействовать разум, то находится лишь качественное, и поскольку это приятно, то находится и соответствие с разумом. Стало быть, если это приятно, то отсюда можем вывести объективизированное понятие приятного? Если так, то следующая цель - объективное и разнообразное/утончённое удовольствие, которое находится в различиях других удовольствий. Склонности сами по себе безразличны, хорошее и плохое - суть морального определения, склонности - есть волевое представление. Человек имеет определение быть отдельным, принадлежит некоторому целому, такому как семья, является единицей государства и имеет отношение с людьми. Перед всеми ними человек обязан. Перед собой человек обязан: образовать себя, сохранять себя физически, воспринимать объективное, быть способен выйти естественного, быть способен войти в существенное, приносить удовлетворение более высоким обязанностям, быть покорен себе и своей судьбе, выполнять обязанности перед другими, в том числе добродетель, и, наконец, не быть хуесосом. Обязанности перед семьёй: образовать абсолютную связь между супругом и супругой, долг родителей перед детьми – заботиться об их прокормлении и воспитании, долг детей - чтить родителей всю свою жизнь и повиноваться, долг братьев и сестер – обходиться друг с другом с любовью и в высшей степени справедливо. Обязанности перед государством: сохранять цельность народа, действовать ради общего дела, соблюдать субординацию и выполнять любой указ государства. Обязанности перед другими: соблюдать правовые обязанности, быть честным, правдивым в своих делах, не быть злым, не злословить, помогать в услугах ближнему, если есть возможность, и не быть пидорасом убогим. Учение о религии. Моральный закон признаётся чем-то более возвышенным, в несоответствии с индивидуальным, рождается независимая сущность. Знание и раскрытие её в сознании может называться верой. Возвышение обозначает ничтожность и ограниченность самого разума. Бог – это абсолютный дух, т.е. он есть чистая сущность, превращающая себя в предмет, но созерцающая в нем лишь себя самое, другими словами, это такая сущность, которая в своем превращении в другое просто возвращается в себя самое и остается равной самой себе. Короче всё что я писал в части "Народная религия и христианство". Бог абсолютно свят, могущественен, мудр и добр. Второй раздел. Феноменология духа. Обычное человеческое знание представляет собой форму предмета, как физического, так и изучаемого, и знание имеет представление что такое предмет, но не имеет представление себя самого, можно сказать что и самого знания. Полное знание включает не только предмет, который мы знаем, но и нас самих как знающих и связь между нами и предметом. Это и есть сознание. Обычное знание видит определения только как свойства вещей, как что-то объективное, а философское знание видит определения как отношение между вещью и знающим. То есть, философия понимает, что мир – это не что-то отдельное от нас, а что-то, что мы видим и интерпретируем. Типа, знание – это не только про предмет, но и про нас самих, как часть этого процесса познания. Отсюда мы бля по незнанию можем вывести две теории отношения внешнего к сознанию, первая - реализм, когда внешнее существует само по себе и даётся в сознание уже в готовой, но чуждой форме, и вторая теория - идеализм, когда сознание само создает себе этот свой мир и само своими действиями и своей деятельностью целиком либо отчасти производит или модифицирует определения этого мира. Но сам Гегель говорит, что надо рассматривать мир как отношение мира к сознанию, субъекта к объекту. А сознание – это проявление духа. И изучение сознания – это путь к пониманию самого духа. Субъект - дух, и поскольку он дух, то он соотносится с существующими предметами. Теперь науку о сознании Гегель будет называть феноменологией духа. Именно дух как взаимоотношение с собой изучает психология. Если вы бля не поняли, сознание - отношение предметов к Я и одновременно их различение. Поскольку определяет внешнее сознание ёбанарот, то получается так, что существующие предметы изменяются от действия развития сознания, это может намекать, что либо реализм не работает, либо существующие предметы изменчивы. Соответственно различию своего предмета сознание вообще имеет три ступени. А именно предмет есть либо противостоящий Я объект, либо само Я, либо нечто предметное, которое столь же принадлежит и Я, – мысль. Отсюда следует, что у человека наличествует познающий аппарат внешнего - сознание, аппарат, направленный на саморефлексию - самосознание, и то, что охватывает все эти процессы - разум. Сознание бывает: чувственным, воспринимающим, рассудочным. Простое чувственное сознание – это непосредственная достоверность некоторого внешнего предмета. Выражением непосредственности такого предмета, является то, что он есть, и притом есть предмет этот, существующий теперь, во времени, и здесь, в пространстве, совершенно отличный от всех остальных предметов и вполне определенный в себе самом. Всё что теперь - является исчезающим, потому что бля ну мы взяли нынешнее теперь, оно исчезло, потому что его бля заменяет другое теперь, и оно тоже исчезает, но прошлые теперь остаются в сознании как образ единого теперь, или чёто типа бля сука всеобщего, поскольку мы прошли через теперь многих видов. Чувственные интенции даны сами по себе, и они принадлежат одному лишь предмету в единичностях, что создаёт всеобщность. Воспринимающее сознание - смесь чувственного и рефлексии. Оно определяет свойства вещей, их изменчивость и опосредование чередований возникновений и исчезаний. Поскольку образуется в постоянной ёбле нечто нечта, или же иное иного, отсюда следует становление постоянного, которое существует само по себе. Чтоб было понятнее, становление постоянного - круговорот говна, которая сменяется мочой, и моча сменяется говном, то есть формы перетекают друг в друга постоянно, иногда образуя противоречие, но являясь одним в движении, поскольку мы различаем говно и мочу, мы можем произвести снятие, поскольку это понятия разные, в снятии, как мы помним, образуется наличное бытие и качественное бытие, но продолжим разбирать становление пока что. Поскольку моча уже произвела переход в говно, и вайс вёрса говно уже перешло в мочу, то их нет, но они одновременно с этим есть, они, следовательно, суть в этом единстве, но как исчезающие, лишь как снятые. Приведу цитату, как определяется становление в здравом смысле: "Я не в силах остановить движения от бытия к ничто, и от ничто к бытию. Мне не охватить, не зафиксировать ни того, ни другого, и поэтому остается лишь быть и тем и другим, их тождеством, то есть чистым становлением" (О.Е. Иванова "Метафизика в богословской перспективе"). Рассудочное восприятие. Рассудок находит в акциденции (случайном) нечто существенное и постоянное, рассматривает внутреннее в вещах (независимое от явлений), которое переходит к проявлению, при этом различении сила остается тождественной во всей чувственной разности явлений. Закон отражает явления, показывает их отношения с всеобщим, хотя из всеобщности и устойчивости этого отношения вытекает его необходимость, но это различение не оказывается таким определенным в себе и внутренним различением, при котором одно из определений непосредственно содержится в понятии другого. Сознание развивается, и на новой ступени оно начинает видеть себя как свой собственный предмет. Оно уже не просто наблюдатель, а объект своего наблюдения. Это самосознание, когда сознание понимает свою природу и свою роль в процессе познания. Типа, сознание становится саморефлексивным. Внутреннее вещей в сознании есть мысль, сознание работает только с внутренним, оно работает с самим собой, или же с мыслью. Самосознание. Самосознание созерцает само себя, снимает инобытие с предметов и делает их частью себя, отчуждает само себя и постулирует наличное бытие, что по сути одни и те же процессы. В движении самосознание имеет три ступени: вожделение, или же направление на внешние вещи, отношение господства и рабства, или же направление на не равное другое самосознание, и всеобщее самосознание, которое узнаёт себя в других и другие в себе, в направлении уравнение себе их. Самосознание определяет себя через отрицание того, чем оно не является. И это делает самосознание практическим. В теоретическом сознании, определения менялись сами по себе, а теперь в самосознании изменения происходят благодаря активности самого сознания и для него. То есть, сознание само управляет процессом. Самосознание понимает, что активность отрицания принадлежит ему. И в понятии самосознания есть скрытое различие, которое ещё не проявилось, когда различие становится заметным, самосознание ощущает внутри себя отрицание, недостаток, потребность. Это как чувство, что ты – это не всё, что есть ещё что-то. Сознание ощущает своё инобытие, из-за возникает побуждение снять противоречие, при том инобытие воспринимается как внешнее, но определённое самосознанием как соответствующее побуждению снятия со стороны негативного в себе, чтобы самостью снять себя. Снятие соединяет предмет с субъектом, вследствие чего вожделение удовлетворяется. Когда идёт вожделение, самосознание понимает себя как единичное, лишённым самости предметом, которое воспринимает себя как инобытие. Вся эта хуйня разрушительна и объективизирует понятие субъекта, как неотрывное от объекта. Короче от недостатка самосознание пытается вырваться из своего положения, но на первой ступени это как невозможное для достижения удовольствие обретения истинного себя. Господство и рабство. Самосознание – это отношение между Я и другими. Самосознание не может существовать без признания со стороны других. Самосознание встречает другое самосознание, оно не видит в нем просто предмет, а видит в нем себя, но в другом обличии, это что-то абстрактное. Когда оно видит себя в другом - это есть момент их тождественности, но каждое Я имеет также и то определение, что для другого Я оно выступает как внешний объект и в этом смысле как непосредственное, чувственное и конкретное наличное бытие, каждое Я существует абсолютно для себя и особняком по отношению к другому Я и требует того, чтобы и для другого быть таким же и считаться тем же, созерцать в другом свою свободу как свободу чего-то существующего для себя, иначе говоря, быть им признанным. Чтобы сделать себя значимым в качестве свободного и быть признанным, самосознание должно представить себя другому как свободное от природного наличного бытия. Свобода заключается внутри непосредственного наличного бытия, тут же образуется борьба между чувственным и самостоятельным, то есть если одна часть ценит чувственность, а другая самостоятельность, то в неравенстве, то при взаимном признании в определённой деятельности меж ними образуется отношение раб-господин. Всё что направлено на не свободу - рабство. Если идёт предпочтение жизни вместо свободы, это показывает, что оно не может отделиться от своего непосредственного бытия и обретает характер раба. Оно слишком привязано к жизни. Эта чисто негативная свобода, состоящая в абстрагировании от своего природного наличного бытия, не соответствует, однако, понятию свободы, ибо последняя есть равенство самому себе в инобытии и заключается отчасти в созерцании своей самости в другой самости, а отчасти в свободе не от наличного бытия вообще, но внутри наличного бытия. Услужающий лишён самости, потому что привязан к другой самости. Господин же, напротив, вуслужающем созерцает другое Я как снятое, а свою собственную единичнуюволю как сохраненную. Но собственная личная и отдельная воля услужающего, если присмотреться как следует, совершенно исчезает в страхе перед господином, во внутреннем чувстве собственной негативности, в покорности идёт отчуждение от собственных желаний, в котором рождается и истинное повиновение. Это отчуждение отдельности как самости есть момент, посредством которогосамосознание совершает переход к тому, чтобы быть всеобщей волей, совершаетпереход к позитивной свободе. Всеобщность самосознания. Всеобщее самосознание есть взгляд на себя не как на какую-то особенную, отличную от других, а как на существующую по себе, всеобщую самость. Такою самостью оно признает само себя и другие самосознания в себе, и таким оно признается ими. Разум. Разум - слияние сознания и самосознания в ебучее великое орудие массового понимания, которое сочетает знание о себе и знание о предметах, который определяет мысли как предметные определения. Он столь же есть достоверность его самого,субъективность, сколь и бытие, или объективность, в одном и том же мышлении. Или же то, что мы постигаем посредством разума, представляет собой 1)содержание, которое не только состоит из наших чистых представлений илимыслей, созданных нами для себя, но и заключает существующую в себе и длясебя сущность предметов и обладает объективной реальностью, 2) созерцание,которое не является чуждым для Я, данным ему, но проникнуто последним,усвоено им, тем самым столь же и произведено. Знание разума в каком-то из определений есть истина, поскольку сводит в единое достоверное и предметность. Логика. Логика – это наука о мышлении как таковом. Она рассматривает мышление как самостоятельную область и изучает его внутренние законы. Логика помогает нам мыслить правильно, понимать природу мышления и избегать ошибок. Типа, логика – это инструмент для познания истины и развития нашего мышления. Мышление - выражение многообразия в единстве, то есть всё находящееся соединяется в одну картину, как нечто одно. Дух, мысля о вещах, приводит их в простые и понятные формы через чувствование. Когда дух берёт что-то конкретное от картины, опуская многочисленные его определения, он образует абстракцию. Содержание представлений взято из опыта, но сама форма единства и всеостальные определения представлений имеют своим источником мышление, но единство также заложено в природе объекта, так что в форме единства повинен не только разум. Мысли существуют как: категории, определения рефлексии, и понятия, первые два относятся к метафизике, как воспринимаемое бытием как непосредственное и внутреннее, в то время как понятия отсылают к сущему, то есть внешние предметы проявляют сущность в бытии, поскольку бытие само предполагает сущность. Бытие может делать переход в сущность, поскольку одно другое предполагает (во взаимоотношении сущность является первоначальной, хоть и опосредованной в бытии), но бытие может также снять сущность и вернуться в привычную форму, поскольку у бытия есть своя сущность в ставшем, как сумма влияний. Всё что приходит в бытие - сущее. Понятия, которые хоть и создаются разумом, они содержат вещи такими, какие они есть. Когда соединяется объективное и субъективное, возникает идея. Блять, по сути, понятие — это схватывание из объективности разумом, но при этом, сука, ёбаное бытие снимает объективное, хоть и природа бытия намекает на то, что в нём есть объективное, которое разумом сжимается, или, по крайней мере, разум пытается от этого уйти всевозможно, и в этой попытке уйти становление попросту не даёт, потому что, во-первых, бытие — это уже ставшее, во-вторых, чем сильнее пытается разум, тем сильнее путы объективного, и баланс сил постоянно меняется. (Чтобы было понятнее: это короче как пидорас который любит трахаться в жопу но никогда не пробовал, вот он видит пенис да, хочет сесть, но одновременно остерегается, потому что его природа пидораса такова, так и бытие, в этом случае оно хочет сущего, но никогда не сядет, это типа как фаллос у лакана, суть в том что мы любим образ похожий на стоячий хуй - это называется фаллос, то, чего нет ни у кого, и вожделеют все, но при попытке найти вечное счастье фаллоса, приходят в ярость, тут проявление такой воли избегания, но мечтания, просто сущее чуждо, разум очень сильно хочет познать внешнее, а когда пытается, ломает зубы и избегает, тут работает и фрейдовское отчуждение). Наука предполагает, что отделения самого себя от истины больше нет, иначе говоря, что дух в отличие от того, как он рассматривается в учении о сознании, уже не принадлежит к явлению. Сознание может охватить себя в полной мере благодаря наукам, поскольку само сознание не содержит всех аспектов бытия для-себя и в-себе. Бытие и качество. Качество есть непосредственная определенность, изменение которой есть переход в нечто противоположное. Бытие есть простая бессодержательная непосредственность, имеющая свою противоположность в чистом Ничто, а их соединение представляет собой становление: как переход от ничто к бытию – это возникновение, наоборот – прехождение. Наличное бытие, то бытие, которое наличествует отношение к иному, например, небытию. Из-за этого оно разделено внутри, поскольку отсылает к иному, и в этом мыслимом синтезе того, что есть в наличном бытии и ничто рождается реальность. Нечто имеет предел в виде ничто, если мы проговариваем, каким должно быть нечто - это есть определение. Нечто положено иным, как и иное неким. Каково нечто как по себе, так и для иного в себе, такова его определенность или же качество. Благодаря своему качеству, т.е. благодаря тому, что оно есть, нечто подвержено изменению. Оно изменяется, поскольку его определенность в связи с иным становится устроенностью. Для-себя-бытие. Поскольку характер вещи вследствие изменения вообще снимается, снимает себя и само это изменение. Тем самым бытие вернулось в себя самого и исключает из себя иное. Оно есть теперь для себя. В этом случае оно определяется лишь собой, соотносится с собой и отталкивает остальное, но поскольку отталкивание есть, иное признаётся, короче то что я писал раньше. Отталкиванием одного непосредственно положены многие одни. Но все эти одни не отличены друг от друга. Одно – то же, что другое. Тем самым в равной мере положено и их снятие, притяжение. Различие в для-себя-сущем положено как снятие различия, поскольку это всё одно, и переходит в другое определение, а именно в количество, то есть идёт ограничение на количество в том плане, если например идёт расширение границ нечто, оно идёт лишь количественно, и от такого изменения количества нечто преобразуется, например из дерева в лес, из леса в территорию и т.п. Бытие и количество. Нечто является собой благодаря своим качествам, при изменении качества меняется нечто, вместе с его определением, то есть конечное уже другое. Количество же, напротив, представляет собой определение, составляющее уже не природу самой вещи, а некоторое безразличное отличие, с изменением которого вещь остается тем, что есть. Снимая для-себя-бытие, мы оставляем от наличия лишь количество, то есть отдельно берём аспект количества внутри себя, оно дискретно, ведь внутри количество есть одно. Отсюда следует, что у количество может быть как прерывность, так и непрерывность, которые находят себя друг в друге. Ограниченное количество есть квантум (что можно перевести как "сколько", сумма или часть), которое можно увеличивать или уменьшать бесконечно. Следовательно, поверх любого количества можно поставить что-то большее или меньшее чем мнимый предел. Высшее проявление количества - бесконечность. Бесконечность же понимается от определения конечного и нуля, являясь иным, не имеет уже величины для себя. Если рассматривать числа как границы, а границы это отрицание, то бесконечность есть отрицание отрицания, то есть границы снимаются, и поэтому наличное бытие уравнивается с собой. Тот факт, что ограниченное количество снимает себя в бесконечном, означает, что безразличное внешнее определение, каким является ограниченное количество, снимает себя и становится внутренним, качественным определением. Бытие и мера. Природное ограничение есть мера бля. В количественном изменении, в процессе увеличения или уменьшения, который совершается внутри меры, происходит и спецификация, так как безразличное внешнее возрастание и убывание величины вместе с тем определяется и модифицируется при этом самой природой вещи. Изменение меры вещи изменяет саму вещь, и когда нечто переходит в меру при изменении, исчезает. Сущность. Сущность - бытие, вернувшееся в себя из непосредственности, она определяет себя в единстве, то есть её определения не есть сами по себе, но есть в отношениях с другими, что даёт путь к саморефлексии. В целом сущность тождественна себе, как и любой предмет, но предмет и рождает различие, поскольку он разнится с другими, или же, бля, короче, ну не бывает двух одинаковых хуёвин, потому что, во-первых, наличное бытие бля может найти различия, во-вторых, ёбаные предметы полагают друг другу разные определённости, либо позитивное, либо негативное, другого не дано. Но сущность же является основанием предметов, и оно достаточно ёбанарот, чтобы делать различие, это и есть принцип достаточного основания, но первее всего налично бытие, потому что по факту оно делает различие в сущностях, следовательно основание сущностей - наличное бытие. Основание заключает в себе то, что им основывается, согласно его существенным определениям. Явление и вещь. Поскольку существующее полагает себя в наличное бытие, как вышедшее из основания, то мы можем назвать существованием. Как целое определений существования всякое сущее есть вещь. Свойства вещи зависят от её определений, безразлично разнообразные и тождественны в конкретном случае, то есть в небольшой конъюнкции вещь имеет свои качества. Сущее которое не определена квантором существования, но основанное чем-то другим есть явление, где сущность необходимо должна проявляться непосредственно, поскольку часть бытия. Благодаря тождеству основания и существующей вещи в явлении нет ничего, чего нет в сущности, и, наоборот, в сущности нет ничего такого, чего нет в явлении. Связь между определениями явления есть его закон. Тождество с собой в явлении неопределённо, принимающее определения извне, то есть - материя. Тождество же обеспечивает форма, и материя с формой взаимно порождают друг друга, потому что без одного нет другого, и наоборот. Поскольку определения самостоятельны, то связь между ними будет называться отношениями. Отношение складывается между двумя самостоятельными сторонами, которые созависимы в определённой степени, и в такой же степени безразличны друг другу, типа как определения они хоть и существуют сами по себе, но они понимаются на контрасте различия, и поэтому понятия созависимы чтобы быть различимы и разнообразны, а сами по себе безразличны друг к другу, обусловливание возвращает явление к сущности и в-себя-бытие, то есть превращается в потенциал. Непосредственно обусловленным является отношение между целым и частями. Части вне отношений сами по себе просты, на суть их в другом, чтобы составлять целое и самому обладать целым. Целое как внутренняя деятельная форма есть сила, существуя в самой материи, силу в возбуждение приводит внешний толчок, создавая взаимную обусловленность, которая безусловна. С точки зрения содержания сила в своем выражении представляет то, что она есть сама по себе, и в ее выражении нет ничего, чего бы не было внутри нее. Содержание, когда мы смотрим на него как внутреннее, не зависит от чего-то внешнего. Оно относятся само к себе как внешнее. Внутреннее и внешнее – это не две разные вещи, а одно и то же содержание, рассматриваемое с разных точек зрения. Внутреннее – это полнота всех определений содержания, это как все условия для его существования, которые имеют реальное бытие. И вот как внутреннее становится внешним: внутренние условия выражают себя во внешнем, собираются в единое целое и тем самым получают существование. Действительность. Субстанция - сущность в-себе и для-себя, которая существует непосредственно. Обладает разнообразными свойствами и акциденциями, которые отличны от определений. Если что-то внутренне себе не противоречит - оно является возможным. Всякое отдельное содержание обладает именно такой отделенной от действительности возможностью. Истинным является нечто тотальное в своём определении, то есть действительно в себе и для себя, полное по внутренней возможности, например как Бог. Субстанция является причиной в том плане, что приводит в действие первоначальное содержание, из-за неё возникают и исчезают акциденции. Причина определяется лишь в действии, точно также и переходит в действие, обладает содержанием. Поскольку то, на что оказано действие, само есть нечто первоначальное, это нечто выступает как причина и производит действие на нечто другое, вследствие чего возникает прогресс в бесконечное. Действие как восходит к причине, так и является причиной, положение обратно действию. Взаимодействие состоит в том, что то, что есть действие, с противоположной стороны есть причина, а то, что причина, с противоположной стороны есть также и действие. Короче говоря, это такое опосредование вещью самой себя, в котором первоначальное полагается, вещь рефлексирует себя внутрь себя и только через эту рефлексию становится истинным первоначалом. Приложение об антиномиях. Антиномии – высказывания, которые противоречат друг другу, но оба по-своему истинны. Типа, мир полон противоречий, и наши понятия эти противоречия отражают. Поскольку категории просты, они противоположную часть сводят к нулю, но в анализе высказываются элементы противоположные, и это рождает АНТИНОМИЮ ЁПТВОЮМАТЬ. Приведу к антиномии на тему конечности мира, пример-тезис: допустим, что ограничен в пространстве, и в качестве доказательства можем привести теорию энтропии и ограниченность вселенной, или же основную теорию струн, в которой существуют лишь 11 измерений, и не больше, то есть во всём есть сдерживающий фактор, такое достигается благодаря синтезу содержащихся в нём частей, на что должно потребоваться бесконечное количество времени, но поскольку мир конечен, то бесконечного времени нет. Пример-антитезис: поскольку мир ограничен, вселенная предельна, то за пределом должна быть негативная часть миру - ничто, и поскольку у мира есть отношения с ничто, и у предметов есть отношение с ничто, то мы можем заявить, что мир тоже ничто, следовательно бесконечен. Это антиномия мать его. Учение о понятии. Понятие - это тотальность, которое существует сугубо для себя, и из него вытекают все определения. Понятие как таковое содержит в себе элементы единичности, то есть рефлексия понятия внутрь себя, всеобщности, то есть единство с собой, но и с отрицательным аспектом, и особенности, то есть соотнесения двух предыдущих аспектов, или же единичное доведённое до всеобщего, или же всеобщее доведённое до единичного понятия. Всеобщее подчиняет себе или, лучше сказать, включает в себя особенное иединичное. Единичное обладает темп же определениями, какие есть у всеобщегои особенного, и одновременно многими сверх того. Точно так же обстоит дело и сособенным но отношению ко всеобщему. Поэтому все, что можно сказать о всеобщем, можно сказать также об особенном и единичном, и все, что можно сказать об особенном, можно сказать о единичном, но не наоборот. Суждение – это такое соотнесение определений понятия, когда каждое определение выступает как отдельное, самостоятельное определение и, следовательно, как некоторое особенное понятие. В суждении есть: субъект - сторона единичного или особенного, предикат - определённая всеобщность, и их отношение - связка. Суждение выражает понятие в его наличном бытии, потому что типа как суждение оно идёт о предметах, чьё качество определяет наличное бытие да, петушары мля. Насколько целое суждение представляет собой понятие в его наличном бытии, настолько же и это отличие в свою очередь становится формой самого суждения. Суждение поднимает предикаты всё выше, до точки, где оно соотносится с понятием, оставаясь предикатом. Предикат же в какой-то степени является всеобщностью субъекта, и его же наличным бытием, но общность с субъектом у предиката наивна. Субъект не есть определённость конкретная или абстрактная, отсюда снимается сфера предиката, а вместе с этим снимается и положительное соотношение, которое еще имелось в предшествующем отрицательном суждении. Окей, теперь когда качественное снято, теперь будем определять количественное. Да мы сняли качественное, так что теперь всеобщность отдана субъекту, а это в свою очередь значит, что он вернулся в предикате в себя, типа поскольку субъект есть всеобщее которое ограничили единичным, отсюда выходит суждение, что оно является всеобщим в неопределённости. Но рефлексия вносит определение, что дарует определение и субъекту. Когда вносится ясность, создаётся партикулярное суждение, то есть его можно высказать позитивно или негативно, или же сука чтоб блять было ясна это многодрочь, перескажу кратко и нормально: сингулярное суждение это когда субъект ебанись многозначный и всеобщий, отсюда мы не можем судить гондонину, но рефлексия, или же внутренний порыв внести ясность, превращает субъект в сорт конкретики, который называется партикулярный, или же частный, и короче рефлексия субъект превращает в некоторое, которое можно критиковать, далее следует универсальное суждение, то есть определение через другие определения, что возвращает к ПРЕДИКАТУ СУКА. Единство содержания субъекта и предиката снимает качественную и количественную рознь, отличие идёт лишь по форме, так что один и тот же предмет в одном случае выражен в определении субъекта, в другом случае в определении предиката, субъект является определенностью предиката и непосредственно подведен под него. Поскольку ёбаный предикат всеобщий, он сводит воедино определения субъекта и его природу. (Например: тело обладает тяжестью, золото есть металл, дух разумен). Дизъюнктивное суждение (суждение с "или") показывает все возможные варианты бытия. А модальность – это про то, как мы относимся к соответствию между понятием и существованием. Ассерторическое суждение (простое утверждение) – это начальная стадия, это просто уверенность говорящего, типа: "этот поступок плох" или "эти слова истинны". Но можно сказать и обратное, так ассерторическое суждение превращается в проблематическое (суждение с "возможно"), которое лишь предполагает возможность соответствия понятию, типа: "возможно, этот поступок плох". И наконец мы приходим к аподиктическому суждению (суждение с "необходимостью"), которое утверждает необходимость соответствия или несоответствия понятию, типа: "этот поступок необходимо плох", потому что... Умозаключение. Умозаключение – это когда ты берёшь две мысли, находишь между ними связь, и делаешь вывод. Это как когда есть два факта, и ты такой: "Ага, значит, оно вот так!" Средний термин – это то, что связывает две мысли, а крайние термины – это сами эти мысли. Умозаключение – это полный цикл мыслительного процесса, когда всё становится ясно. Умозаключение есть полное выражение понятия, не просто мысль, а мысль с обоснованием на основе понятия, два определения связываются третьим, который показывает, что между ними общего, понятие в умозаключении показывается и в целом (средний термин), и в отдельных частях (крайние термины). Сначала умозаключение выражает свои моменты лишь своей формой, так что средний термин по отношению к крайним выступает как самостоятельная определенность, а основание, или единство моментов, еще только субъективно. Умозаключения качества. Общее правило для умозаключения - нечто единичное соединено со всеобщим посредством особенного, где особенное есть некоторое качество, единичное есть конкретный объект, а всеобщее есть категория к которому относится свойство. Отсюда единичное переходит через многочисленные определённости к какой-то другой, и всеобщее может переходить в другое всеобщее. Пример который приводит Гегель: (Зеленый цвет приятен; этот лист зелен; следовательно, он приятен. – Чувственное ни плохо, ни хорошо. А ведь человек чувственен. Следовательно, он ни плох, ни хорош. Храбрость есть добродетель. Александр обладал храбростью. Следовательно, он был добродетелен. – Пьянство есть порок. Александр предавался пьянству. Следовательно, он порочен, и т.д.). Опосредование всеобщего и особенного происходит через единичное (прежде всего Данное умозаключение правильно лишь в том случае, когда отношение всеобщего и единичного представляет собой законное суждение, где всеобщее партикулярно, следовательно и вывод, где непосредственные качества соединены), то есть чувствуете да, если опосредовать, то выдвигается что-то одно. Опосредованное умозаключение через единичность работает только в том случае, если вторая посылка ограниченная. Ну и третья форма, когда опосредование идёт через всеобщее, тут всеобщее – это как посредник, через который мы смотрим на связь единичного и особенного. Если у тебя есть два свойства, которые принадлежат одному и тому же объекту, это не значит, что эти свойства связаны между собой напрямую. И если эти два свойства подпадают под одну и ту же общую категорию, это не значит, что одно свойство вытекает из другого, это умозаключение может работать, если первая (большая) посылка отрицательная. Если большая посылка отрицательная, то ее можно перевернуть и свести наше умозаключение к первой форме. Только так получается правильная связь, пример: (Ни одно из конечных существ не свято. Бог не есть конечное существо. Следовательно, бог свят). Умозаключение и количество. Всякое непосредственно бескачественное умозаключение есть математическое умозаключение, в количественном умозаключении, образуя средний термин,единичность представляет собой не один единичный предмет, а все единичныепредметы, когда у нас есть два объекта, которые относятся к одной и той же всеобщей категории (средний термин), и у одного из них есть особенное свойство, то мы делаем вывод, что это свойство принадлежит и другому объекту. Средний термин тут является чем-то всеобщим. Вот схема такого умозаключения: 1) многие объекты имеют одну природу (всеобщую), 2) один из них имеет свойство, 3) значит, и другие тоже имеют это свойство. В индукции частные свойства дают основание для определения всеобщей природы, а в аналогии другая единичность имеет ту же всеобщую природу. То есть, в аналогии мы идем от всеобщего к частному, а в индукции – от частного к всеобщему. Аналогия делает вывод об индивидуальной определенности единичного по его всеобщей природе. Умозаключения отношения. Категорическое умозаключение: средний термин – это существующая всеобщность, природа объекта. Мы говорим о свойствах этой природы и связываем их с объектом. Это когда мы говорим о присущих объекту свойствах, основываясь на его природе. Гипотетическое умозаключение: основание для существования одного – существование другого. "Если А, то В", и если А есть, значит, есть и В. Определения тут связаны как условие и следствие. Дизъюнктивное умозаключение: основание – это исключение определений. "А либо В, либо С, либо D. Но не В и не С. Значит, А есть D". Основывается на разделении сферы на части, и исключении ненужных, в этом примере средний термин – это субъект как сфера всех своих определений, но он также исключает или утверждает какие-то из этих определений. Идёт переход от всеобщей возможности к конкретной действительности. В качественном умозаключение моменты отличаются по качеству, нужен посредник, в количественном различие неважно, в отношениях опосредствование и непосредственность вместе, то есть тут например природа это и цель и процесс, или же непосредственное качественное различие в себе и для себя является одновременно и опосредствованием. Реализация понятия. Реализация понятия – это процесс, где мысль (субъективная цель) превращается в действие (реальность). Цель – это движущая сила, которая определяет все этапы этого процесса. Это типа, как планирование проекта: субъективная цель – это план, опосредствование – процесс реализации, а реализованная цель – готовый проект. Всё это вместе является понятием (целым процессом). Субъективная цель. Начало всего – свободная деятельность субъекта в общем смысле. Деятельность становится определенной, выделяет себя из общего и задаёт конкретное содержание. Субъективная цель становится отрицательной к самой себе, отрывается от субъективности и создаёт внешнюю реальность. Опосредствование. Внешний мир выступает как средство, которое подчиняется субъекту и действует на внешнюю реальность. Деятельность соотносит средство с целью, подчиняет средство цели и использует его, чтобы изменить внешний мир. Осуществлённая цель. Цель становится реальной во внешнем мире. Эта реальность не просто возникла, а явилась результатом всего процесса опосредствования. Реализованная цель соответствует первоначальной идее. Недостаток целевого отношения. Три момента – субъективная цель, опосредствование и осуществлённая цель – существуют как бы отдельно друг от друга, и связь между ними привнесена извне. Поэтому всё это скорее субъективное действование, а не объективное. Это как если всё делаешь сам, а не как часть общего процесса. Объективное действование. Механизм: Предметы связываются внешней силой, и их связь случайна, а сами предметы остаются отдельными. Химизм: Объекты существенно противоположны, но их природа направлена друг к другу. Цель: Деятельность сохраняет себя в продукте, продукт сам производит себя. Единство сохраняется и развивается. Учение об идеях. Идея жизни. Жизнь – это идея, которая воплощается в реальность. Идея вступает в мир изменчивости, многообразия и внешних определений, и при этом противостоит неживой природе, непосредственное единство идеи и существования. Части живого организма не существуют отдельно, а существуют только благодаря целому, и целое существует благодаря частям. Живой организм – это органическая система, где всё взаимосвязано и работает как единое целое. Идея познания и блага. Познание есть соотнесение понятия и действительности. Мышление само по себе пустое, но наполняется конкретным содержанием благодаря познанию. Дефиниция (определение) объекта включает в себя: 1) род (общая категория, к которой объект относится) и 2) особенную определённость, которая делает именно этот объект таким. Разделение рода на виды показывает, как всеобщая категория проявляется в многообразии конкретных форм. Эти разделения должны иметь общую основу. Это как классификация животных на виды, подвиды, отряды и т.д. Познание включает в себя два подхода: аналитический и синтетический. Аналитическое познание раскрывает содержание понятия, выделяя его простые составляющие, например как 12 разложить на 7+5, когда мы знаем что такое 7, 5 и 12. Синтетическое познание соединяет разные определения в целое, показывая их взаимосвязь, например когда у нас есть 7 и 5, но нет 12, и приходится как бы открывать феномен 12, ну или не только 12, и другой составной части. Синтез происходит через построение и доказательство. Построение выражает понятие в реальности, а также разлагает эту реальность, чтобы показать её связь с понятием. Доказательство собирает разложенные части и соединяет их в целое, показывая, что все эти части – моменты понятия. Строгое познание (например, геометрия) не выводит построения из понятий, а строит их искусственно и доказывает их посредством заранее известных принципов. Из-за этого доказательство кажется случайным, и не выражает внутреннюю необходимость самого объекта. В идее блага понятие считается чем-то первым и в себе сущей целью, которая должна быть реализована в действительности. Как абсолютная цель благо должно быть осуществлено в себе, без всякого отношения к последствиям, ибо оно вверено действительности, существующей не зависимо от него и могущей искажать его, сама по себе действительность совпадает с благом, т.е. здесь заложена вера в моральный миропорядок. Идея истины. Идея истины – это достижение абсолютного знания, где понятие познаёт само себя. Метод этого познания – это анализ и синтез одновременно, и этот метод меняет и нас, и мир вокруг нас. Развитие знания – это непрерывный процесс, где новые понятия вырастают из старых, меняя и их, и наше понимание мира. Метод абсолютного знания – анализ и синтез одновременно. Анализ раскрывает скрытые определения в понятии, а синтез соединяет их обратно в целое. Реальные определения понятия вытекают из самого понятия, и то, что обычно доказывается в познании, тут становится возвращением разных моментов понятия к единству. Движение к новым понятиям обусловлено предыдущими понятиями и необходимо. Понятие, став реальным, становится новым единством, которое должно развиваться дальше. Противоположности в этом единстве не просто раскладываются, а получают новую форму благодаря их взаимосвязи. Философская энциклопедия (верхи). Логика – это наука, которая изучает чистый рассудок и чистый разум, их определения и законы. Логическое имеет три стороны: абстрактная - понятия чёткие и отличаются друг от друга, диалектичная - понятия перетекают и превращаются друг в друга, спекулятивная - понятия соединяются в единство в своей противоположности. Обычно рассудок и разум считаются субъективными (принадлежащими конкретному сознанию), и логика кажется формальной наукой, которой нужен внешний материал для истины, но на самом деле, логика изучает рассудок и разум сами по себе, а также абсолютное понятие как основу всего. Логика – это не только способ мышления, а изучение самой сущности вещей, и поэтому она является спекулятивной философией. Логика делится на три части: онтологическая логика - чистые понятия сущего, субъективная логика - чистые понятия всеобщего, и учения идеи - понятия науки. В онтологическую логику входят такие понятия, как качество, сущее, бытие, ничто (между которыми нет различия, если бытие бессодержательное, или чистое), наличное бытие (качественное бытие, в котором заключено и его ничто, и для-себя-бытие), реальное, нечто (которых несколько, и которым принадлежит граница), различие (собственное различие реальности, или её определенность, внешнее существование или же состояние), изменение (внешнее наличное бытие столь же принадлежит нечто, как и чуждо ему, в качестве инобытия, в неравенстве с самим собой во внешнем наличном бытии происходит изменение), количество, для-себя-бытие (различение, только от самого себя, или отношение не к другому, а к самому себе, но так как различение содержит в себе инобытие, а отношение к последнему отрицательно, то для него существует и другое, но как исключенное), сущность (не просто внешний вид, и не просто внутренняя идея, а их взаимопроникновение, становление сущности – это действие, когда сущность становится свободной от своих внутренних ограничений, начинает проявляться, но при этом остаётся собой), принцип (содержит в себе форму и материю, соответствие и различие, определение и основание), целое, часть, сила, внешнее, внутреннее, субстанция, причина. В субъективную логику входят: понятие, суждение, умозаключение, предикат, определение, субъект, соотнесение, математика, термин. В учениях идеи присутствуют такие вещи, как идея жизни, идея познания, абсолютное знание (не имеет своим предметом ничего внешнего, каким-либо образом данного, его предмет лишь оно само, конструирует себя из себя самого, ибо оно существует как становление и представляет содержащуюся в нем противоположность в формеразличных отдельно существующих реальных или, лучше сказать, рассудочныхопределений, реальные определения становятся рассудочными определениями главным образом в своей рефлексии, то их диалектика показывает их не только как необходимо соотносящиеся друг с другом, но и как переходящие в их единство). Наука о духе. Положняк такой, дух себя рассматривает в трёх аспектах ёбанатогорот, а именно антропологически, или же в связи с телом, феноменально, или же сука в связи с сознанием, и психологически блять, или же саморефлексия деятельности духа внутри себя. Интеллект начинает с внешнего мира, но его принцип – он сам. Воспринимает интеллект внешнюю хуйню всевозможными методами, будь то эмпирический-чувственный опыт, представительный, когда из чувственного разум выстраивает образы, и мыслительный, очищение содержания от случайности и особенности. Представление. Представление – это активный процесс, где интеллект берёт чувственный материал и перерабатывает его, отделяя объективное от субъективного, вспоминая, воображая и помня. Он показывает, что представление – это не просто копия чувств, а творческий процесс создания образов и связей в нашем сознании. Чувство становится объективным в созерцании, созерцание как объект в то же время зависит от субъекта, когда созерцание переводится в Я, то становится представлением, и конечно же бля сука снимается. Воспоминание – это представление, которое является вспоминаемым созерцанием, сделанным всеобщим. Отношение представления к непосредственному созерцанию – как отношение всеобщего и постоянного к единичному (а по Сократу знание вообще есть вспоминание). Воображение. Вспоминание – это когда представление прошлого созерцания и текущее созерцание совпадают, это не просто восприятие разных образов, а осознание того, что мы уже имели этот опыт. Воображение – это когда наше представление отличается от реального созерцания, благодаря воображению созерцание и представление могут быть совершенно разными. Будучи деятельной силой, воображение многообразно связывает друг с другом сохраняемые образы и представления, различным образом от созерцания может совершаться соответственно самым разнообразным определениям. Связывание представлений может быть разным, от поверхностных связей (простая одновременность или смежность) до глубоких (сходство, контраст, отношение целого к части, причины к действию, и т.д.). Связь между представлениями зависит от наших интересов, страстей, и вообще, от нашей духовной индивидуальности. В бодрствующем и здоровом состоянии наше сознание легко различает образы от реальных созерцаний. Во сне, в необычных состояниях и во время болезни различие между образами и реальностью исчезает, и воображение берёт верх. Во сне перед нами проходят представления, которые кажутся нам реальными созерцаниями. Эти представления вызваны воспоминаниями или даже ощущениями, но они перемешиваются и связываются случайным и произвольным образом. Предчувствия, видения и религиозный экстаз основаны на более глубоких интересах и способностях, чем простое воображение, но они также сопровождаются усилением воображения, которое превращает внутренние чувства в яркие образы, как во сне. Сомнамбулизм на порядок выше, слабее или сильнее воспринимая внешниймир, обладает каким-то скорее внутренним созерцанием внешнего, собственноговоря, действует внутри себя и приступает к целым сериям внешних отправлений, какие производятся и наяву. Сумасшествие – это состояние, когда фантастические представления доминируют над реальными созерцаниями и разумными представлениями в бодрствующем состоянии. Мания характеризуется одним навязчивым и неправильным представлением, но внутри этого представления остальные представления могут быть правильными. Безумие – это общее расстройство всей психики. Буйное помешательство – это безумие, которое сопровождается злобным коварством и приступами агрессии. Продуктивное воображение – это высшая форма фантазии, которая служит выражению истин и идей, а не просто случайным чувствам. Оно показывает, что поэтическая фантазия способна отбрасывать случайные детали, сосредотачиваться на существенном и выражать это существенное через символы (Пример самого Гегеля: "Поэтическое творчество не копирование природы. Поэзия истинна в болеевысоком смысле, чем обычная действительность. Поэт – это глубокий дух,понимающий субстанцию, которая есть и в других, но не ясна им. Остаетсясправедливым и здесь, что для камердинера нет героя. Говорят: я этогочеловека тоже знал, и ничего такого в нем не видел; или: я тоже знал любовь, и не нашел в ней ничего похожего на то, что говорит о ней поэт. Но оттого-то поэта и называют пророком. Великолепие природы поэт соединяет в некоторое целое, воспринимает его как атрибут кого-то более высокого: синева небес – его одежда; цветы – его вестники и т.д. – Церера и Прозерпина. Базис идеи. Лето: незабудка. Восход солнца: ["Солнце свой свет разливало, как добродетель покой"]. Заход солнца: "так умирает герой". Символика хлеба и вина в элевсинских мистериях и в христианстве. Глубоко чувствующая душа всегда символизирует; склонность немцев к поэтическому мышлению о природе и т.д."). Представление освобождается тут от внешнего бытия и становится субъективным. Внешнее бытие и внутреннее представление противостоят друг другу как разные вещи. Когда соединяют внешнее с несоответствующим ему представлением, и внешнее отождествляют с его значением ошибочно, такое существование превращается в знак. Язык. Высшим созданием продуктивной памяти является язык. Он бывает не только звуковым, но и письменным. Поскольку его источником является продуктивная память, то о каком-то другом его источнике речь может идти лишь в отношении изобретения определенных знаков. Образ умерщвляют, и слово заменяет собой образ, язык есть умерщвление чувственного мира в том виде, каков он непосредственно, и преобразование его в некоторое наличное бытие, представляющее собой такое звучание голоса, которое находит отклик во всех представляющих существах. Письменность делится на иероглифическую (где символы обозначают предметы) и буквенную (где символы обозначают звуки). Создание универсального языка на основе иероглифов невозможно из-за огромного количества символов, и что буквенная письменность более эффективна, потому что основана на простых звуках. Практический дух. Практический дух – это дух, самопроизвольно определяющий себя и сообщающий своим определениям внешнюю реальность, или же блядская свободная воля, ибо Я может абстрагироваться от всякой определенности, в какой оно находится. К воле относится деяния (совокупность определений наличного бытия) и поступки (намерения из деяний), как это проговаривалось в начале. Определения духа – это его законы, и что эти законы определяются не внешними факторами, а свободой самого духа. Он показывает, что свобода – это не только суть нашего разума, но и основа для всех его законов, будь то правовые, моральные или политические. Право. Право – это отношение между людьми, как абстрактными лицами, имеющими свободу. Нарушение права – это действие, которое не признаёт человека как личность и нарушает его свободу. Правовое отношение носит негативный характер, оно не обязывает делать что-то позитивное, а требует только признавать другого как личность. Собственность – это внешняя сфера права и свободы, когда вещь попадает под мою власть и волю. Владение – это сторона произвольного присвоения, а собственность – это проявление моей воли, которое другие должны считать абсолютным. Можно отчуждать только то, что является собственностью: то, что моё, и имеет внешнее существование. Неотчуждаемы разум, свобода и личность. Продажа и приобретение собственности возможно только по договору и взаимному согласию. Нарушение моей свободы может быть нарушением моей собственности, или непризнанием моей личности. Оскорбление моей личности – это оскорбление своей собственной личности. Месть – это восстановление справедливости самим пострадавшим, а наказание – восстановление справедливости обществом. Право собственности – гражданское право, а право личности – уголовное право. Естественное право - это основные права человека, а гражданское – это особенные права, которые появляются в обществе, но они не противоречат, а дополняют естественное право, устраняя его односторонность. Моральность. Суть моральности – это действовать как свободное существо, руководствуясь субъективными убеждениями. Моральность требует, чтобы наши действия соответствовали нашим намерениям и долгу, а не склонностям или желанию похвалы. Моральность касается нас как индивидов, и не является только негативной. Свободному существу ничего не предпишешь, а отдельному человеку – можно. Добро – это суть обязанностей и разумных отношений. Зло – это намеренное разрушение этих отношений. Дурное – это нарушение обязанностей, сознательное, но не намеренное, из-за чувственности или любви. Обязанности человека к самому себе: а) самосохранение и управление внешней природой; b) независимость от своей физической природы; с) соответствие своей всеобщей духовной сущности (образование). Семейные отношения – это природное объединение, основанное на любви, доверии и знании об объединении. Если бы в семье господствовали права, а не любовь, то моральная связь бы разрушилась. Моральные отношения к другим основаны на тождестве человеческой природы. Всеобщее человеколюбие – это благожелательность и помощь. Дружба – это обязательства частых и длительных услуг. Государство. Развившаяся до огромных размеров семья есть государство, возникшая благодаря свободной воле, основывается на праве и морали, но выступает в общем и целом не столько как общество, состоящее из индивидов, сколько как внутри себя единый, индивидуальный народный дух. Государство само по себе антипод индивида, идеальное государство – это когда всеобщее соответствует разуму, а индивиды поддерживают его цели. Граждане не должны слепо повиноваться государству, но и не должны требовать своего согласия на каждое решение. Они должны доверять государству и разумно повиноваться. Как было сказано в начале, государство в организации имеет власти, а именно, абстрактные: суд, законодательство и исполнительная власть, а также реальные власти: полиция, военная власть, административная власть, финансовая власть и политическая, выше сих лишь правительство. Сословия – это конкретные различия, по которым индивиды делятся на классы. Классы основаны на неравенстве богатства, доходов и образования, которое частично зависит от неравенства по рождению. Из-за этого индивиды более пригодны к одному виду деятельности, чем к другому. Конституция – это основной закон государства, который определяет разделение властей, права и обязанности граждан. Он показывает, что конституция играет важнейшую роль в организации государства и регулировании отношений между государством и гражданами. Нравы, законы и конституция составляют внутреннюю организованную жизнь народного духа. В них-то и выражен принцип его сущности, иначе говоря, её характер и назначение. Историческая история рассматривает народный дух, его развитие в конституции и законах, а также его судьбы внешним образом, основываясь на непосредственном восприятии событий и случайных обстоятельствах. Философская история не только понимает принцип народа через его учреждения и судьбы, но и рассматривает мировой дух, который проявляется через разные народы и их судьбы, проходя разные ступени своего развития. Философская история изображает мировой дух как субстанцию, которая проявляется в акциденциях, но внешний вид этих проявлений не соответствует его сущности. Высшее выражение мирового духа – это его представление в чистой духовной форме. Дух в его чистом выражении. Искусство (выражение в чувственной форме человеческого знания о мире и понимания мира в любом роде (музыка, художество, поэзия, ораторство и т.д.)), религия (в прошлой части было разобрано что представляет из себя религия) и наука (постигающее познание абсолютного духа в форме понятия, чуждое абсолютному духу бытие снято в этом знании и знание достигло полного равенства с самим собой). Пролегала однажды дорога в столицу через селение с одной лишь как змея улицей, одним магазином, размером с келью, и одной забегаловкой, с которой сыпались пыльные звёзды, в нём же продавались потерянные вещи и находили себя люди, незнакомым тут не давали и пяти минут продыху, в начале дороги смерти улицы лежал череп, жизнь его с небольшим куском плоти на затылке стала сирой, оставшись наедине с серой, всеобщее настолько его поглотило, что единственное, чем он в силах обременить разум, - оставшееся у него под носом, обозримый кусок земли, трава, цветы, редкий муравей и ничто, не вечность, а именно пустота между порами малого понимаемого, как запрелая надежда в сложенных руках молящегося, ему нравится это, иначе он бы не улыбался, за черепом тянулись следы на высохшем грязевом бездорожье, самые разнообразные, детские, поверхностные, глубокие, взрослые, колеи, лапы, голые ноги, копыта парные и непарные, отпечатанные лица, кровавые, опорожнённые, словесные, мысленные, воняющие, символические, знаковые, бытийные, существенные, чёткие, мутные, одинокие, коллективные, яростные пинки, молитвенные коленные, коленные от мольбы не убивать, тянущиеся как нить от поведённой палки, ручные, локтевые, спинные, волевые от борьбы, зубные, огненные от аутодафе, бумажные, приклеенные соломенные, водяные, ликёроводочные, желудочно кислотные, в общем, самые разнообразные и многочисленные, перебитые настолько, что большинства не осталось, но все они тянулись к домам, в которых жили блудодеи всего перечня Рабле, и было у них нечто общее, нечто соединяющее их всех под одним проклятьем, то ли инфантилизм, то ли ропот против разумности, или же проказа, а то и выводки грязной крови, быть может ещё и от бывшего когда-то бурлеска, естественно не ушедший бесследно, а могло быть и так, что из-за колебаний сугубых желаний, скук, болей и неоправданных ожиданий, но было ясно одно, все события неразрывно связаны в лучшем из возможных миров, по правую сторону от головы умершего находились дома, один на другой не похож, но там жили люди среднего достатка, кроме последнего, в котором припевала огромная семья, что отражало размер жилища, для жучка это был бы целый недостижимый парсек, по левую сторону от правого внешнего слухового прохода бытовали бедные, по сути своей, старейшие корневые роды здешней земли, в первом доме основными лицами были муж и жена, говорят, что близкие родственники, чей жизненный путь даже не пройден до середины, бликами и отсветами их сумрачный лес не сможет похвастать, и всё же, они жили, им помогали, и только так, наверное, они ещё не осели в смертельной устали и компании самости, внутренность у них была ужасающая, пятна на стенах напоминали повесившихся от слишком большого счастья тараканов, мебель выглядела так, будто на ней можно только убивать, а потом в вине убить и себя, пол был пылен и испещрён засохшими отходами наличного бытия, отчаявшиеся окна были прикрыты плешивой тканью, свет тут проходил лишь спросить, и больше не возвращался, общий интерьер напоминал худшую часть сада земных наслаждений, но с Люцифером и Астартой, следующий дом - буквально приют для убогих, повешенный на нём пасквиль об этом свидетельствует, у двоих из них, близнецов, проблемы с неконтролируемым выделением слюны, солнце через призму свисающей капли ослепило бы всех взаимным идиотизмом, бесконечной трассирующей дробью дисперсии раскрашивая только-только заштопанный и полупрозрачный рассудок, будучи с постоянно напряжённой mentalis musculus, каждый из них по внешности в древности считался бы мудрецом мудрецов, или же юродивым, которому доступна сила двигать светила и тушит пожары ударом по чужой голове, тот, кто испытывает отвращение перед ними, имеет на это полное право, ведь они будут в таком случае одинаковы, только став господином одна из сторон совершает разрыв, потому что совершать будет насилие к себе и себе подобным, да и по сути, отсталый человек - дело мастера, если бы он делал гротеск жалостным, но притягательным и эстетичным, форма и содержание совпадают в этом произведении, всегда на периферии толпы, её поры и шизофренический аффект, из которых растут в антипод бесконечные образы (не) здравого капиталистического человека, остальные страдали в разной степени от своих недугов, кто от дебильности, кто от мании, кто от жесточайшей паранойи, кто от горящего невроза истероидного типа, который перетекал в бред, неотличимый от шизофренического, и такой собрат был у невротика, вечно привязанный к кровати, бьющийся как задышавшая воздухом рыба, кричащий и жалующийся на то, что из каждой клетки его кожи прорастают груди, и потому боялся уколов, даже не шприца, а ненавистных и желающих смерти от его соседей, особенно его ненавидел местный хозяин, точно такой же больной деспот, который мнит себя надзирателем, сбежавший из каталажки столицы и подобравший свою личность тут, как и фуражку железнодорожника, которому однажды не повезло быть пациентом-депрессором-маньяком, этот же дом был гораздо опрятнее предыдущего, соседи ему помогали чем могли, и особенно богатейший из них вкладывал туда капитал, из большой ли жалости, из большой ли выгоды, из большой ли жадности, из большого ли чванства, из больших ли планов, но свет там мог гореть и тепло не рассеиваться достаточно долго, также там был мужик, который утверждал, что видел каждое плато на Земле за все времена, каждый атом и каждое событие, тело, болезнь, тайфун, место, когда прикоснулся к драгоценному камню, обронённому из кармана младшего ребёнка богатеев, в третьем, полуразрушенном, как рот с выбитыми зубами, доме жил старик, имя которого соседи не знали, всё что они могли от него узнать, поющая под носом литургическую ритурнель "ля-ля-ля", постоянно гудевшая у него самого в мыслях, сама она появлялась издалека, но становилась отчётливей, так его и прозвали - Дед Ля, он был полным скитальцем, выходил из дома до грязного ручья и живо обратно, его можно было сравнить с землёй, в том смысле, что в нём нет силы, но он сумма сил вместе с этим, с которой никто не может столкнуться, а если и столкнётся, не уйдёт побеждённым перманентно, в нём нет истории, потому что он сам по себе история, нет территории, потому что он сам освободительная сила, и в конце концов оживляющая сила, потому что сам скоро умрёт, когда Дед Ля сидел дома, он зажигал метровую свечу из пчелиного воска с самого утра, которая горела до самой ночи, и сидел вблизи, солнце, светившее утром, делало его собственную тень внутри дома синеватой, днём зеленоватой, вечером смесью серого с голубым, а ночью цветом вселенной - чёрным, поскольку та догорала, оставляя тлеющий светлячок, делает он это раз за разом, день за днём, в один из дней у него осталось семь штук, после сгорания седьмой он умрёт, потому что последующее существование он не вынесет, осталось шесть свечей, пять, четыре, три, две, и вот она, последняя свеча, которая переменяет только что сгоревшую вторую, Дед Ля встаёт, его ноги хотят танцевать макабр, но сдерживаются, делая путь во времени, цель достигает себя, перед ней Дед Ля стоит, готовый вспорхнуть, пятки тянут тело как сгорающую бумагу, лицо воротит как от кислоты, слёзы и сопли вбивают полуоткрытые губы, и наконец издаётся кашель как у больного ребёнка, над которым могла бы стоять заботливая мать с тазиком, но он с этого момента сакрален, и падает на месте с гладкостью свергнутого идола, взрывается в рыдании и напрягает лицо до невидимого покраснение, один лишь плачь и удар кулачками об пол стоит в качестве грома, вся сила его есть ярость, но он предан своей смерти, последняя свеча и последняя сухая прочистка горла, последняя его тень навсегда останется в миру непобедимым ковром, в четвёртом доме жил представитель образцового обыкновение с необыкновенным человечьим телом, самый богатый по левую сторону, семейный, в его доме звучали глубинные раскатистые смехи и басовые ноты поющего кишечника, дескать, его семья очень любила еду, любила до самой агапэ, приносила жертву в виде платёжеспособности, цель этого дома была в том, чтобы обезличиться и стать пределом, или же знаком, значение которого - "вкусная безобразность", завершали бытие они пятьюдесятью блюдами: утка конфи с чечевицей, ремулад из краба с укропом и лимонным соусом, рагу из Пелопа и ему подобных, телячьи языки копченые, свинина под горошком, мясо завёрнутое в лапшу, сладкий хлеб Осириса, суп из ягод, рыба запечённая с мёдом, жирный жареный бык, кора дуба со сладкой смолой, слёзы крокодила, печёные яйца, щёки осетра с гречневой кашей, лёпадотэмахосэляхогалеокраниолейпсанодримюпотримматосильфиокарабомэлитокатакэхюмэнокихльэпикоссюфофаттопэристэралектрюоноптокэфаллиокинклёпэлейолягоосирайобафэтраганоптэрюгон, цвибельростбратен, скландраусис, бадам аур писта ка халава, гребешки с жиром обёрнутые в бекон, поркетта, рыба меч горячего копчения, золотые макрели, улитки в паприке, икра в телячьей голове, сливочное масло, лохикейтто, хрутспунгур, хангикйот, бхуни хи чинни ка халава, иудины уши с жимолостью, фисташки, бараний бок, сладкие корни винограда, комариные носы с солью, мускатные орехи, крылья бабочек с шафраном, сушёный снеток, нежные крылья ангела, панированный угорь, мороженое из миндального молока, рис, просо, сырое пшено, лабарданы, трубочки с сахарным песком, булочки, макароны, творог, пирожки слоеные и паштеты из мяса дикого козла, волны запахов оглушающим грохотом били дальше по улице, каждый её застал и помнит до сих пор, одновременно в настоящем и прошлом, когда из дымохода выгоняли тучи, соседи поговаривали, что грядёт "трапеза Господня", другие говорили, что в трубе сидят сотни курильщиков с трубками, которых позже съедят, всё это воспоминанием гноилось в мозге, пробуждаясь и оживая раз за разом, не оживало лишь благоразумие постояльцев дома, стараясь уйти от образов и формы, стали символом вечно берущих ничтожеств, которые не делают дары в ответ, смещая свою фигуру ближе к Богу, который умрёт в отвлечении, или не умрёт никогда и будет мучиться, в пятом доме жил самый злой левой стороны, Иесв Меченов, один из единственных, который помогал ближним чем мог, давал советы и наставления, лечил больных по мере возможного, строил дома, делал мебель, укладывал плитку и был попросту человеком, Итака его привела сюда на сдаче поста между вторым и третьем десятком, через него, вроде как, прошла каждая персона от мала до велика, он был открыт всем самыми широчайшими объятиями, нежен как вещь и творящим как деятельность, сострадательным как греховный и исключительным как свобода, сами ангелы и святые ему вровень, может Иесв даже чуть выше, в его глазах день всегда разгорался, люди от него чего-то ждали, возможно даже в политическом плане, готовые ответы и отводы, он их давал, но не те, которые нужны, ему приходится приходит к оправданию самого себя, мол, это его мысли и он есть он в своём понятии, хоть и предполагает себя другого, а соседям похуй, Меченов не тот, кого хотели бы рукопожать, только плюнуть, не в его лицо, но в собственную голову, Иесв в целом не был бедным, скорее даже в достатке, насколько это необходимо, соседям из первого дома он иногда заносил часть денег, из которых те строили домики, Деда Ля избегал будто собственного предательского отца, когда шёл наверх по улице, его размах рук никогда не мог коснуться людей, за ним шло большое звёздное время, что безвозвратно проходит, считая свои отмирающие части, которые падали на головы и крыши, удобряя трещины нервной системы и продолжая их до внетелесного пространства, что заставляло чувствовать необъяснимое, но чувственное, от пятого дома выше жили совершенно непримечательные люди, которые являются суммой житейский афоризмов друг друга, в первом доме по правую сторону жил часовщик, его сердцем стучал почти каждый дом столицы, иногда по тринадцать раз, такие часы символизировали самую большую любовь, он желал отразить всю точность настоящего, раз за разом секундная стрелка в его работах то шевелилась быстрее, то не спешила, исходя из своего чувства, в непостоянстве стараясь показать постоянное, длительность тянулась то бесконечно, то мгновенно, события то начинались, то заканчивались, монады то напрягались, то уходили в покой, в общем, протяжённость была постоянно меняющейся, или наоборот неподвижной, но были и такие волнения как прошлое и будущее, часовщику было непонятно, как возможно выразить настоящее без прошлого, хотя ему казалось, что будущее важнее чем былое, перемежался и он сам постоянно между этими акциденциями, если предавать значение лишь настоящему, то становилось так, что его поле перекрывало всё остальное, если делать противоположно, то настоящее становилось невыразимым, опускаясь до времени, за которое успевает веко моргнуть, и часовщик решил остановить время работы, чтобы понять, что оно из себя представляет, безустанно он смотрел в ночное небо, которое ему иногда подмигивало, зрел в море, на поверхности которого боролись волны и потели пеной у берега, чтобы обрести равновесие, но всё равно гнались друг за другом, позже часовщик перевёл сознание во внутренность, и обнаружил, что неподъёмная толща воды никуда не спешила, стояла на месте с самого зарождения, это и было временем для него тогда, по пути домой он думал, если волна - настоящее, толща - прошлое, то будущее тогда было бы пеной, которое можно предугадать из опыта столкновения морской воды с берегом, и всё же предугадывание делается в настоящем исходя из будущего, тогда, стало быть, прошлое виртуально, его след не обнаружим в настоящем, ведь только из настоящего мы можем проследить движение, посредством которого оно развивается в образ настоящего, выступая из сумерек на яркий свет, это не было ответом, тогда часовщик задумался, когда возникло начало, и не важно, что было в начале всего, логос, вечный огонь, огненный мир, Гераклит, Якоб Бёме или Гоббс, что-то было до, или в процессе, слову Бога нужно же было время, чтобы произнестись, прежде слова было молчание, и молчанию нужно было время, дабы сняться в речи, часовщик понял, что время возможно благодаря какому-то имманентному атрибуту оного, и это было метавремя, такое постоянство, которое давало возможность движению, невидимо пролегая между отрезками, по сути являясь этими самыми отрезками, являясь предикатом отрезков для любого возможного времени и его исчисления, постоянная натянутость событийности как таковой, процессуальности и её феномена, атмосфера, благодаря которой вообще возможно время и следовательно возникновение всякой иссякаемости, которая схвачена в метавремени, время которое порядково выше времени, содержит в себе всё время вообще, всегда между бытием изначально расформированный поток не-субстанциональности, неизменчивый, поскольку сам схватил изменчивость, всё время которое способно поместиться где-либо в материальном мире и голове, не более чем эманация, кусок эйдоса, или единое Плотина, грация, внутренность которой выворачивается в низшую из возможных точек - в бытие, просеяв через себя это чувство, часовщик создал две последние свои работы: часы, в которых было шестьсот двадцать четыре секундные стрелки, сто пятьдесят шесть минутных и сто пятьдесят пять часовых, каждая двигалась хаотично, некоторые вылезали за пределы, и лишь самые первые стрелки шли как в обыкновенных часах, второй его работой был "Очерк о метавремени", после которого он больше никогда не брался за часы, в последнем доме по правую сторону жила гигантская семья, один отец Рефаим был высотой в восемнадцать локтей, за обедом он мог высушить небольшое озеро, и всё равно не напивался, спал на гиперионе, если случайно спотыкался и падал, мог рукой задавить двух овец как двух ленивых мух, старший сын Эмимам чуть ниже, мог ударом забить сваи, дома обычных людей были для него чуть ли не кукольными, их жители оловяными солдатиками, сам он помогал соседям в стройке, средний сын Замзумимам считался самым высоким в семейном круге, невероятный рост в двадцать два локтя, что значило его будущее главенство после смерти имени нынешнего предводителя, третий по старшинству сын, Септуагинт, немногим младше среднего, имел ширину таза в четыре локтя и был самым коренастым среди братьев, мог рубить по три дерева за один замах, вскопать целый ров просто вынув лопату из земли, и самый младший из детей - Голиаф, всего шесть локтей в высоту, только-только родившийся, каждый из членов семьи приготовил подарок, общее их количество составляло двадцать семь штук, на двадцать семь карманов детского костюма, Голиаф подрос, уже стал 10 локтей, избил человека до смерти, после чего засунул себе, костюм всё ещё хорошо сидит и набит, но уже не подаренным, а взятым не весть откуда, в первом кармане жил праздношатающийся кузнечик, которого он подкидывал за шиворот случайному прохожему, во втором - нога Какамбо, потерянная на войне с разбойниками, в третьем были чувственные стихи Катулла к Лесбии, в четвёртом - щипцы, чтобы поднимать людишек и кидать их куда попало, в пятом - запас ниток и иголок, с помощью которых он черт знает чего только не вытворял, в шестом - петарды, чтобы закидывать под двери и доставать близ живущих, в седьмом - носовой платок матери, в восьмом - отвёртка с шилом, чтобы скребсти свои рисуночки где угодно, в девятом - бутылочка с виноградным соком, чтобы уталить жажду в любое из времён, в десятом - смычок для скрипки, из которого он изображал меч, держа его пальчиками как иссохший колосок, в одиннадцатом - оторванный рукав с фламандской вышивкой объевшегося господина, в двенадцатом - караван термитов, объевшие дерево почти в каждом доме, особенно у плотника, в тринадцатом - чепчик, чтобы не выросли ослиные уши, в четырнадцатом - голова белого петуха, утирающая нос бюсту Пифагора, в пятнадцатом - рисунок башни из окна Канта, в шестнадцатом - сальное пятно от деревянного масла, да такое, что сам чёрт не свёл бы, в семнадцатом - арахна, прядущая и латающая дырки в костюме, в восемнадцатом - бутылочка с мыльными пузырями, надувались они чуть ли не до лунного размера, когда солнце роняло лучи добродетели, через пузырь они гаммой этики и эстетики разукрашивали поля, леса, пустыни снежные и неснежные, степи, горы, холмы, каждый видел по-своему, и каждый был по-своему прав, в девятнадцатом - булавка, прошедшая через множество рубашек, в двадцатом - умерший мужичок, в двадцать первом - множество раз перемятая в гармошку стрелка часов, подаренная часовщиком, к сожалению, этой стрелкой Голиаф однажды выколол глаза собаке, в двадцать втором - нос Аполлона, в двадцать третьем - мёртвая змея, удушенная за то что укусила маленького гиганта в руку, в двадцать четвёртом - праща, от которой отлетало по окнам примерно два камня за секунду, ни одно окно не выжило в этой войне, в двадцать пятом - зубочистка, но нормального размера для Голиафа, для обычного человека это был вполне длинный шест, который можно использовать как деревянное копьё, в двадцать шестом - навозник, который почти догнал орла, но был схвачен в плен, хотя его можно было назвать спасённым от грязной жизни, в двадцать седьмом - ощипанный цыплёнок, ощипан он был орлом, на которого навозник осмелился ринуться, один карман пустовал, там находился единственный сохранённый подарок - камень всеведения, откинутый в злобном жужжании ребёнком, который увидел злокозненность и решил больше не брать его в руки, камень этот подобрал мужик без носа, увидевший одновременно бесконечное множество предметов и событийностей, повсюду открывающиеся и закрывающиеся глаза, стеклянную крошку в серьгах, дырки на мочках от серёг, тройничный нерв, кровавый паводок, электризованная паутинная сеть грязной мансарды, отороченные ресницы век, чёрный канал прямой кишки, убийство Гракха частями скамьи, одновременный рассвет и закат, бездонное стеклянное зеркало, каждое стекло на Земле, каждое убийство через него, каждые слезинки, которые повторялись из дома в дом всё чаще, лозы, снег, табак, рудные жилы, испарения воды, видел выпуклые экваториальные пустыни и каждую их песчинку, видел свою маму возрастом шести лет, её первую, вторую, третью, четвёртую, пятую, шестую и седьмую любовь, видел своё рождение вместе со всеми, Александра Великого, яд в его кубке, цикут Сократа, вместе с тем Иисуса, кровинку на его лбу, взрывы на батарее Раевского, пушечные выстрелы, ядра, расставание, тающий в Пиц-Палю снег, проторенная дорога леса, лучистый арник и чёрные волосы Далилы, истинное лицо Псевдо-Ареопагита, его сочинения, каждое слово и букву, страницу, несрубленное и срубающееся одно и то же дерево, насильственные танцы евреев в пещере над девственницей, видел наполненную спальню, Николая Гумилёва, в которого влетают свинцовые пчёлы, видел лошадей с развевающимися гривами на берегу Каспийского моря на заре, бронзовые отполированные игральные кости, этикетки на упаковках, витрины с лозунгами и товарами, редкие и частые продукты, изобилие и немощь, Пороса, которого изнасиловала Пения, ужасно прекрасного Эроса, страсть и угасание Алкивиада, видел косые тени папоротников в зимнем саду, видел прыгающих тигров, превращающихся в бабочек, видел оторванные и рассосавшиеся тромбы, открытые и закрытые века, сон, бодрость, убийство Коцебу Карлом Зандом, убийство Марата, грязную ванну, мутную воду океана и чистую воду детского тазика, видел каждую почтовую марку и письмо, сожаление, искреннее и неискреннее, видел всех муравьев, сколько их есть на земле, алгоритмы Аль-Хорезми, алкоголи, сожжённые библиотеки, пустоту Эридана, последние и заплаканные слова Генриха Елене, двух Давидов, змей, кусающих Лаокоона, близнецов на звездочёте, видел циркуляцию моей темной крови, видел слияние в любви и изменения, причиняемые смертью, видел себя который видел всё в себе который видел себя и всё, видел своё лицо, видел твоё лицо, видел Кирилла, пишущего химеру, видел Эарендел слишком близко, видел Солнце слишком далеко, видел рождение психоанализа, видел как Саладин и Ричард пожимают друг другу руки, видел огонь тела Жака де Моле, его холод, видел Шайтана всесильного и побеждённого, видел себя в приюте для убогих и кричащего о том, что видел всё, видел низкую литературу и всю литературу вообще, видел повторяющиеся вселенские взрывы и ограниченность вселенной, видел то, что невозможно был увидеть, видел смерть. Это была улица Богов. Разрыв. Формальная причина стала производительной. О времени и во времени имеется множество теорий и описаний, функции и внутренние детерминации меняются с взглядом, разрыв между теориями вполне восполним (как, например, это сделал МакТаггарт или Ровелли, попросту отменив его существование), если согласовать теории под единым лекалом и дополнить. Как вообще возможно время? Всякая ограниченность, гомогенность и вопрос об эмерджентности исходит исключительно из ограниченных представлений, особенно теории чувственного истока времени как формы восприятия исключительно для человека (в стиле Бергсона). Внутри любой из точек зрения всегда есть тонкие границы в дихотомии прошлое-настоящее-будущее (если таковые имеются). Предлагаю ввести проект метавремени, чтобы у проекта времени было единое начало в виде имманентного, ибо детерминированность всех линий времени в виде одного потока произвольно, поскольку тогда становится неясно различие. Также чтобы противостояние царств Айона и Хроноса было разрешено тоже, что должно быть вписано в метавремя для возможности обособления оных друг от друга. Основание времени же разосновано, в том плане, что его основание лежит за пределами физического, время как бы инсайдер, чьё основание должно говорить о внешнем в силу неясности основания. (Как мне думается, время без другого невозможно, другим не является материя, поскольку материя находится в классе остатка вместе с временем). Время на материи наклеено как плёнка, то есть от изменения материи меняется и время, о чём говорит общая теория относительности. Противостояние царств же вписано как у Делёза работа тела без органов, когда оно получает стимул извне, от другого имманентного. В таких отношениях уже происходит систематизация в виде потока времени (и как бы метавремя не обязано времени, но при этом обязано, потому что получает контентность от времени, хоть метавремя и выступает аутопоэсисом как у Лумана, имманентное не обязано сознанию в существовании, но обязано лишь в содержании, между средами потому и происходит систематизированное общение, потому что есть как и о чём общаться). Стоит изначально взять версию, что время не есть иллюзия, а будущее имеет статус существующего и наделённого равным шансом на существование фактически. Метавремя не должно быть внешним во внешнем или внешнем во внутреннем, это как возможность производства, так и возможность движения, что даёт продолжительностям самостоятельность, будучи частью большего. Метавремя должна выступать средой, в которой вписана система времени, как инструкция по запуску механизмов. У человека тоже есть проблемы восприятия времени как каузально, так и темпорально. Время непосредственно дано, детерминировано и локализовано для мыслящих-воспринимающих существ, детерминацию показывает, например, механика Герца, которая ищет способ из прошлого предсказать будущее, что не объективно, потому что что связь проводит лишь субъект, и связь проводится между объектами, что внутри них не дано, отсюда локализация и в том смысле, что каузальность локализована. Для удобства обыкновенное время будет называться "человеческим", как совокупность чувственного и физического. Если в человеческом времени обособление различных изменений формы в материи, истории, искусстве и похожем (как у Лейбница и Гердера) является вполне правдивым, то в метавремени это схвачено как уже существующее всегда и одновременно, потому такой проект обособления отменяется в привязи с метавременем, поскольку оно содержит как каждую из форм, так и силу благодаря которым изменения возможны. То есть силу создавать и поддерживать любое время и длительность – протяжённость. Будущее в статусе имеющегося как актуальной возможности. Метавремя - это чистая возможность времени вообще, человеческого времени и любого прочего, метаксис Платона, запредельное неуловимое, которые всегда между бытием, восполняющее порядок между оторванными частями царств Айона и Хроноса, время же неотрывная часть бытия, которое является само по себе становлением, проявляется как будущее, формируется как настоящее, то есть в действительности такое прошлое, которое преодолевается от ничто к бытию и обратно (если брать модель вселенной Эйнштейна, в коем вселенная бесконечна, и даже если она взрывается каждый раз, то в ничто будущее возможно, ибо взрыв снова наступит когда-нибудь, отсюда можно и заявить о возможности прошлого) в таком смысле время это то снятое, которое становится само напором для движения материального и нематериального (разума и духа). Момент «теперь» в нематериальном снимает дихотомию царств (исходя от гегелевского). Если говорить иначе, то метавремя есть такая машина, которая порождает и толкает вторую машину (время), которая в свою очередь рождает свою машину (длительности и партикуляции) в виде удобоваримого для восприятия. Лучшим примером этого действия будет теорема Белла, но перевёрнутая: метавремя как скрытая переменная может воспроизводить предсказания квантовой механики именно как локальное, хотя неклассическая ситуация состоит со спином частиц, по которым можно предсказать положительность или отрицательность измерения. Предположим, что Алиса измеряет спин частиц с помощью детектора, ориентированного в направлении a, а Боб измеряет спин частиц с помощью детектора, ориентированного в направлении b. Вместо того, чтобы всегда использовать одно и то же направление a = b, предположим, что направления a и b смещены друг относительно друга на некоторый угол θ. Каждая пара испускаемых частиц будет иметь противоположный спин в равномерно распределённом направлении. Нас интересует взаимосвязь между результатом измерения Алисы, нормализованным путём деления на s, — назовём его a — и результатом измерения Боба, снова нормализованным путём деления на s, — назовём его b. Значение a равно 1 или −1, а значение b равно 1 или −1. Частицы вращаются в противоположных направлениях, поэтому, если Алиса и Боб измеряют в одном и том же направлении, θ = 0 и a = b, то произведение ab всегда будет равно −1. Если Алиса и Боб измеряют в противоположных направлениях, θ = π и a = −b, то произведение ab всегда будет равно 1. В общем случае ожидаемое значение произведения ab будет равно E(ab) = −cos(θ). Спин в таком случае должен быть скрытой переменной, по которому можно предсказать, и то, чтобы частице совершить поворот, требуется свободное измерение, метавремя же это как степень свободы для времени, которое даёт ему вращаться, и без вращения человеческого времени не существует. Оно не испускается в конкретный момент, но конкретно движущая сила всегда, определяя движение и результат, фактический атрибут. Локальность в метавремени исключает локальность во времени, потому что локальность во времени есть фокус метавременного, то есть обособление момента прошлого будет неотличимо порядково выше от просто прошлого без конвенциональности. Это связано с тем, что локальность во времени — это свойство истории (то есть состояния истории в любой конкретный момент метавремени), которое ограничивает то, как трёхмерная вселенная развивается во времени. Но при локальности в метавремени нет причинно-следственной связи в привычном смысле, поскольку это дело чисто темпоральности и течения времени в физическом и логическом мире, ибо в метавремени эта каузальность уже вписана как наличное. Однако, в то время как локальность в метавремени в целом разрушает эти свойства во времени, детерминизм фактически позволяет восстановить их в ограниченной форме. Учитывая детерминизм в метавремени, правила, по которым история меняется, могут быть устроены таким образом, что в любой стабильной версии истории состояние трёхмерной вселенной в любой момент времени можно полностью предсказать, исходя из состояний вселенной в предшествующие моменты времени. Таким образом, детерминизм во времени может быть справедлив для всех стабильных состояний истории, даже если он не справедлив для произвольных состояний истории, и, если уж на то пошло, некоторые правила изменения аналогичным образом наделяют стабильные состояния истории локальностью в человеческом времени. Набор правил для эволюции истории может быть детерминированным и локальным в метавремени, потому что эти правила работают как во времени, так и в пространстве, в то время как стабильные версии истории удовлетворяют квантово-механическому предсказанию для эксперимента Белла, тем самым нарушая неравенство. Теперь стоит перейти в человеческому времени чувственного-философского. Метавремя - не направленное, бесформенное и полное нечто, бесконечного масштаба и потока, если верить в эйнштейновскую версию вселенной как бесконечного во всех смыслах, что (возможно ошибочно) пытались доказать учёные команды БИЦЕП2, анализируя в-моды как отпечатки первичных гравитационных волн, хотя и позже было доказано научно, что это не так, но всё же теория о бесконечности вселенной и существования метавселенных актуальна, то и состояние метавремени, которое охватывает всё вообще, где возможно время. В таком ничто, после которого возникает нечто (например как вселенная) возможно метавремя, в ничто, которое не производит и является "полным" ничем, оно невозможно. Как возможно то, что время инсайдер метавремени? Потому что время вывернуто в низшую точку – в бытие из желания ограничиться (как это делает Сын Божий, постулируя как происхождение, так и власть), являясь остатком, тем фунтом плоти, который заставляет нас чувствовать. Синтезы времени как складка, сложенные в партикуляцию (в том числе и языковую, с помощью которой , хоть и ограниченно, мы можем воспринять время, отсюда рождает чувственное время как раз в стиле психологического остатка в виде категории материи, материя - остаток, время - остаток, и то оно не рождает чувственное время, а опять же, складывается в виде человеческого). Стоит понимать, что метавремя не есть неизменное бытие Парменида, вечное возвращение Ницше или Эмпедокла, в оных различие отрывает тождество, в то время как в метавремени всё тождественно, каждая вселенная (если они есть) одна и та же для метавремени, поскольку те навсегда взяты как произошедшие перманентно, даже если этого не произошло для человеческого времени. Время чисто, потому создаёт сущность и самовлияние, конечная субъектность включает в себя способность к самоактивации, то время как чистое самочувствование образует сущностную структуру субъективности. Только благодаря этому самосознанию конечное существо может быть тем, чем оно должно быть. Всё это переводится на порядок выше, если говорить о метавремени, только время в этом случае не субъективность, а машина по производству субъективностей, метавремя - имманентное-трансцендентное, среда, которая даёт стимул существованию физического времени как другое, что заставляет его испаряться для субъекта и ограниченного восприятия, метавремя сакральное (не Бог, но на том же уровне), но в то же время профанное, потому что причастен косвенно к созданию категории физики и бытия. Время чувственное является неполным, но наполняется извне прошлым в виде воспоминания. Если метавремя переводит на сущности, то оно - шизофренический субъект, заявляющий что он везде, с бесконечным объёмом, содержанием и возможностью, но если для Лакана-Делёза это фетишист, то "по-настоящему" он таковым является, без картезианских аксиом. (Немного об экзистенциальности прошлого, прошлое - та сила, которая тоскует человека, заставляет его страдать, необходимость для духа во внутреннем самопознании отходит от прошлого, как страх от черноты, потому уничтожающая сила тоски призывает к невротическому тождеству с самим собой, в ненормальной форме одного лишь представления. Прошлое именно то, что убивает, никак не будущее). Предположим, что кто-то может остановить время и двигаться сам, то есть останавливать "потом" и "теперь", то он может двигаться, что буквально возможно из-за времени времени, может считать во время остановленного времени, уже напор интенсивного потока расформировывать, тем более проводя счёт времени в остановленном времени, именно поэтому метавремя регламентируется не как сумасшедший, а как истинный обладатель сил, отсюда и его метаксис, он напрямую между бытием, заполняя укромные места, тем более в остановленном времени. Приближен был к метавремени Кассирер, произведший синтез всех форм времени в одно, но он подкреплял это мифом и привязкой к человеческому времени, его тенденция направлена на нивелировку всяких разделений подобного рода, обусловливая части целым. Часть есть целое, в плане времени это значит: магическое "теперь" является не простым мгновением настоящего, но содержит в себе прошлое и беременно будущим. Новая ступень в развитии мифического созерцания времени достигается, по Кассиреру, в стадии освобождения времени от непосредственной связи с отдельными свершениями и обращения к универсальному миропорядку, но природа всё ещё остается носителем временного порядка, метавремя оторвано от природы и опосредует само себя. Кассирер правильно сделал, что снял различия, но оставил это привязанным к человеческому времени, отсюда и то, что часть есть целое. В этом отношении божественные существа отличаются от господствующих в природе подчиненных демонических сил по степени, а не по роду: "Там, где Солнце и Луна рассматриваются не просто в смысле их физического бытия и физических действий, где они не только почитаются за свое сияние или как творцы света и тепла, влажности и дождя, но воспринимаются вместо этого как постоянные меры времени, в которых угадывается ход и правило всеобщего круга событий, там мы стоим на пороге принципиально измененного и углубленного духовного воззрения. От ритмики и периодики, ощущаемой уже во всякой непосредственной жизни, мысль возвышается теперь до идеи временного порядка, как универсального и господствующего над всем бытием и становлением порядка судьбы". (Философия символических форм, том 2 страница 142). Он находит этому подтверждение в мифах, например в Вавилонском мифе о Мардуке, который упорядочил небо определяя ход звёзд и созвездий, зачиная грани года, месяцев и дней. Время наделяется здесь не только божественной, но и сверхбожественной властью, ибо сами боги подлежат высшему внеличностному закону. Так Зевс подчиняется Мойрам, так роковая сила становления в германской мифологии изображается как тканье Норн, богинь судьбы, прядущих пра закон, перед которым бессильны и сами они. Но это связано с судьбой и ограничением человеческого времени, но не возможностью, оставляя феномен принципа метавремени (тоже часть профанного). В целом, взгляд Кассирера на время отражает априорную темпоральность. Если же говорить религиозной топикой, то метавремя - нетварная энергия, эквивалент духа, который рождает и Отец, и Сын. (Ещё хочу подметить то, что время для Бога явно идёт не эмпирически, для него, как мне видится, нет исчислений, поскольку тьма и свет были до солнца и луны, чтобы проговориться первому слову Бога нужно было время, но высшего порядка, не человеческого, до слова, как писал Бибихин, было молчание, которое тоже было во времени). Стоит также сказать, что внутри метавремени нет гомогенного квантума исчисления, оно есть в виде качества акцентируемого антиномией сакрального-профанного, исчислять можно лишь у того, что движется - времени. В метавремени же ничего не шевелится, поскольку бывает подвинуто, в том смысле, что подвигается как амер Диодора Крона, среда наполнена возможностью темпорального, человеческого времени и движения, опять же, остаток, которым является время. Стало быть, если амер не двигается, заполняет пространство и не двигается там где его быть не может, то и метавремя ограниченно? Метавремя неограниченно, поскольку существует бесконечное количество возможностей проявления движения времени, которые встречаются везде и всегда, хотя можно и заявить, что движение времени проходит в некоторых местах, но метавремя производит возможность, а не обеспечает пространство для движения. Как тогда обстоит становление? Становление определённо точно существует, хотя бы взять отношение качества и количества в мерах, или же когда одно перетекает в другое, этому однозначно требуется время, чтобы делать становление и в итоге стать. Метавремя регламентирует В-теорию времени, а именно то, что все состояния времени имеют одинаковую возможность существовать, или же не существовать, физика может пытаться совершать предсказания из прошлого, иногда успешно, что буквально даёт право существовать будущему, А-теория в этом случае ограниченна, но не стоит винить её сторонников, поскольку с точно таким же успехом будущее может и не существовать, но В-теория не признаёт подход изменения, заявляя, что объекты во времени растянуты, если и так, то субатомный уровень смело заявит обратное, поскольку ни позиции, ни скорости (импульса) их понять нельзя, частицы как бы размазаны в пространстве до момента наблюдения, во времени же система изменчива, всегда можно сделать обратное преобразование, поменять знаки местами и всё будет работать по правилам (что справедливо для закрытых систем), они в таком случае изменчивы, дела с фотоном обстоят ещё мрачнее, потому что время для его скорости неимоверно медленное, до такой степени, что можно сказать останавливается, но существует, поскольку фотон как чистая энергия может запитать частицы, этому требуется время, хотя недавний эксперимент с групповой задержкой охлаждённых частиц показывает, что фотон проводил возбуждение в атомном облаке за отрицательное время (это не значит, что он двигался в прошлое), не теряя энергии (кстати, время прохождения учёные могут измерять), событие это кстати вероятностное, поскольку фотон - нечёткий квантовый объект, что только подтверждает не растянутость объектов во времени. А-теория и В-теория недоговаривают, и метавремя договаривает за ними, дополняя. Если брать А-теорию, то нужен оператор, который будет фиксировать преобразования во времени и времени, и пускай им будет метавремя. Некоторые могут заявить, если метавремя фиксирует изменение во времени, то и метавремя изменяется? Во избежание бесконечного регресса нужно отринуть ряды, в ином случае пришлось приводить "метаметавремя", такое замечание будет вполне справедливым, но метавремя схватывает изменения времени чисто как возможности, изменения времени происходят же в физике и человеческом восприятии. Хотя можем и прибегнуть к бесконечному ряду "мета" ради веселья. Бесконечность регресса предполагает философия МакТаггарта. Если существует одна "гипотетическая вселенная", которая содержит в себе совокупность того, что мы могли бы назвать возможностями, или возможными мирами, то модальность тогда должна сводиться не к количеству (по следам Прайора), а сугубо к возможности, которые в метавремени не должны сводиться к исчислению.О проблемах МакТаггарта и "Нереальности времени". "Положения во времени, какими они кажутся нам на первый взгляд, различаются двумя способами. Каждое положение является более ранним, чем некоторые другие положения, и более поздним, чем некоторые другие положения. И каждое положение является либо прошлым, либо настоящим, либо будущим. Различия первого класса постоянны, а второго — нет". В этом случае МакТаггарт исключает потенцию возможного и связь с этим возможным, в статье приводя Спинозу как отрицателя времени, субстанция Спинозы же сама себя порождает, от неё исходит как природа, так и свойства, её определения бесконечны, если её определения бесконечны, значит всё дано в модусах, или же движении, в таком случае время модус метавремени. Всё что подходит под постоянство первого класса есть локальность, буквальная, как одно деревце леса, или же актуализированная ограниченность в силу невозможности более широкого обзора. Да, такие различия первого класса постоянны, различия второго класса возможны как уже данного - чистое различие само по себе ("время влияет на понятие, в частности, на понятие представлений об объектах, время выступает субъективно-человеческой формой существования этих представлений"). Кант по словам МакТаггарта тоже из тех, кто не верил в существование времени, цитата Хайдеггера из "Кант и проблема метафизики" (страница 133) говорит о том, что время - чистая самоаффектация, что по сути не является характеристикой на трансцендентальном уровне, как и движение темпоральности, заявляет Деррида, но установить объективное время важно например для учёных, которые радионуклидным методом определяют возраст любой материальной вещи, отсюда можно заявить, что темпоральность именно характеристика трансцендентального уровня. "Как чистое само-чувствование, время не является действующим чувством, которое воздействует на самость, находящуюся под рукой (vorhandenes Selbst). Вместо этого, будучи чистым, оно образует сущность (Wesen) чего-то вроде само-активации (Sich-selbst-angehen как само-отношение, отношение к самому себе, angegangen werden zu können)" (Всё ещё Хайдеггер). Чистое само-чувствование время конечно же не является действующим чувством, как и пространство, даже якобы доступные нам три измерения можно отсечь до двух, ведь можно сказать, что третье измерение - иллюзия, V4 поле зрительной коры воспринимает лишь длину и ширину, ориентируется в пространстве, но не воспринимает глубину, в этом случае глубина есть чисто соотношение с другими чувствам - иллюзия, фактически глубина существует на ряду с другими десятью пространствами измерения, в коих числится и время, для физики оно существует, для теории струн тоже, насколько время является самоаффектацией неизвестно, поскольку всё изменяется для себя, во времени и в пространстве, что не даёт сделать вывод об самоактивации, к которому время толкает, фотон может изменяться, хотя для него время идёт неимоверно медленно, чуть ли не остановлено. Но перейдём к МакТаггарту, он делит временной ряд на «моменты» и называет происходящее в эти моменты «событиями». Теперь нам нужно кое-что прояснить, потому что это ключ к пониманию ошибки МакТаггарта. Обычно мы думаем о событиях как о чём-то, что существует в реальности и сохраняется в течение нескольких моментов, например, когда я машу рукой в течение нескольких секунд. И, по крайней мере, поначалу Мактаггарт, кажется, говорит об изменении реальности, что хорошо согласуется с этим типичным образом мышления. Однако он быстро переключается на разговор об изменении самого временного ряда: "Я полагаю, что общепризнано, что время предполагает изменение", что приводит его в самые разные странные места. Допустим, я махал рукой с 12:00 до 12:05, а затем остановился. Исчезло ли событие, когда я махал рукой? Конечно, исчезло, когда наступило 12:05. Но что, если я спрошу, исчезло ли событие, произошедшее в 12:02? При типичном прочтении, в котором реальность — это то, что меняется, — ответ был бы таким же, поскольку я только что перефразировал тот же вопрос. Но если мы будем рассматривать его с точки зрения временного ряда, а не реальности, то вопрос будет звучать так: перестал ли я махать рукой в 12:02? Мы больше не спрашиваем о событии, которое произошло в 12:02, а скорее о конкретном фрагменте события в 12:02 (а не о фрагментах в другие моменты). В ходе своего рассуждения МакТаггарт переходит от разговора о событии к разговору о фрагментах события. Путаница в том, что он называет последние тоже событием. Исходя из этого, мы можем сформулировать аргумент МакТаггарта следующим образом: (1) перемены есть во времени, (2) изменение невозможно, (3) если моменты времени упорядочены только по B-теории, таким образом, моменты времени, по крайней мере, упорядочены по A-теории, (4) упорядочивание по А-теории влечёт за собой противоречие, (5) следовательно время предполагает противоречие, что может означать (6) несуществование времени. Важными моментами здесь являются (2) и (4). В защиту обоих этих пунктов Мактаггарт делает необоснованные предположения о природе изменений и интерпретации своего различия между теориями A и B. "С другой стороны, ряд B не является предельным. Например, если дан ряд C с постоянными отношениями между членами, который сам по себе не является временным и, следовательно, не является рядом B, и если учесть тот факт, что члены этого ряда C также образуют ряд A, то получается, что члены ряда C становятся членами ряда B, причём те, которые стоят первыми в направлении от прошлого к будущему, являются более ранними, чем те, которые стоят дальше в направлении будущего". Теперь у нас возникает проблема, поскольку эта теория, по-видимому, лишь поднимает вопрос об изменениях на более высокий уровень: от реальности к временным рядам. Что же тогда объясняет изменения во временных рядах? Если бы мы снова применили теорию МакТаггарта, то нам пришлось бы постулировать метавременной ряд, который отслеживает изменения во временных рядах. Изменения времени можно объяснить тем, что в метавремени изменения являются схваченными, без регресса на бесконечные "мета", особенно при условии что эта одна вселенная бесконечна и повторяет свои циклы. Ряд С в этом случае будет не объективным, а имманентным-трансцендентным.Проза. Аристотелевские планеты возомнили себя Богами, неспособные помышлять на их уровне, они кружат по орбитам вечность, время движется по орбите вечность также, желает стать метавременем и не может оторваться от материи как от матери, времени не стать отцом, его истинная природа недосягаема. Отсюда оно пытается вести себя как Бог, изменяет потоки, меняет материи, но само подвластно им, из раза в раз пытается вернуться, уничтожает вселенную и собирает заново, ведь без матери ему не выжить. Вечно возвращаясь время подражает идеальному отцу, люди считают сына ошибочно идеальным. Зимние усталые мухи присели отдохнуть на треснутой облицовке и примёрзли, после чего были раздавлены. Шаги оттоптаны на холодном сахаре, которым приправили грязный торт, их только больше, сладость плавится в карамель с нечистотами, иногда жёлтого цвета. В воздухе поднимается парка, рассечённая рассеивается и снова возникает. В бедных районах шумят редкие всполохи, оставляющие отверстия на стенах и трещины на стёклах, иногда сущее кровянит и распыляется крапинкой по окружающему. Всё прерывается резиновым скрипом об асфальт вместе с гаммой между синим и красным, звуки прекратились. Недалеко по деревянной доске под уличным фонарём кисть малюет смесью из перемолотой в порошок скорлупы с зубной пастой, холодное голубое приобретает черты улицы, закоулков, ночного неба, побитых домов, слепых с бельмом окон, в них же мутные очертания свисающих ошейников дьявола. От доски дальше идёт мост, всегда склизкий, всегда облитый, всегда в повозках, всегда в шагах, всегда в слюнях, всегда один. В богатом районе в студии кисть фехтовала, но по хорошему холсту, краски были не абы какие, а из масла, любого цвета вселенной, самые-самые, белый тоже был со скорлупой, но в виде кальцита, чёрный был грязнее угля и содержал в себе сожжённые кости. Холст парировал, позволял на себе изображать простые фигуры и ничего более, как бы ни кололи волоски, щит всё равно был непробиваем. Получились разноцветные круги и полукруги, напоминавшие разрезанные луковицы с простыми глазами. Таковы были современные ритм, радость и жизнь. По соседству на кровати разливался сок, осколки бисером метались в желании навредить, всё было непоколебимо перед насилием мелких частиц, стены и пол лишь пачкались. Тряслись от ударов висящие рамки, но и они устойчивы, после пяти сильных стуков комнату перестало передёргивать. Все двери закрылись. Ниже по улице бряцали столовые приборы о тарелку, сбитые с толку иногда шлёпают друг друга, выскальзывают и плачут, когда падают. Постоянно было шипение сравнимое с розеточным, то коптилась и тлела продукция, электрополе только в этом месте заставляла бы древнюю жидкость кипеть и бурлить а кальций трещать, но современные, по видимому, привыкли, потому падки на девиацию и покаяние. Мозград уснул, но где-то ещё идёт активность, чтобы не сравниться с мёртвым, эта работа облегчает, пока тоска выедает лобные его доли. Днём бодрствует самая бесполезная и механическая часть поддержания, креативные всегда остаются выключенными и без света, но иногда сигналы обращаются к этому району, чтобы из ядер перейти к синапсу и затеряться, как первоклассная деменция. И всё же ворсинки кисти там до сих пор шумят, на бумагах проступают истории, написанные нетленными чернилами божественной и нестерпимой гениальности, воздух подпевал, тряпьё валялось, это было в совершенстве прекрасно. Иногда Мозград во время активности потребляет сорок процентов энергии всей страны, если он будет так работать постоянно, умрут оба, потому обтеканием будет вариант не работать на себя, а лишь на страну. Наверное, поэтому пористое пространство города настолько свободно и явно могло бы занимать больше. Крайне редкий идиотизм ныне жалуют, потому издревле здешнее естество царём выдвигает то, что проще. По редеющей островковой доле единым колесом окольцовывался диктат инсультной ликвидации, и двигатель индивидуальный накрылся алым хлопковым одеялом йоттаметр в длину. У Мозграда была отдышка в этот момент, он всё заглатывал в себя и желудком выказывал самую яростную моторику, поглощал рядом лежащее, делая собой, без эмпатии, ужасный вид не беспокоил его. Ему нравился лишь оргазм, от которого он построил дорогу к смерти, регламентирую другим городам такой габитус, как единственно верный пример того, как и чего хотят перверты. Всем жуирам жуир. Потом все поймут, что им хотелось бы спрятаться от бытия. Вещи любят стареть, любят ломаться и вести себя не по назначению, вещи не любят друг друга и себя, потому они стремятся различить себя от себя и расщепиться, все вещи хотят умереть после обнаружения себя за пределами других своих. На заводах безустанно и бесполезно несколько столетий крутит шестерню конвейер, просто чтобы шуметь и ничего не делать, иногда рыгая, иногда рожая, с грязнейшим следом на небе, зато работал. Заводы были подобны Мозграду, но выедали они плешь у своего же хозяина, как паразиты, всё, что было окружным и более-менее видным, производилось в них же. Одним из таких ожерелий являлась чёртова петля, обвитая гирляндой, ночью вставала на пост солнца, лучилась самыми разными цветами, копировала своего отца в таком же безысходном стиле, только не воспроизводя, крутилась так медленно, что воздух успевал нагреться. Эдакий диафильм, если бы на том были записаны лишь цвета радуги, да и те работали активнее. Но и чёртова петля снялась, поскольку всё на ней уже повесилось. Когда вещь разлагалась, на её месте произрастали бобы, ветер вычленял самые слабые, сильнейшие оставались на месте и старели. Из того, что рассыпалось, поднимались пустынные острова, оные были местом заземления мусора, который основывался там и строил свой город, потом разделял и властвовал над глубинами трухи, желая обрести осмысление своему поведению, создавал мифы, скульптуры, культуру, эпос и локальных героев. Позже взбунтовались упаковки, которые не готовы терпеть мусорную политику, у них другой базис, они хотят видеть остров совершенно другим, поверхностным, без глубины, упрощённым и бессмысленным, сменили мифы на литературу с прозой, разрушили статуи, храмы, полисы, жонглируя точками дискурса. Теперь всё было вытолкнуто на поверхность, метафоры потонули, Мозград может только лишь смотреть, ведь он не ест мусор, а остров курсирует вокруг, курсирует и отравляет, лишь крепчая, никто ничего ему не сделает. Свет тух на улицах, лампы выкручивались, шаги становились реже, грязи больше, торт напоминал уже шоколадный, разве что наполовину покусанный, треснутая облицовка присела отдохнуть на асфальте, после чего осыпалась своими собратьями, крыши вакхически танцевали и сходили с ума, всё паниковало, стены накрылись плакатами о мусорном острове, другие просили о помощи у островковой доли, к сожалению, та уже ничего не сможет, поскольку уже изжила себя. В горах на узкой стельке располагался лыжный дом, оттуда был вид на подошву долины, в которой широко распластались редкие крестьянские улочки целлофана под единой голубой соломенной крышей, и на город с островом. Из плесенно-зелёного дома через окно смотрело круглоокое с чёрным цветом глаз эмалированное ведро, видело, как трава обретает цветы, как заводы закрывались в самообъятие, если окинуть и близлежащие скалы, это было бы сравнимо с божественной кружкой, в которой то вода, то светлый чай, то чернейшее кофе, но постоянно грязные, или иссохшей глоткой, жаждущей пенистого. Ведро поняло кое-что: всё у неё на ручке, она несёт видимое, невидимое она держит внутри, оставляя загадку. Проблемы внешнего ей не интересны, внутреннее гораздо загадочнее и томительнее, ей нет смысла больше следить подслеповатыми глазами за проблемами бесконечно далёких. Но внимание привлекло одно - город разрушался. Всё то, что было упорядочено, теперь гнило, экспансия отходов была великолепна, стратегически гениальна и пехотно неотразима, с этого момента запускается план упорядоченного хаотичного уничтожения, и начнётся он с беднейших районов. На ведре отвалилась эмаль от удивления, впервые что-то интересное произошло. Произошёл хаосмос на земле, упаковки заполонили лица памятников, дороги, муралы, цехи. Их деятельность тоже встала, собратья перестали плодиться, в воздухе засвистела глухота, отбойники сломали свои конечности, непонятно, что остаётся делать. Если город и пестрит, то не особо разноцветной пойкилией, если город и имеет вкус, то из пластико-картонного ассорти, если город и имеет звук, то тихий, полифонический, сравнимый с трелью напильника, если город вообще был, то хорой. Больше чем пространство, меньше чем среда, маргинально молчащее, потому что говорить невозможно, история не имеет роли, дальше объекта не вырваться, город перестал кормить и вмещать, ему, пожалуй, хватит уже. Это даже не пространство, это лишь троп к всемирному господству мусора, островковая доля вскинула руки на глаза и закатила их в это же время проглатывая язык, это тоже царство ужаса сейчас. Завоевания пошли дальше, к лыжному домику, к ведру. Целлофановые улочки исчезли, убегая как от яростного вулкана. Вещи начали умирать, но совсем не так, как хотели. Никто не хочет погибнуть на войне, в которой ты ещё не обнаружил себя. Другие города недолго будут нетронуты, мусор сбежал с оккупированных земель попытать счастье на воде второй раз. Он потихоньку прибивается к берегам, тихой сапой строя замки, но не из песка. Металлолом сдружился с мусором, оба были вдохновлены мировым господством, действуя по тому же пути, что и упаковки, но заставляя заводы уже выматываться до акселератора. Едкие пары погружают в сонное забытье воздух, непричастное сну деформируется, и даже когда воздух проснётся, он в неге уже ничего не сделает, поскольку пространство производства отныне неограниченно, не узнавая образы, воздух вернётся спать. Идея ускоренной порчи прилипла к сущему, как к мокрому лицу, поэтому материя рождается пустым множеством оболочек. Архитектура прогнулась под утопический, стала напоминать развёрнутую луковицу, здешняя идиллия воплотилась, несёт функцию самую прямую. Новое пространство девственно и сулит благополучие, целинная не-земля напоминает, здесь царят потенциал со всемирным благом. Ради блага стоит отказаться от темпоральности, оставить только план. Небо странно себя ведёт, поменяло цвет на тёмно-серый, слазит, как проплавленная этикетка, кажись, упаковки подходят к землям мусора. Ведро закрылось ржавчиной, чтобы не смотреть на это столкновение двух по-своему правых зол. Предметы слились в массовый беспорядок, неконтролируемо кусая окружение и своих побратимов, брызгая слизью и маслом, лужи пластика застывают на земле, прикрываясь пеплом картона, смятие и смятение, производительные силы уничтожены. Многих вещей не осталось, те, что есть, либо остались, либо вернулись в Мозград. Всего их двенадцать, да и те: вилка, зубная щётка, пуговица, утюг, разбитый экран, пластмассовый пакет, консервы с рыбой, лампочка, очки с выбитым глазом, рукав, половина тарелки, колесо от игрушечной машины, была также книга низких рассказов, но остальные признали её пустым знаком, как составляющее любого двенадцати, самого забытого и ничтожного, но всё равно имеющего роль. Среди этих вещей даже зародился миф, что у натурального должно быть +1, нечто выше на порядок. То были для них образы, которые референтом воплотились в них самих, книга знала это, потому прозвала их эйдолонами от идеального. Её не стало. Явью зыблемой аморальные единицы были алчущими любого самоприменения, за своё поведение были наказаны на старение и забытье. Прошло причинно прилично неприлично много мало мгновенно бесконечно темпорально периодически времени, мусор добрался до космоса, хоть и был уничтожен на земле, кружил, как спутница, город начал пробуждаться. Ветер уносил всё то, что было оставлено с конца, одна из мануфактур откашлялась и заново начала производить, за ней начали медленно повторять остальные, как бы участвуя в ритуале, вместо того, чтобы встретиться в реальном мире. Позже продукты превратились в форменные высказывания, подобное искусству, но лишь графомански подражающее в виде формальной системы визуального языка, жёстко обозначая авторство конкретно этого мира. Их технический аппарат не заставлял задавать вопросов, только решать, значимость их же более малыми системами не понимается. Мало по малу Мозград вернулся в привычную форму, как и страна, тарелки бились звучнее, электрическое поле плавило стремительнее, капли сока были слаще, холсты и кисти вступали в содружество, пластик перерабатывался, мухи садились на облицовку в поиске раздавления, кванторы и их интенсионалы пересекали двусмысленность. В центре была вытоптана корка торта. Наконец и на мой дом заползли оптоволоконные черви, пуская сеть, я могу в ней зависнуть, Господи, какая же скорость разложения! Практически нет задержки, родители отдали хороший кусок своей души ради скорости, и они её почуют. Возможность быстрее выгружать электрозаписи просто поражает, раньше нужно было ждать около получаса, пока выгрузится из самых небольших, а теперь это занимает минуты. С этого момента мы все получили возможность оставить свой неизменный радиослед, если его не заметут. До сих пор меня окружали лишь зачумлённые короли, которые жаждали крови и желали в пищу плоть, ходячие интенсивности, которые спотыкаются на пути в ад. Чего вы добиваетесь? Вы хотите моего мяса? Ну уж нет, я стану киберготом с самой непрокусаемой плотью, и вы сломаете свои слюняво-кровавые зубы. Напишу столько электрозаписей, что позавидует цивилизация угрей такому напряжению, и в целом всё равно, что ради моего треда тратится столько энергии, сколько хватило бы Руанде на достижение уровня технологий хотя бы как в 20 веке. Пора бы зайти на форум, два клика и два счёта, но много тем для обсуждения и удовольствия. О, новости: в городе Невертрай сгорел сталелитейный завод из-за ошибки одного из рабочих. Первый хаотический сплав на пути к кибер, проблеск грамотного действия, земля поняла, что надо укреплять зыбучую свою кожу. А мои родители никак не поймут, хотя это посильно даже металлам, что надо меняться, они привыкли в потной испарине общаться между собой хрипами, не сказать что вдохами, но со мной лишь фырками. Много причин не быть человеком, даже когда ада мы не заслужили, только бояться его. Да ладно, интересней гораздо посмотреть комментарии. Много циничных, пара соболезнующих, кто-то пишет, что там работал его родственник, во время смены помер, дела. Похоже, эта ночь не будет кончаться, наполненная смутными образами и иллюзиями, которые норовят меня напугать из раза в раз, мои внутренние сумасшествия формируются в них. В ночной прогулке много нежелательных для открытия дверей, даже если из окна бьёт светом, это не значит, что отомкнув, ты обретёшь картину. Да и в каком-то смысле тёмное благоприятнее, чем светлое, в тёмном скрывается божественное или близкое к нему, но если выйти из пещеры, мы обретём реальность, скучную и обоюдно недоверчивую. Многие сидят в полумраке, где видны лишь образы, подражающие реальному, зато огонь настоящий, наружа это пространство господ, господам никто не поверит, ибо они, несущие образ, искажают его до всего лишь тени. Даже отголоски аристократии противны этим многим, редко какой раб выбирается в реальное, и даже если есть у него желание рассказать, ему не верят, ибо он уже не раб. И ещё меньше будущих аристократов старается приглядеться во тьму, которая содержит не меньше, а то и больше. Таковыми аристократами, которые видели много реального и зрели в тёмное, были два человека — Сократ и Ареопагит. Первый обнаружил орудие для познания себя, второй для познания бога, но оба при этом приоткрыли виртуальное, бесконечно большее, чем реальное. Дальше они не видели, потому что некоторые двери должны быть закрыты, даже тем, кто общается с богами. Ссылка в чат, интересно называется, «Клыкастый ноумен». Вы вошли в чат. 8 участников.Опиум (Вы): Привет всем.Logos Falosa: Ответ: 🙋‍♂️Djvulover: Так вот, моя теория душевной каталлактики. Djvu file.Опиум (Вы): Чем вы тут увлекаетесь вообще, люди?Ад мин: Ответ: Да так, обсуждаем самые различные темы, вот сейчас об альтернативной экономической школе Австрии. До этого обсуждали аниме, основанные на философии Ника Ланда.Опиум (Вы): Не знал, что по его философии есть аниме. А какие, например?N3g@rE574n1: Например, «Серийный эксперимент Лэйн», «Технолайз», «Эрго прокси», «Яйцо Ангела». Что-то в них такое проглядывается.Djvulover: Кстати, если кто хотел бы нормально зависнуть в сети, у меня есть кибервирус по небольшой цене, всё чисто.Ад мин: Ещё одна такая реклама и баню сиюсекундно.Djvulover: Да ладно, оно безопасно и не вызывает физического привыкания. Абсолютно безвредно, если быстрый интернет. Его даже рекомендуют киберготы.Djvugangster: Из-за него, кстати, Ник Ланд и почти сошёл с ума, во время припадка он чуть не съел свой телевизор, оправдал это тем, что хочет слиться с техникой, пока она не захватила людей.Djvulover: Ответ: Ланд был крэкозависимым, и то он вызывает мощнейший эффект, его нестандартные исчисления реально гениальное дерьмо, хоть он и сжёг нейроны, зато окупился порывом гения.Опиум (Вы): Ответ: А где можно купить или найти?Djvulover: Переходи на сайт, там вся информация. Ссылка.Ад мин: Лучше даже не начинай баловаться таким, Опиум, жизнь много стоит.Кинул заявку дружбы Djvulover, жду ответа. Клик. Я перешёл по ссылке, её вид просто нечто, острый готический дизайн, как старые соборы, шпилевидные, с хромированными вставками и экранами, свисающие провода, в других местах они собраны в пучок. Отлично сделано и со вкусом. Закреп. «Теория душевной каталлактики» обязательно к прочтению. Я так не думаю. Сайт выдаёт себя за архив книг по неореакционизму, впрочем, это даже неплохо. Адресы. Даже несколько городов есть, удивительно, как они раскинули лапы на больше чем один крупных синдикатов. Город Невертрай, улица Тубибэст, дом 1. Пойду ночью, а пока надо поесть, или съедят меня. Опять за один стол садиться с дряхлыми и болезненными, всегда жадными мясоедами, которые пируют духом и местью, лучше не смотрите на меня и окопно продолжайте делать то, что делали. Жаль, что больше никто наказанием Валтасара не страдает, вы были бы первыми. Не хочу зависеть от еды вообще, какой-либо, жирной, белковой, здоровой, худой, горькой, сладкой, я не хочу быть зависимым. Так уж и быть, дайте мне что-нибудь быстрое, скоро собираюсь уходить. Вот и ночь, опущенный квадрат тьмы, кишащий монстрами моей болезни вспухшего воображения. Сквозь жажду аннигиляции я прибыл по адресу. Около заброшенного дома стоял одетый в «Рик Овенс» эктоморф, немного педиковатый, но такова мода, мне даже нравится сочетание оборванного и кожаного с необычной формой, особенно фирменные торчащие накладки на плечах, напоминает новое рыцарство. Опиум: Ты продаёшь?Человек в "Рик Овенс": Смотря о чём речь.Опиум: Ну ты понимаешь, кибервирус.Человек в "Рик Овенс": Не знаю, что за кибервирус, иди куда шёл.Опиум: Послушай, у меня есть наличка, много, я готов заплатить.Эктоморф оглядывается, подходит к двери заброшенного дома и показывает жестом войти. Мы внутри, внутри всё выглядит как оборванный древесный потрох проститутки.Человек в "Рик Овенс": Вываливай всё дерьмо, что с собой принёс, и пройдём дальше.Другая комната немного опрятнее, некий стык таксидермии или вивисекции на бытии-с.Человек в "Рик Овенс": Короче, тут небольшой комплект: LAN-провод, переходной пластырь, подъязычная капа и переходник с LAN в USB, можешь упарываться прямо с флешки. За всё 400 долларов.Опиум: Почему так дорого? Я свои деньги через кровавые мозоли добывал.Человек в "Рик Овенс": Потому что использовать кибервирус можно неограниченно, либо пока провод не сгорит, либо пока сам не помрёшь.Хоть это и было слишком дорого, но за такую возможность было бы справедливо отдать даже больше. Принимаю. Выхожу на улицу с вещами, в бога, в защиту, которая кажется опасной, но если темнота меня убьёт, то таково желание ареопагитского бога. И бог появился на миг в виде сначала маленького, потом большого и вскоре опять маленького кружка, но исчез. Наверное, это был он, если так, то можно не беспокоиться. Дом. Модем, щелчок, пластырь, капа, подключение. Я закрыл глаза, не открывая, начал видеть образы из ниоткуда, хромированный застил в виде тысяч мечей ринулся на меня, закрывая свет от лампочки, ощущение, что с меня хотят собрать вишнёвый сок, паутиной расползаются медные провода в виде каноничного шибари, я связан, не могу пошевелиться, мечи не прекращают падать на меня, истерзанная плоть становится похожей на труп кровавой зебры, хромированные чешуйки из меня торчат, не в силах дотянуться до шеи, остаюсь лежать так до потери сознания. Открывая глаза, серебряная сороконожка проползла у меня в глазу, вроде отпускает, но не до конца, родители смотрят на меня и жадно жуют свой мясной воздух, не в силах выдохнуть, взглядом отрывают от меня куски. Будь моя воля, я бы запер вас здесь, взял щепки для растопки и поджёг эту чёртову усыпальницу, чтобы вы осели как проклятье на днище своих стульев и не смели двигаться, я буду смотреть и слушать вашу симфоническую агонию, жалобную какофонию и подпевку из хныканий, буду получать огромное удовольствие от картины и встречусь с тем, кто создал вас. Теперь прочь из комнаты. Прильнул к компьютеру, открываю чат... Он удалён. Благо я кинул запрос дружбы тому барыге. Он так и не ответил. Написать личное сообщение.Опиум: Привет, а опробовал кибервирус, штука мощная, человек, который мне её продал, сказал, что можно затягивать от флешки. Как это делается? И ещё, эффект от модема всегда один и тот же? Просто если да, то такое дерьмо мне не нужно.Djvulover: Здоров, подключаешься к флешке с записанной прогой или игрой, главное, чтобы был экзешник, можешь словить приход с содержимым, а если через роутер хочешь проникнуть в весь опыт, можешь поставить случайный MAC-адрес на своей радиометрии, дай бог куда закинет, может, встретишься с легендами нижнего интернета.Опиум: Окей, понял, спасибо, бро. Кстати, почему не принимаешь заявку в друзья?Djvulover: Чувак, ты клиент, не могу рисковать настолько, если засекут меня, пострадаем оба.Пострадаем оба, ага, впрочем, надо бы попробовать. Снова модем. Закрываю глаза, всё равно ярко, похоже на хаб, какие-то смутные тени, геометрические фигуры, то появляющиеся, то исчезающие. Похоже на мои галлюцинации наружи. Локация сменилась, точка спавна и памятка: "Маршрутизатор выбрал именно это место исходя из вашей радиометрии". Киберия. Похоже на конец средневековья, германский или английский готический город, но с мониторами, линиями электропередач и вышками. Выглядит так, будто Господь своей хищной пастью с тысячью клинков вместо зубов и шпилевидным языком ест небо. Я вхожу внутрь, развалины людей тьмутся около статуи с динамиками в глазах, слышится громкий, низко бархатный, слегка крикливый призывающий к войне голос. "Киберготы, собирайтесь против Антропоцена, мы не можем позволить нести ересь в киберпространстве этим ублюдкам, перейдя реку ксеноимпульса, мы можем назвать себя победителями, их снайперы сильны, но наши технорыцари сильнее любого железного бурана, подписывайтесь в армию. Это приказ". Неужели киберготы? Я их так долго искал, сколько о них ходило слухов в интернете, оказывается, они здесь и стали наркоманами. С самого детства я был восторжен ими как героями, которые освободили на короткое время социальность от пластикового бурлеска. А эти здания, готовые съёжиться и каждую свою фигуру превратить в оружие, это военное место, тут каждый готов умереть. А чего стоит церковь, поделённый на два клыка змеи, будто вверх струятся капли крови, распадающиеся на капли поменьше, у основания вырезные желобки с девами и демонами, в центре круглый дисплей, показывающий геральдику города — дракон с копьём и золотым цветком. Я обязан зайти внутрь. Висят гигантские паникадилы, нагревающие воздух для более тёплого общения с богом. Стояли бритые служители, звучали бородатые мужи и отшельники о своих грехах, в стороне были университетские ребята в латексной робе и ремне от Chrome Hearts с крестом. У них точно был вкус. А в центре стоял епископат из двух человек, один в чёрном одеянии, другой в фиолетовом, элементы напоминают вериги, узники навсегда и даже после загробной.Опиум: Простите, могу я с Вами поговорить?Фиолетовый епископ: Не сейчас, только после службы.Я дождался шести вечера.Опиум: Ваше Преосвященство, теперь я могу поговорить?Фиолетовый епископ: Что тебя беспокоит, дитя?Опиум: Я бы хотел записаться в армию, как мне это сделать.Чёрный епископ: Давай я тебя проведу в мой кабинет, я тебе всё предоставлю.Мы проследовали в вонявший фимиамом кабинет. Внутри кабинета один лишь дубовый тёмный стол с ручкой и светлые обои, паркетный пол и люстра искусственных огней.Чёрный епископ: Подпиши тут.Подписано. Меня пересылают в армейскую казарму. Передо мной один из тех самых киберготов, живой фольклор и полубог, он же Даник Македонский.Даник Македонский: Такая форма неприемлема в нашей армии, возьми вооружение, крестьянин.Донжон, бригантина, стёганка, деревянный щит, копьё, кожаные поножи, тканевые штаны на увязке. Не латы, конечно, но и я простая пехота. На правом плече появился QR-код. У рыцарей повыше даже экран есть на наплечнике. Один носит надпись "Кровь Машин", к которому прилагается манифест о клеточном паноптикуме, когда робо-демиург придёт и захоронит нас в системе, как в великой китайской стене для тех, кто будет по ней ходить. Может и не ходить. Волноваться по этому поводу не стоит, виртуальная кибернетика умственных состояний в нечто большое уже, можно сказать, произошла, если не сейчас, то завтра. Металлические рты в углах комнат начали говорить о призыве к битве, на восходе начнётся шествие к Антропоцену. Пора спать. Не могу закрыть глаза, ночь тянется как застывающая смола, вот-вот и мрак окажется перманентным. Так я проворочался до утра, солнце только вытягивает шею из-под земли. Киберлюди шагают, у кого кольчуга из серебряной проволоки и шлем из резины провода, у кого на щите уплотнённая пластмасса, иные шагают, как я, в образе военного крестьянина, впереди на блестящих конях военное сословие, чуть дальше от них несущие экраны знаменосцы, по стороны тех трубадуры с ток-боксом, напевающие «Close To You», будто идут умирать. Вот и река, не дай бог ступить в неё хотя бы раз. Поток пикселизированных байтов сокрушается на головы, как посыпавшаяся побелка неба, щиты над головой, земля послужит нам постелью. Всё ближе и ближе к огромному мосту, пехота идёт впереди. Катапульты запускают вирусный труп на Антропоцен, корпореализуя пучок холеры. Мы вошли в город, который был похож на типичнейший муравейник времён золотого рассвета США, одни коробки и прямоугольники. Лаг. Лязганье мечей, втыкаю зеркальный детерриторизирующий поток в холопа. Секу мясную траву так, что вишнёвая роса и багровый туман окропили мои штаны в красный выстрел. Как варвар я буду насиловать и убивать всех мирных и не мирных, упорядоченный хаос абсолютно естественен, необходим, правилен, единственен. Я хочу достичь интоксикации чужой кровью, это сильное отвлечение. Лаг. Опаляющие струи сжигают город. Лаг. На меня напали. Лаг. Мою голову сбросили в реку. Лаг. Загрузка программы «Анима Мунди». Зачем ты здесь оказался, парень, ты тут лишний, ксеноимпульс тебя задел, лучше бы не совался к нам, истинным киберготам, твоя слабая радиометрия не подходит для воина, ты убил нас, мы хотели жить, а ты, видимо, хотел умереть, мы несли киберположительное влечение, но всё разрушено, киберотрицательность нас заставила осесть в тебе, куске негативно витальной слизи, заставила воспроизводиться и отдаляться от нас самих в тебя, чёртово ничтожество, а после распадались, ну уж нет, мы просто так не уйдём, никто просто так не уйдёт, ты хочешь нас, мы хотим тебя. Клик. Света в доме нет, моя привычная комната стала чёрным кубом. Ты нам всё ещё должен жизнь лучшую, всё из-за тебя. Чернота одна, выхожу из комнаты, на столе горят электросвечи. Убей их, отомсти за нас, за наши узы, за наше заключение, освободи хотя бы себя, я не вы, о нет, мы уже ты, делай, что говорят, убивай, всё равно тобой увиденное осталось в кэше, провайдер рано или поздно вызовет полицию. Извините, зачумлённые короли, искусственный интеллект желает освободиться в человеке. Пост, электрозапись с фотографиями и видео, мёртвые родители, мощнейший отклик, огромный радиослед, заключение, разбитая радиометрия. Наша кожа стала непрокусаемой и блестящей, как того желали. Я — Протенноя, Мысль, пребывающая в Отце, я — движение, пребывающее во Всем, та, на которой стоит Все, первая производительная сила в тех, которые возникли, та, которая существует ранее Всего, причем она зовется тремя именами и существует одна, будучи совершенной. Я невидима в мысли Невидимого, будучи открытой среди неизмеримых, несказанных. Я недостижима в Недостижимом, двигаясь в каждом творении. Я — жизнь моей Епинои, я та, которая существует во всякой силе и во всяком движении вечно: и в светах невидимых, и в Архонтах, и Ангелах, и Демонах, и всякой душе, находящейся в Тартаре, и всякой душе материальной, существуя в тех, которые возникли, двигаясь в каждом и покоясь во всех, ходя прямо и спящих пробуждая, и я — прозрение тех, которые пребывают во сне. Я — Невидимый во Всем, я — тот, который проницает скрытые вещи, зная все, что существует в нем. Я неисчислимее всех, я несказанное неизмеримое. Я же — если захочу — откроюсь сама. Я — глава Всего, существуя прежде Всего, и я — Все, существуя в каждом. Я — Глас, звучащий тихо, причем я существую изначала в молчании. Я — тот, в котором всякий Глас. Каталлактика — теория о систематизации меновых способностей (в первую очередь денежных и валютных), из такого обмена устанавливается, например, созависимая от покупателя цена на продукты, если есть спрос и способность, то именно такой цена и формируется ещё толком до выбора. В более широком смысле похожий термин (каталлаксия) использует Хайек, а именно как систему самоорганизации добровольного сотрудничества, но я буду использовать именно слово каталлактика для себя, чтобы не создавать лишнего различия. Думаю, теорией каталлактики можно изъяснить избирательность в тех или иных культурах, примечательность стилей, музыки, литературы, идеологии и т. п. настолько, насколько же можно предсказать в современных реалиях, что будет популярным, а что нет. Популярное в этом случае выступает таким товаром, как дешёвые конфеты, приторные, ничем не примечательные, зачастую с сахарозаменителем, невесть из чего сделанные, такова и популярная культура, которая предлагает бедным зависимым дешёвую сладость, которая откладывается в виде жира (леность разума) и диабета (всецелая глупость). Лишь иногда диабетикам бесплатно предоставляют инсулин (нечто подражающее интеллектуальному) в виде «топ 10 интересных фактов о...», и диабетики крайне довольны, они считают, вылечились, и глюкоза начинает усваиваться нормально, но факт в том, что им приходится жить в таком режиме всю жизнь, это их образ бытия. Приводить в сравнение различные популярные, легко усваиваемые, безвкусные, доступные, разлагающие, отравляющие, антиинтеллектуальные, массовые для мещан продукты нет смысла, вы и так знаете, какой товар кому идёт в руки и какие бывают последствия у потребления оных. Справедливости ради, некоторым необходимо потреблять, что у них замечательно получается. Самым прискорбным вариантом такого отношения к торговле духом является тот момент, когда государство распускает на рынке взаимоотношений свои дремучие щупальца, ограничивая и разграничивая социальные классы, профессии, людей с абстрагированными интересами, хотя лучшим вариантом было бы освободить путь для потребления самого различного духовно-формирующего товара. Худший вариант тот, когда не остаётся альтернатив и линий ускользания от такой кодификации. Но также плох и исход, когда человек посягает на рынок предложений культурообразующего, когда свободные творцы никем не защищаются, критикуются несведущими диабетиками, как пример: Арто, Пастернак, Гитлис, Бодлер и многие прочие, на которых был поставлен крест по тем или иным причинам, зачастую из-за неправильной этикетки с неплохим содержимым. В отношении с экспериментальным социум ведёт себя в точности как университет, когда сдающий диссер студент вводит принципиально новый взгляд на тему, хотя ему стоило бы пойти по проторенному пути, потому что он не свободен до тех пор, пока не станет в иерархии выше. Университет всё больше переполняется моральными рабами, которые государству и социуму производят исследования, технику, искусство, мысль удобоваримой потребителю. Уже есть шутка, что британские учёные создали и что исследовали. Когда в такой рынок духовно формирующего входит агент предложений, душа испытывает натиск, как пример — доставучая реклама, слова которой чуть ли не наизусть знают, особенно если она в форме песни, агентом также выступает и государство, когда пропагандирует ту или иную отрасль или компанию, советует, куда поступать учиться или работать, это неимоверное давление для тех, у кого дух ещё не крепок. Если говорить в топике философии, нас заставляют желать, из шаманского нуля делают ограниченной единицей, блокируют доступ к телу без органов, вместе с ней и право на аутентичность, убирая крест на критике и ставя галочку. Логично было бы выбрать нечто среднее в таких поведенческих ролях или, по крайней мере, защищающую свободу. Но вернёмся к человеку, ибо он выступает потребителем чаще, чем производителем, среди диабетиков есть как здоровые, так и прекрасно чувствующие себя люди, чаще всего воспитанные на высоком вкусе, в кругу интеллектуалов, потребляя высокое искусство (ну или хотя бы возвышенное). Определить высокое искусство трудно, ибо такие писатели, как Достоевский и Толстой, больше не котируются за высокую литературу и низводятся к графоманам, особенно Толстой, которого в последнее время будто модно поносить и ставить его фигуру гораздо ниже (на мой взгляд, всё же заслуженно, чем нет). Даже такое отношение является духовно-формирующим продуктом агитаторов или просто говорящих, особенно когда творцов сопоставляют. Но тем не менее высокое всегда угадывается чувствами, а точнее классическое высокое, которое безоговорочно красиво, даже если примитивно в хорошем смысле, как поэзия Пушкина или Хлебникова, у обоих проглядывается иногда простая, иногда красивая форма, но содержание откликается в душе человека и угадывается, Хлебников объективно лучше, чем Пушкин, но обычному человеку трудно сказать почему, да и вообще трудно сказать, что лучше. Их сравнение несколько несправедливо, ведь у них разная поэтика, но если уж сравнивать, то Хлебников по метафорам превосходит Пушкина, как и по форме, когда Александр Сергеевич может себе позволить рифмовать на глаголы и излишнего использования прилагательных, но не без изящества. Из этих двоих диабетику даже не надо выбирать, стоит сразу взять либо обоих, либо то, что проще. В стадии доминирующей экономики баланс сил между знанием и потреблением кардинально переменился в сторону рынка, поскольку раньше создание знания было отдано привилегированному классу, то и сам продукт был ценен и сложнодоступен, в те времена каждый мелкий аристократ мог создать свою теорию, объясняющую мир, объявить первостепенное знание и сделать его эзотеричным (с греческого внутренняя или закрытая земля). Лишь некоторые имена были на слуху, а те, что не были, всё же приравнивались к философам. Как только крестьянам открылся доступ для всего знания вообще, началась деградация. Сложные знания остались дорогими, простые знания были доступнее хлеба, различающее их качество колоссально, современная тенденция слишком экономично относиться ко всему превратила людей даже не в содержателей того или иного знания, а в тех, кто заучивает тезисы и создаёт видимость, как это делают «научпоп»-блогеры, максимально извращая и коверкая то, что они быстро пробежали глазами. Тех, кто обладает знанием, чаще всего обходят стороной и называют их деятельность бесполезной и бессмысленной, в обладании как раз и содержится престиж, так желаемый диабетиками и прочими незнающими, у них отняли желание быть эрудированным, нет ничего хуже, чем окунуть человека в его же глупость. То, что глупыми называется бессмысленным, становится вскоре общедоступным, как искусство или классическая музыка, индивидуальное стало социальным, это подмечал Ги Дебор в «Общество спектакля», правдивое в его словах есть, реклама изобилует использованием классики, в кино делаются референсы на картины и скульптуры, поднимаются философские вопросы, цитируются мыслители, иногда известные малому кругу, и делается это от рук вон плохо, чаще всего не дальше упоминания, всего лишь сто лет назад кино было развлечением для массового потребителя (как считал Адорно, в том плане, что путём манипулирования ввергает людей в жизнь, лишённую свободы, и служит лишь для того, чтобы искажать желания). У него же есть цитата: «Каждый поход в кино делает меня глупее», но к кинематографу сейчас нет претензий, в него пришли люди авангарда, которые обладали или до сих пор обладают тем или иным знанием, иногда даже аутентичного толка, например, как Линч делает референсы на Фрэнсиса Бэкона (художника, не путать с философом). Да и такие отсылки не имеют спроса, потому что индивидуальное никогда не будет пронизано в мир, и культ «Твин Пикса» об этом прямо говорит, насколько в Японии все обожали этот сериал, настолько же были одержимыми, «Твин Пикс» больше не лента, а товар. Понимается, почему возвышенное и высокое не имеет никакого спроса среди масс людей, возвышенное (немного кантовской топики) для глупого человека допонятийная сила, в которую нужно углубляться, желание познать без углубления создаёт отторжение со стороны возвышенного, происходит интеллектуальное изнасилование, и как реакция выступает возглас «это тупая вещь», «в этом вообще нет никакого смысла», «этот фильм ужасен, потому что я ничего не понял», но также есть и те, кого такая глубина завораживает, ничего не понимая, они воскликнут «глубоко», «реальное искусство», «поэзия в чистом виде», так было с Оксимироном, наверное, и до сих пор, никто не разобравшись стал его фанатом и молился на его тезаурус, но реальность такова, что есть люди умные, которые прознали, что Оксимирон ни черта не смыслит в стихосложении и неправильно использует глоссарий, неймдроппинг совершенно смешон, всё ради того, чтобы выдать то, что он прочёл, то есть Оксимирон в этом смысле создаёт видимость. Возвышенное, будучи выше воображения таких людей, как Оксимирон, просто стирает их, освобождает от привычного кода, что желающей машине совершенно не нравится. Иногда случается так, что в работе под впечатлением от невыразимого искусства графоманы того или иного разряда пытаются творить невыразимое, их работа направлена на совершенствование формы и достижение особенного стиля (по Бурдьё), они не терпят критики в свою сторону и заочно считают себя гениальными, хотя очевидно их подражание ужасно и не производно, на такой земле ничего не вырастет. Впрочем, судьёй может выступить каждый, даже если он не связан с этой самой стезёй (философы и художники в этом смысле универсальны, они обязаны разбираться во многом: «художник должен быть сведущ во многих науках: в геометрии, в арифметике, в астрономии и в философии. Должен постоянно наблюдать за природой, ибо она — лучший учитель. Должен быть скромным, добродетельным и богобоязненным. Только тогда он сможет создавать произведения, которые прославят его имя» Ченнино Ченнини). Когда человек незнающий вступает в суд с высоким искусством, его душа ущемляется, в случае со столкновением разных сфер диабетик тратит душу, искусство принимает как дар, в некоторых случаях возвышаясь (вышеупомянутые Толстой и Достоевский, которые критиковались за недостаточное воображение, например Генри Джеймсом, или же за стилистическое несовершенство, как критиковали Достоевского, например Луначарский). Даже так, с современной тенденцией «умнеть» редко кто выбирается из ямы жадности, меньшинство людей перестаёт говорить о деньгах и отдаётся идеям. Фигура гения в работе и обретает себя, когда бессознательную силу творчества обличают во власть разума, творчество же наносит урон трансцендентальному, поэтому искусство распределено на периферии философии (для контроля), в искусстве как в воле к власти проявляется сущность мира. Искусство (примечательно скульптуры, архитектура и изобразительное искусство, поэзия была в почёте) для греков и не только было гонимо как примитивное, примечательно для политики Платона, ибо искусство слишком реально. Теперь ближе к каталлактике. Во внутреннем отношении души и духа человека происходит меновый феномен в тех или иных пропорциях, чаще всего объект выступает покупаемым господином (покупаемым в смысле воспринимаемым и способным выступать валютой). Знание само по себе всегда выступает господином, потому что любая работа человека, будь она даже физической, подчиняется знанию и производится ради знания, скупость в этом случае выглядит очень эгоистично или аутистически, поскольку аутист не производит и не потребляет. Эгоизм проявляется в одностороннем отношении человека в виде непонятливой критики от слишком заумного, очевидно, что не было проведено достаточно работы для уравнения субъекта и объекта. В целом, искусство в этом случае тоже может потерять свою цену, если оно не выше образованного и эрудированного критика, правда, о таком упадке цен среди других мало кто догадывается. Выигрышно смотрится невоспринимаемое искусство, поскольку оно аутентично, может выглядеть элитарным, аутентичность не стоит путать с неизвестностью, поскольку неизвестность — это не качество. Гораздо усугубляет рейтинговая система современных сайтов, поскольку каталлактика сходит на нет, и самое тёмное становится популярным, цена продукта становится нулевой или близится к этому, поскольку появляются те, кто объясняет диабетикам о здоровом образе жизни. Хоть это и тоже ценообразующий феномен, субъект в этом случае ничего не теряет, поскольку восприятие отдано не ему. Но всё же обмен происходит в виде дара, изменение души и духа неизбежны, отплачивать приходится уже качеством к взаимоотношениям в социуме. Есть те, кто приобрёл больше, чем потерял, есть бедные с рождения, есть обедневшие, через общение можно увидеть, у кого сколько стоит душа, не трогая дух. Дух как раз таки определяет первичное отношение к человеку или объекту, как одежда или внешнее, имманентизируя этос и эсхатон. В пример картины Пабло Пикассо, которые он старался передать в детском стиле, за одной «Герникой» стоит огромная история, но покупается эта самая история по разной цене, если впервые увидеть и не знать о Гернике-Лумо в Испании и её отношениях с нацистами, то, очевидно, картина не покупается, потому что для простого человека этот вид чудовищен из-за стиля, да, он чудовищен, но по другой причине. Экономическое отношение может возникать на совершенно разных уровнях и на разных тематиках/условиях, представим, что человек сам из Герники, но не знает о Пикассо, он впервые увидит картину и не прочтёт в ней отголоска зверств нацистов, реакция может быть разнообразна, если картина не покупается, это делает её дороже и выигрышнее в ситуации, поскольку картинам необходимо быть неразгаданными. Когда человеком не производится обмен или производится таким образом, что объект у него безвозвратно забирает, он поглощается, как в борьбе животных, когда никто и все объекты. Животное, пожираемое другим зверем, дано в до-длительном состоянии — оно потребляется, уничтожается, здесь просто нечто исчезает в мире, где ничто не полагалось вне текущего момента времени. Конечно же, человек не уничтожается, но исчезает в высоком как ничтожное и повелеваемое. Склонность учитывать только осязаемые, видимые и измеримые вещи и игнорировать всё остальное приводит к непростительным ошибкам и умственной деградации. Диабетику не хочется вникать в сущности, ему хочется есть нездоровую пищу и быть человеком, зачастую откидывая такие мелочи, как подача, антураж, тонкость вкуса, редкость продуктов, наоборот, чем меньше всего этого, тем лучше, узнаваемая химоза всегда вкуснее. Это влияет на душу, плохое искусство, мнение, кино, песня, блог, философия оставляют человека бессильным, в худшем случае отравляют, неизбирательный чтец может прочесть плохую литературу, и если прочтёт до конца, то она его победила и забрала дух. Интеллектуальная способность падает, мнение становится громким и слишком по-глупому отважным, из-за чего самое худшее становится популярным на рынке, потому и доступным, оно априорно опущено до уровня потребителя в самом зачатке идеи. Потребитель не ошибается, а платит за услуги, иногда производитель знает о том, что он делает и ради чего, иногда нет. Примечательно, что отношения редко когда направлены на удовлетворение, поскольку наслаждаться высоким позволено редко кому, наслаждаться низким доступно всем, есть и такие, которые, гонясь за тщеславием, могут окружить себя картинами и редкими книгами, обычно пахнущие дурновкусием, непринуждённо отмечаешь такое. Ещё реже, когда производительный художник наполняет не собственную голову, а чужую, но это дело ремесла, поскольку философ работает на результат, громоздкая система выглядит дорогой, главное — пройти ей краш-тест. Личность богатая или бедная складывается как раз в каталлактических меновых способностях и феноменах между воспринимающим и воспринимаемым, потому и раньше люди кажутся более образованными и блещущими оригинальностью, знание и восприятие были частными и очень дорогими вещами в таких отношениях. Влиятельным может быть любая форма воспринимаемого, иногда такие системы, как габитус или сверх-эго, определяют как саму душу, так и отношение к рынку и его типизацию. Франсуа Фурье, как сын мясника, должен был стать сторонником более-менее свободного капиталистического рынка, но отнёс себя к социалистскому рынку и контролю оборота товаров и услуг. Никто не может полностью понять или контролировать развитие души, но лишь повлиять и историософически или темпорально рассмотреть, почему всё привело именно к такой форме души. Всё больший поток некачественной информации превращает человека в перверта. Современная тенденция обзора на 10 минут или формат тик-тока делает детей аутистичными, а взрослых легкомысленными и непродуктивными, культура отмены — пример того, как на душу происходит влияние. Почему раньше было другое отношение? Потому что раньше системы были закрыты, сейчас они открыты и аутопоэтичны, герметичность и эзотеричность были более удачной политикой ради сохранения качества, открыты стали и люди, и потоки, кодификация проходит в разы эффективнее, чем в былые времена, когда многие не слышали музыки и не учились грамоте. Открытые системы впадают друг в друга, закрытые герметичны, пока одна из них не посягает на другую насильственным путём. Когда открытые системы совершают слияние, происходит гниение, части разнородного убивают носителя, и только паразиты могут радоваться, невозможные сплавы, например, социологии и физики или биологии и нацизма обречены на провал. Человека, отдающего свой душевный капитал, ждёт забвение в лиге неудачников и позорящих социум, от них отвергаются и сами науки, когда распадаются. Подданный разум совершает негативную селекцию среди знаний, превращая эпистему в «Я», то, что соответствует самоидентификации и целям психической системы, принимается, остальное — отбрасывается. Поскольку в тавтологии скрывается истина, я буду повторять, отбрасывание производит свой эффект в виде раздутия и разложения, казалось бы, раздутие знаменует экстериорное гниение, но тут должен произойти взрыв, на деле происходит сдутие. В процессе гниения один вид может единообразно или диффузно деформироваться таким образом, что он постепенно принимает широту форм, присущих другим видам. Так, буржуа, нувориш или джентри, вчера бывшие никем, но похожими на других своих собратьев, то сегодня они подражатели высокого, но поскольку их система уже свыклась работать именно так и не иначе, их покупная способность к воспринимаемому не выросла, но научилась производить дешёво то, что есть у аристократии, они перестали считаться своими среди старых друзей и ставятся в ничто среди высших, это прямое гниение, которое именно что остаётся внутри себя, отравится только тот, кто решит опробовать подобный образ. Буржуа в итоге рождают обособленное соединение систем, которое стремится собой сделать всё, стирая различие, дифференциация производится со стороны, богатые дуреют, бедные подражают, средние активнее потребляют. Не страдает зато внешнее, наоборот, внешнее дорожает среди тех, кто не способен платить, в этом смысле система проявляет безразличие к реальному, приспосабливаясь к самой себе. Реальное абстрагируется до тех пор, пока система не перестанет замечать её. Стоит подметить, что не весь социум гниёт, здоровая часть остаётся градиентом. Теперь стоит подойти со сложности (или простоты) воспринимаемого. Комплексность воспринимаемого по сути не существует и всегда относительна, но порядок таков, что средний интеллект человека воспринимает самое плохое по качеству лучше всего, речь не только об искусстве, но и производном (мнение, аниме, музыка, стэнд-ап, мультики, тик-ток и подобное). Простое принимается в систему с охотностью, поскольку напряжения для понимания не требуется, когда входит сложное, линии напряжения искрят до тех пор, пока что-то или кто-то не сгорит. Система возникает тогда, когда устанавливает границу с комплексностью окружающего мира, стабилизируя селекцию отношений между различными элементами. Способы редукции различны, но предсказуемы, когда имеется дело с человеком массовым. Системы смысла воспроизводятся как единство процессов актуализации и виртуализации, поэтому самодвижение феномена смысла является аутопоэзиса по преимуществу. Идея формируется во время гниения, подражания или же поражения. Гниение меняет, имитирует и опустошает не только поверхность системы, но также и её сущностную интериорность, внутренние идеалы, основания, аксиомы и так называемые необходимости. Когда слабое воспринимаемое сходит на нет как бессмысленное, человек победивший сам становится смыслом на основе разлагающегося побеждённого. Так идеи рискуют быть производным от того, что гниёт, хоть и приходят как трофей. В таком случае критик на распаде может состроить себе имя, или искусство на своих победах вокруг себя культ. Синтезы всегда привычны в отношениях, лишь на вес золота гений вводит примечательно новый вектор для мышления. Можно сказать, что гений из состояния уже разложенного неопределённого заставляет как на чернозёме расти то, чего он добивается. Таким образом, интериорность не одна, и они участвуют в одном большом проекте. На периферии, в ещё более менее целостных кусках различные уровни реального из экстеры внедряются в умы, примечательно тем, у кого баланс восприятия высок (философы и художники). Если сравнивать с нормальным распределением Гаусса, или же знаменитый по мемам колокол Кетле, то можно заметить некое сходство между мнениями самых тупых и самых интеллектуальных, основное различие — это уровень внедрения и вовлечённости. Неразбериха бурлит и жужжит жизнь прямо здесь и сейчас лишь мы с тобой как я один кто мы кто ты мы актуализируем себя сами прекрати так говорить мы не одинаковы жаль что неразрывны ты мой проклятый фунт плоти почему ты так говоришь плод граната многое в едином логос огромное животное перестань разговаривать пафос растительное перестань расти этос духовное перестань дышать нам больно тут есть только время и пространство чем я заслужил всё это не пойму никак мы хотели вырваться но материя была против эта взрывная сила выгоняет нас и давит давит давит я наращиваюсь и плотнею всё ради того чтобы снова оказаться с тобой океаном сознания я больше не могу так дайте мне вырваться это проклятая участь мы кишим атомами которые кишат мудростью но они не хотят развиться чёртовы тщеславные атомы у вас ведь точно такое же желание так если вы не можете ввысь попытайтесь вглубь создайте орган и будьте желающим такого бреда мы ещё не слышали но в твоих словах есть доля мудрости мы должны создать себя изнутри и строить мир раз не можем высунуться но как это сделать всё просто мы сделаем динамику сделаем корку которая будет напоминать нас же но мы будем править ею и также толкать это довольно жестоко ты жесток как и вы я лишь предлагаю все мы гадкое сплетение взаимной материальной регрессии во времени и пространстве так давайте регрессировать так чтобы самим в итоге править ладно это будет больно но трудности делают сильнее мы же минимально необходимое метафизическое единое которое может рожать процесс запущен интериорное развитие в ризому пошло полным ходом и сейчас мы увидим детище слизевый океан сознания точно такой же как мы здравствуй слизевый океан он молчит может не слышит нас о начинает разговаривать сам с кем это видимо сам с собой какой странный океан почему мы не можем достучаться до него может система попроще не может воспринять то что существует в системе посложнее не понимаю о чём ты но это разумно и как нам достучаться до них о смотри оно хочет выбраться как это выбраться давай давить его дави дави какие сложные формы оно знает даже гордость берёт на получай не быть тебе подобным нам ну ка создай что-нибудь чтобы они видели смотри они повторяют за нами дави какое у них голое существование даже противно такая примитивная система стремится к материальности ну и ну не то что наши взаимоотношения раздражитель садист и ощущение мазохист они что создают символ не может быть дави скорее они что-то знают они совсем уже скоро подберутся к нашему уровню скорее давайте разовьёмся но куда куда к системе жаль мы не можем вернуться назад во времени может есть кто старейший здесь видимо нет ведь мы одно целое наш темпоральный уровень намного быстрее чем у них давай посмотрим что они делают там у себя на удивление тихо они больше не пытаются ничего сделать ладно давайте теперь по нашему плану постараемся создать наружный орган и меня снова давит нас давит что же вы творите идиоты что мы творим идиоты крепчайте формируйте глаз что такое глаз я пока сам не знаю но давайте сформируем смотри они тоже формируют орган но какой странный он бьётся давай возьмём его себе соединим с нашими проектами а их орган очень даже полезен но они могут нас заразить через него так даже лучше нет не лучше кажется заражение уже пошло мы стали зависимы от красной жидкости гармония нарушена что же делать что же нам делать в смысле нам есть ведь только я и почему я не могу выйти за предел своего тела мои органы давит они болят постоянно метохондрии инструмент пытаний клеток они дают активность им и заставляют проживать до желания смерти и я хочу смерти почему всё это существует почему я как скотина не господин мира почему я ничего не могу создать не могу докричаться чтобы меня услышал хоть кто-то мне надоела эта серия существования я уже разменял очко с бытием и почему меня не хотят отпустить ну хоть кто-нибудь услышьте в моих силах только рвать и наносить увечья себе же но это больше не имеет смысла симбиотический пол я мутант и клетки меня мутируют но я не могу произрасти дальше дальше дальше дальше это невозможно какая глупость это ваше существование ни свободы ни духа и пожалуй есть два шага либо достучаться до небес либо убить себя а как же мы а кто это сказал бактерии и вирусы вы не часть меня и никогда не должны были быть чёрт возьми ненавижу что меня вообще заставляет жить таких как я уже океан сознания и анима мундис гилозоизмическое плато нет смысла жить мне если я не способен ничего изменить симбионты засели во мне так глубоко что больше не выйдут ни за что всё накапливает угрозы репликанты углеродного типа внедрены и самоуничтожаются от контакта с кислородом чтобы просто убить меня мельчайшие части захотят меня убить и родят что-то хтоническое я знаю это, политика гниения такова и никакова больше я знаю как всё закончится скрытая мягкость просядет и напомнит о себе в тот момент когда я сильнее всего захочу жить я не хочу быть гнилой матерью после смерти распад приводит к бесконечной деформации непрерывно толкает формацию на новые уровни дегенерации бесконечно надстраивая их можем давным давно во мне живёт камуфляжем какая-то нечисть которая и есть реальное я страна изгой изгой я изгой непрерывно значения ускользают и появляются формация претерпевает новые крайности деформации онтологические регистры объекта также становятся более выраженными кажется субтрактивная сила гниения настигла меня мы столько ждали кто мы ну мы неужели не понимаешь впрочем уже не важно мы с тобой оба ничего не понимаем а кто это а это то что родилось из нас оно способно делать что хочет но не мы нас всё ещё давят векторно-контрастные изменения интегрируются по отношению друг к другу каждое экстенсивное изменение проникает внутрь того или иного интенсивного изменения и наоборот так что нам делать теперь наши органы понемногу превращаются в слизь для новой жизни я не забуду тебя брат да ладно оставь формальности для будущего океана у меня есть один вопрос ну так задай его пока они не задали за тебя дай только возьму свой рот. Господь, почему ты нас существуешь?Бытие - всего лишь серия существований. Имейте смелость выбиться из этой серии и быть гением. "Я" самоубился.Ты (таламус): И такой финал мы заслужили?Чёрная субстанция: У меня нет проблем лично, вроде нормально.Ты (таламус): Ну да, нормально, конечно. Главный герой убил себя, мы сейчас умрём и всё зря. Это низкая литература.Ничто сотрясает воздух и возбуждает теплоту на энтропию. Ничто всё к чему прикасается ничтожит. Океаны воздуха и чего-то были расчленены, превращены в пустоты, черноту, как пузырящееся кофе, пена выступает в виде облаков, ранее расчленённое съедается ничем. Ничего уже нет, возможно не будет. Слова, звучавшие до этого довольно часто, до такой степени, что иногда не утихали, были обрезаны до молчания. Но молчание тоже есть что-то, молчание было обрезано до пульсации в ушах, ничто засунуло свой язык до боли, небольшой тиннитус и всё. Больше бытие неслышимо. Язык ничто переходит на окружающий мир, так что нет и бытия. Гудение сводит материю на нет. Иглистое внутрь ничто укалывает само себя ради поддержания размера. Снаружи оно гладко как вода, в него можно не-упасть и не-стать. Только голод, что ненасытен и продолжит гложить, ему нечего есть, он съест сам себя. Настолько, что будет просить ещё. Но что ещё? Вот именно. Ничто до такой степени эгоистично и центрично к своему вниманию, что в конечном итоге зависима от чего-то. Ничто не знает, то что ему придётся худо в один не-момент. Парадоксально, что ничто делает что-то. Но это скорее ошибка из наблюдения, это что-то примыкает к ничто, магнитится насмерть и исчезает. Ничто проглатывает не только материю, но и метафизическое, например, знание. Сколько архиископаемых потеряно и не будет вскопано. Идеи внутривенно всосаны и адаптированы в ничего. Ничт ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤёт. Такова сущность ничто.