Интервью
И: – Григорий Александрович, знаете ли вы, что широко известны в школьных кругах?
П: – Неужели?
И: – Вас называют лишним человеком.
П: – Это любопытно.
И: – Вы считаете себя лишним человеком?
П: – Что конкретно они подразумевают под этим выражением?
И: – Что ж, как правило, «лишний человек» - человек, чувствующий себя вне общества, он не может ощутить радости, любви, сделать что-то полезное, а для этого вдохновиться, загореться чем-то. То, что вы человек лишний подтверждают записи в вашем дневнике.
П: – Погодите, откуда у вас мой дневник?
И: – Вы удивитесь, но он в любом книжном продается.
П: – Пожалуй, я могу согласиться с тем, что мне сложно чем вдохновиться, ощутить радость или сделать что-то действительно полезное для общества, но я любил.
И: – Однако, несмотря на это, каждая женщина хоть раз связавшись с вами вскоре оставалась глубоко несчастной.
П: – Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия: я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их радости и страданья — и никогда не мог насытиться.
И: – Значит вы считаете себя эгоистом?
П: – Все люди эгоисты и, по правде, мы ко всему равнодушны кроме самих себя и собственных интересов.
И: – Вы правда так считаете?
П: - Я в этом уверен.
И: – Что ж, перейдем к следующему вопросу. Вы сказали, что любили, однако ваши записи в дневники говорят о том, что о женщинах вы далеко не лестного мнения. Не находите свои выражения противоречивыми?
П: - Постоянно забываю о том, что вы читали мой дневник... Мне приходиться презирать женщин потому что иначе моя жизнь была бы глупой мелодрамой.
И: – Эти банальности годятся для Грушницкого, но не для меня. Кроме того, из ваших слов следует, что русская женщина– существо чрезвычайно поверхностное.
П: – Бросьте, я не говорил такого. Рассуждая о русской женщине, я пояснял, что она – создание крайне беспокойное.
И: – Цитирую: «Русская барышня большею частью хочет, чтоб ее забавляли; если две минуты сряду ей будет возле тебя скучно, ты погиб невозвратно»
П: – Именно так. Твое молчание должно возбуждать ее любопытство, твой разговор – никогда не удовлетворять его вполне; ты должен ее тревожить ежеминутно; она десять раз публично для тебя пренебрежет мнением и назовет это жертвой и, чтоб вознаградить себя за это, станет тебя мучить – а потом просто скажет, что она тебя терпеть не может. Если ты над нею не приобретешь власти, то даже ее первый поцелуй не даст тебе права на второй; она с тобою накокетничается вдоволь, а года через два выйдет замуж за урода и станет себя уверять, что она несчастна, что она одного только человека и любила, то есть тебя, но что небо не хотело соединить ее с ним, потому что на нем была солдатская шинель, хотя под этой шинелью билось сердце страстное и благородное...
И: – Вы полагаете, что так хорошо знаете женщин?
П: – Не всех, разумеется (усмехается). Только тех, с которыми мне приходилось иметь дело. Но все, что я говорю о них, есть только следствие «ума холодных наблюдений». К тому же, женщины должны бы желать, чтоб все мужчины их так же хорошо знали, как я, потому что я люблю их во сто раз больше с тех пор, как их не боюсь и постиг их мелкие слабости.
И: – Тогда расскажите мне еще об этих слабостях.
П: – Что ж. Я помню, одна меня полюбила за то, что я любил другую. Знаете ли, нет ничего парадоксальнее женского ума; женщин трудно убедить в чем-нибудь, надо их довести до того, чтоб они убедили себя сами; порядок доказательств, которыми они уничтожают свои предубеждения, очень оригинален; чтоб выучиться их диалектике, надо опрокинуть в уме своем все школьные правила логики. Например, способ обыкновенный: "Этот человек любит меня, но я замужем: следовательно, не должна его любить". Способ женский: "Я не должна его любить, ибо я замужем; но он меня любит, - следовательно..." Тут несколько точек, ибо рассудок уже ничего не говорит.
И: – А Бэла к какой категории относилась?
П: – Бэлой я был увлечен.
И: – Но очень недолго. Она наскучила вам всего через четыре месяца.
П: – Мне все быстро надоедает. Даже слишком. Не знаю, то ли воспитание меня сделало таким, то ли бог так создал. Когда я только вышел из опеки родных, я стал наслаждаться всеми удовольствиями, которые можно достать за деньги, и, разумеется, удовольствия эти мне стали противны. Потом пустился я в большой свет, и скоро общество мне также надоело; влюблялся в светских красавиц и был любим, – но их любовь только раздражала мое воображение и самолюбие, а сердце осталось пусто. Вскоре перевели меня на Кавказ. Я надеялся, что скука не живет под чеченскими пулями – напрасно: через месяц я так привык к их жужжанию, что, обращал больше внимание на комаров, – и мне стало скучнее прежнего.
И: – Потом появилась Бэла.
П: – Когда я увидел Бэлу в своем доме, я, подумал, что она ангел, посланный мне сострадательной судьбою... Я опять ошибся: любовь дикарки немногим лучше любви знатной барыни; невежество и простосердечие одной так же надоедают, как и кокетство другой. Я правда ее любил, и готов был жизнь за нее отдать, – да только мне с нею скучно было.
И: – Ну, предположим. А Мэри? Зачем вы так упорно добивались этой девушки, если не собирались ничего ей предлагать?
П: – Я сам себя об этом часто спрашиваю.
И: – Насолить Грушницкому?
П: – Он ее не заслуживал.
И: – Он-то, по крайней мере, не водил ее за нос. У него были серьезные намерения.
П: – Грушницкий не получил бы ее руки при всем своем необъятном желании.
И: – Но и не разбил бы ей сердца.
П: – ...
И: - Так что же, Печорин? Если вы сами задавали себе этот вопрос, значит, наверняка уже ответили на него?
П: - Пожалуй... Есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет! Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только как на пищу, поддерживающую мои душевные силы.
И: - Питайтесь страданиями других? Говорите как самый настоящий энергетический вампир.
П: – Я честолюбив, а честолюбие есть не что иное, как жажда власти. Первое мое удовольствие – подчинять моей воле все, что меня окружает, возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха. Быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей – не самая ли это сладкая пища нашей гордости? А что такое счастье? Насыщенная гордость.
И: – Вы серьезно в это верите?
П: – Если б я почитал себя лучше, могущественнее всех на свете, я был бы счастлив; если б все меня любили, я в себе нашел бы бесконечные источники любви. Зло порождает зло; первое страдание дает понятие о удовольствии мучить другого.
И: – В вас живет странная тяга к разрушению.
П: – Знаете ли, с тех пор как я живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не мог бы ни умереть, ни прийти в отчаяние! Я был необходимое лицо пятого акта; невольно я разыгрывал жалкую роль палача или предателя. Возможно, я назначен судьбою в сочинители мещанских трагедий и семейных романов – или в сотрудники поставщику повестей, например, для "Библиотеки для чтения".
И: – Это было бы смешно, если б не было так грустно. Думаю, Мэри права: "Вы опасный человек!"
П: – Да, такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали – и они родились. Я был скромен – меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я чувствовал себя выше других детей, – меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, – меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду – мне не верили: я начал обманывать. В груди моей родилось холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она умерла, я ее отрезал и бросил, – тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины.
И: – Пытаетесь давить на жалость?
П: – Сострадание – это чувство, которому легко покоряются все женщины.
И: –Вы не учли одну важную деталь, ведь я читала ваш дневник. Однако, неплохая попытка обвести меня вокруг носа.
П: – Ах, да, вы хорошо подготовились... Глупец я или злодей, не знаю; но то верно, что я очень достоин сожаления: во мне душа испорчена светом, воображение беспокойное, сердце ненасытное; мне все мало: к печали я так же легко привыкаю, как к наслаждению, и жизнь моя становится пустее день ото дня.
И: – Не вы ли сами опустошаете ее?
П:– Знаете, когда-то давно я был мечтателем: мое беспокойное и жадное воображение рисовало мне то мрачные, то радужные образы. В этих мечтах я истощил жар души, необходимый для действительной жизни; я вступил в эту жизнь, пережив ее уже мысленно, и мне стало скучно и гадко, как тому, кто читает ужасный плагиат давно ему известной книге.
И: – Жизнь не может быть ужасным плагиатом чему-то известному. Судьба каждого из нас уникальна. И ни одна из этих судеб не была написана ранее. Вы несколько раз могли изменить свою жизнь и наполнить ее смыслом. Могли жениться на Бэле, сделать предложение Мэри. Или, например, Вере.
П: – Никогда!
И: – Но почему?
П: – Как бы страстно я ни любил женщину, если она мне даст только почувствовать, что я должен на ней жениться, мое сердце превратится в камень, и ничто его не разогреет снова. Я готов на все жертвы, кроме этой; двадцать раз жизнь свою, даже честь поставлю на карту... но свободы моей не продам.
И: – Но в чем смысл ваше свободы, если она и не приносит вам счастья?
П: – Это врожденный страх, неизъяснимое предчувствие... Ведь есть люди, которые безотчетно боятся пауков, тараканов, мышей...
И: – А чего боитесь вы?
П: – Когда я был еще ребенком, одна старуха гадала про меня моей матери; она предсказала мне смерть от злой жены; это меня тогда глубоко поразило; в душе моей родилось непреодолимое отвращение к женитьбе...
И: – Вы же взрослый человек, как можно верить словам выжившей из ума старухи?
П: – Почему нет?
И: – Думаю вы просто искали повод не жениться, а предсказание старухи - отличная отмазка для отвода глаз.
П: – Да что же вам за интерес копаться в моей душе?
И: – Это интервью. Каким образом я и наши читатели могут узнавать вас как человека, если вы постоянно уходите от моих вопросов?
П: – Я никогда сам не открываю своих тайн, а ужасно люблю, чтоб их отгадывали, потому что таким образом я всегда могу при случае от них отпереться.
И: – Зачем тогда вы пришли на интервью? Дайте угадаю, вам стало скучно?
П: – Вы правы, в последнее время мне все осточертело и да, пожалуй пришел я сюда из-за скуки.
И: – Может быть вы все же ответите на мой вопрос про женитьбу?
П: – Ну, хорошо. Допустим, путь с тихими радостями и душевным спокойствием не для меня. Я бы просто не ужился с этой долею.
И: – Вот это уже больше похоже на правду.
П: – Я, как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце; он ходит себе целый день по прибрежному песку, прислушивается к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается в туманную даль: не мелькнет ли там на бледной черте желанный парус, мало-помалу ровным бегом приближающийся к пустынной пристани...
И: – Красиво...
П: – Кстати, мой знакомец Вернер как-то сравнил женщин с заколдованным лесом, о котором рассказывает Тасс в своем "Освобожденном Ерусалиме". "Только приступи, – говорил он, – на тебя полетят со всех сторон такие страхи, что боже упаси: долг, гордость, приличие... Надо только не смотреть, а идти прямо, – мало-помалу чудовища исчезают, и открывается пред тобой тихая и светлая поляна, среди которой цветет зеленый мирт. Зато беда, если на первых шагах сердце дрогнет, и обернешься назад!"
И: – И, однако, вы именно это и сделали, когда уехала Вера. Зачем вы пытались догнать ее?
П: – Не знаю. Хотел еще одну минуту видеть ее, проститься, пожать ей руку.
И: – Вы были в таком отчаянии, загнали лошадь. Бедное животное дух испустило только потому, что вы хотели проститься?
П: – Бог знает, какие странные, какие бешеные мысли были в моей головена тот момент. При возможности потерять ее навеки Вера стала для меня дороже всего на свете – дороже жизни, чести, счастья!
И: – Тогда почему проститься?
П: – А что вы предлагаете?
И: – Забрать ее, увезти на край земли, прожить с ней эту жизнь. Она вас так любила!
П: – Это правда. Право, даже не знаю за что! Это единственная женщина, которая меня поняла совершенно, со всеми моими мелкими слабостями, дурными страстями.
И: – Так в чем же дело?
П: – Я не догнал ее.
И: – Признаете, вы бы все равно не стали ее удерживать.
П: – Ну, хорошо. Наверное, я гнался за погибшим счастьем. С Верой уходила часть моей жизни. Я должен признаться, что нет в мире человека, над которым прошедшее имело бы такую власть, как надо мною: всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу...
И: – Вы даже плакали.
П: – Я думал, грудь моя разорвется; вся моя твердость, все мое хладнокровие – исчезли. Душа обессилела. Но когда мысли пришли в обычный порядок, я понял, что погоня эта бесполезна и безрассудна. Один горький прощальный поцелуй не обогатит моих воспоминаний, а после него нам только труднее будет расставаться. Поэтому я рад, что лошадь моя издохла, не довезя меня до станции.
И: – Ладно,приступим к следующему вопросу. Что насчет друзей? Вы словно сторонитесь близости людей.
П: – К дружбе я не способен: из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом себе не признается; рабом я быть не могу, а повелевать в этом случае – труд утомительный, потому что надо вместе с этим и обманывать. Да притом у меня есть лакеи и деньги!
И: – Не знала, что это взаимозаменяемо. Помимо лакеев и денег, у вас еще уйма врагов. Вас это не расстраивает?
П: – Вовсе нет, я люблю врагов. Они меня забавляют, волнуют мне кровь. Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание их хитростей и замыслов, – вот что я называю жизнью.
И: – Интересная у вас жизненная позиция. Скажите, к чему вы стремитесь? Вы верите в жизненное предназначение?
П: – Сам часто себя об этом спрашиваю. Для какой цели я родился? А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные...
И: – И что же?
П: – Но я не угадал этого назначения, я увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных; и утратил навеки пыл благородных стремлений.
И: – Что думаете делать?
П: – Мне осталось одно средство: путешествовать. Как только будет можно, отправлюсь – только не в Европу, избави боже! – поеду в Америку, в Аравию, в Индию, – авось где-нибудь умру на дороге! По крайней мере, я уверен, что это последнее утешение не скоро истощится, с помощью бурь и дурных дорог.
И: – Не боитесь смерти?
П: – Умереть так умереть! потеря для мира небольшая; да и мне самому порядочно уж скучно. Я – как человек, зевающий на бале, который не едет спать только потому, что еще нет его кареты.
И: – И последний вопрос: что вы сейчас читаете?
П: – Роман Вальтера Скотта "Шотландские пуритане". Увлекает. Считаю, что шотландскому барду должны платить на том свете за каждую отрадную минуту, которую дарит его книга.
И: – Что ж наш разговор подошел к концу. Спасибо вам за откровенность.