Глава шестая
1
Ни осенью, ни зимою Сергей Львович на войну не пошел. Война шла теперь
и с французами и с турками. Старики московские говорили о ней резко.
Наполеон побеждал; государь, по известиям, плакал. Главнокомандующий, старец
генерал Каменский, в каждом донесении молил его уволить, а вскоре, по
слухам, и вправду бежал из армии.
Оды писались и печатались ежедневно; многие из них были посвящены
градоначальнику, а под конец всем прискучили. Сергей Львович остыл вместе со
всеми.
Между тем в Москве шли маскарады, и на одном из них Сергей Львович и
Надежда Осиповна были свидетелями забавной драки, происшедшей между двумя
приятелями за прекрасную мадам Кафка; оба вцепились друг другу в волосы. Это
было до крайности забавно, но они мало смеялись, потому что были в ссоре.
Зимою был взят к Александру гувернер. Долго выбирали, и наконец
Александра взялся воспитывать не кто иной, как сам граф Монфор. Впрочем, это
был уже не прежний Монфор: нос его заострился и покраснел, панталоны всегда
засалены, убогое жабо трепалось у него на груди; он был по-прежнему любезен,
но почти всегда слишком весел и болтлив. По вечерам он играл немного на
флейте. Спал он в одной комнате с Александром, и мальчик подружился со своим
воспитателем. Шалости Александра француз охотно прощал.
Они много гуляли по московским улицам и садам, и воспитатель при этом
лепетал, говорил без умолку. Вскоре Александр узнал о скандальных и забавных
историях французского двора, начиная с маркиза Данжо.
Вставая поутру, француз пил целебный бальзам, после чего веселел; пил
его и вечером, если не играл на флейте; с удовольствием рисовал на клочках
бумаги все, что приходило на ум, чаще всего головы и ножки парижских его
подруг; профили были похожи один на другой, а ножки были разные.
Однажды он рассказал мальчику о всех славных поединках двух
царствований. Поставив его перед собою на расстоянии трех шагов, он учил его
обороняться. Шпаг у них не было, но Монфор пришел в такой азарт, что крикнул
Александру:
- Вы убиты!
Вообще он часто рассказывал Александру о парижском свете, театре, а
раз, выпив бальзаму, свесил голову и заплакал.
2
Весною всей семьей поехали к бабушке Марье Алексеевне в Захарове.
Михайловское было далеко, все там не устроено, и никто их не ждал.
Это была первая дорога и первая деревня в его жизни. Ямщик на козлах
пел одну и ту же песню без конца и начала, стегал лошадей, потом пошли
полосатые версты, редкие курные избы и кругом холмы, поля и рощицы, еще
голые и мытые последними дождями. Он жадно слушал всю эту незнакомую музыку
- песню колес и ямщика - и вдыхал новые запахи: дегтя, дыма, ветра. Черные
лохматые псы, заливаясь и скаля зубы, лаяли.
Это была столбовая дорога, которую иногда бранили отец и дядя, -
холмистая, грязная, с пустыми сторожевыми будками; помещичьи дома белели на
пригорках, как кружево.
Александру в пути никто не докучал наставлениями. Француз под действием
дороги или бальзама дремал.
Езда полюбилась Александру - он не слезал бы с брички; всех трясло и
подбрасывало на ухабах.
Надежда Осиповна молчала всю зиму.
Сергей Львович, зная, что не получит ответа, и все же надеясь, сладким
голосом быстро ее спрашивал:
- Где, душа моя, книжка Лебреня, помнишь, маленькая, я еще намедни ее
читал - не могу найти, Александр не взял ли? - встречал чужой взгляд и
полное молчание. Даже то, что Александр взял эту книгу, не занимало ее. Она
умела молчать. Сергей Львович томился и таял, носил ей подарки, принес даже
раз фермуар на последние; не то старался привлечь внимание другим - говорил
за обедом, что дичь протухла, со вздохом отодвигая тарелку, не ел дичи. Дичь
была своя, мороженая и действительно протухшая, но Надежда Осиповна молчала.
Сергей Львович разговаривал с нею единственно вздохами, и вздохи его были
разнообразны: то тихие и глубокие, с пришептыванием, то громкие и быстрые.
В пути они заметно стали друг к другу ласковее. Перед самым Захаровом
Надежда Осииповна опять надулась; у Звенигорода Сергей Львович умилился: на
балконе сидела барышня и пела весьма тонким голосом:
Коль надежду истребила
В страстном сердце ты моем
Лицо у Надежды Осиповны вдруг пошло пятнами, глаза потускнели, грудь
сильно дышала. Она, не отрываясь, жадно смотрела в лицо Сергею Львовичу. Он
заметил ее взгляд, сжался, отвернулся и сказал беззаботно ямщику:
- Погоняй, погоняй - заснул!
Жена его в ревности была страшна, рука у нее была тяжелая.
Заметив, что пение понравилось Сергею Львовичу, Надежда Осиповна
сказала сквозь зубы:
- Какая старая! Точно комар.
В Захарове вся семья разбрелась в разные стороны. Сергей Львович с
французской книжкою в руках гулял в рощице. Рощица была невелика, но туда
девки ходили по ягоды. Надежда Осиповна сидела над прудом и часами смотрела
на воду. Что именно привлекало ее внимание, оставалось загадкою для дворни.
Александр же с гувернером бродили по дорогам. Марья Алексеевна разводила
руками:
- Все врозь!
Дети жили в дряхлом флигеле, в стороне от господского дома. В большой
комнате помещалась Олинька с младшими, у Александра и Николая с гувернером
была особая комната.
Олинька, востроносая, желтенькая, миловидная, была ханжой. Тетка Анна
Львовна научила ее молиться утром и перед сном за папеньку, маменьку, братца
Николиньку, братца Лелиньку и братца Сашку. Олинька была в дружбе с
Николинькой, она с утра бегала в большой дом приласкаться к бабушке и
матери, и Николинька с нею. Она с нетерпением семенила тонкими ножками, пока
ее не замечали, и сразу приседала. Бабушка, которая однажды видела, как
Олинька молилась, ожидая одобрения, осталась недовольна:
- Вся эта богословия Аннеткина да Лизкина - бог с ней. Мироносицы!
Николинька был любимец отца; с острым пушкинским носиком, который он
уже по-отцовски вздергивал, когда горячился, вспыльчивый и слабый. С
Александром он, случалось, дирался и бегал на него жаловаться отцу, который,
в свою очередь, жаловался матери.
Ссора родителей была на руку Александру - его с Монфором на время
забыли. Только бабка брала его за подбородок, смотрела долго, серьезно ему в
глаза и, потрепав по голове, растерянно вздыхала.
Из его окна виден был пруд, обсаженный чахлыми березками; на
противоположной стороне чернел еловый лес, который своею мрачностью очень
нравился Надежде Осиповне - он был в новом мрачном духе элегий - и не
нравился Сергею Львовичу. Господский дом и флигель стояли на пригорке. Сад
был обсажен старыми кленами. В Захарове везде были следы прежних владельцев
- клены и тополи были в два ряда: следы старой, забытой аллеи. В роще Сергей
Львович читал чужие имена, вырезанные на стволах и давно почернелые. Часто
встречалась на деревьях и старая эмблема - сердце, пронзенное стрелою, с
тремя кружками - каплями, стекающими с острия; имена были все расположены
парами, что означало давние свидания любовников.
Захарове переходило из рук в руки - новое, неродовое, невеселое
поместье. Никто здесь надолго не оседал, и хозяева жили как в гостях.
Сергей Львович впадал в отчаяние от всей этой семейственной меланхолии
и помышлял, как бы удрать.
Только бездомный Монфор чувствовал себя прекрасно: свистал, как птица,
равнодушно и быстро рисовал виды Захарова, всё одни и те же - зубчатый лес,
пруд, похожий на все пруды, а на месте господского деревянного дома - замок
с высоким шпилем. Он часто водил Александра в Вяземы, соседнее богатое село,
где каждый раз обновлял запас своего бальзама. Говорливые крестьянки
здоровались с барчонком; в селе много уже перевидали захаровских владельцев.
Стояла в Вяземах, накренясь, колокольня, строенная чуть ли не при Годунове,
рядом малая церковь, но даже старики не знали, кто их строил и что раньше
здесь, в Вяземах, было.
Умирая от безделья, Сергей Львович вздумал в праздник всею семьею
поехать в Вяземы к обедне.
Дряхлая колымага, которая привезла Пушкиных в Захарове, загромыхала по
дороге, грозя рассыпаться. Бабы с удивлением присматривались к барам и
отвешивали низкие поклоны.
- Вот коляска, что колокол, - говорили они, когда Пушкины проезжали.
Колокол в Вяземах был разбитый.
Сергей Львович во время службы заметил бледную барышню, соседскую
дочку, и украдкой метнул в нее взгляд, но барышня была пуглива и ускользнула
незаметно. Сергей Львович остался недоволен сельским старым, полуслепым
иереем, не выказавшим достаточного внимания к захаровским барам.
Вечером затеялся у него разговор с Монфором. Монфор полагал, что вера
необходима для простонародья, но из духовных книг твердо знал одну: "Занятия
святых в Полях Елисейских", а в ней более всего главу о маскарадах. Сергею
Львовичу после вяземской церкви пришлись по душе суждения Монфора. Он
решительно почувствовал себя маркизом. Вечер кончился тем, что Монфор прочел
стихи Скаррона о загробной стране:
Tout pres de l'ombre d'un rocher
J'apercu l'ombre d'un cocher,
Qui, tenant l'ombre d'une brosse,
En frottait l'ombre d'un carrosse(1).
Сергей Львович был в восторге и потрепал по голове сидевшего рядом
Александра.
В Вяземах бывали базары столь шумные, что пьяные песни долетали до
Захарова и огорчали Марью Алексеевну:
- Как на постоялом дворе, и никакого на бар внимания!
Она говорила это тихонько, втайне разочарованная своим новым поместьем.
На захаровских помещиков окрестные мужики обращали мало внимания.
------------------------------------------
(1) У тени скалы
Я заметил тень кучера,
Который тенью щетки
Тер тень кареты (фр.).
Александр и Николинька купались, слушали пенье иволги в кустах, ходили
с Монфором в Вяземы обновлять запас бальзама, и однажды Александр, отстав,
увидел чудесное явление: в реке купалась полногрудая нимфа, распустив
волосы. Она то подымалась, то опускалась в воде. Сердце его забилось. Потом
нимфу окликнули издалека:
- Наталья!
Она ответила кому-то звонко, приставив к губам ладони:
- Ау! - и снова стала подыматься и опускаться. Вечером, в первосонье,
кто-то поцеловал его в лоб, Когда через два дня он встретил в рощице барышню
в белом платье, с цветами в руках, он обомлел и почувствовал, что жить без
нее не может и умрет. Монфор поклонился - это была барышня из соседней
усадьбы. Он нетвердо знал ее фамилию - Юшкова, Шишкова, Сушкова, quelque
chose(1) на - ова.
Александр стал ходить в рощицу, она долго не являлась. Наконец он
решил, что она гуляет там по вечерам, и, обманув бдительность Монфора, при
свете луны прошелся по знакомой дорожке. Она сидела на скамье и вздыхала,
смотря на луну. Тонкая косынка вздымалась и опускалась у нее на груди. Это
была та прозрачная косынка и те бледные перси, о которых вместе с луною он
читал в чьих-то стихах.
Она прислушалась; заслышав шорох, закрылась веером и громко задышала.
Увидя Александра, она удивилась и засмеялась; она точно ждала кого-то
другого. Щеки ее пылали, платье было легкое. Она заговорила с Александром.
Он хотел отвечать, но голос у него пропал, и он в смятении убежал.
3
Сергею Львовичу мирная жизнь в Захарове да и самое Захарове очертели.
Он не был рожден для сельской тишины. Как-то он сказал за обедом, что должен
спешить в Москву и если в Захарове задержится - карьер его потерян. Уехать,
однако, ему не пришлось: в самый день его отъезда заболел Николинька и в три
дня умер. Никто не был к этому приготовлен.
------------------------------------------
(1) Что-то (фр.).
Когда хоронили брата, Александр смотрел по сторонам. Было теплое утро;
малодушного отца под руки вели за гробом; Надежда Осиповна молча шла до
самой церкви, никем не поддерживаемая. Олинька, глядя на отца, много
плакала. Когда слезы не шли, она притворно и жалобно всхлипывала; ей в самом
деле было жаль братца. Маленького Левушку несли на руках, но и он ничем не
нарушал печального чина: он спал. Один Александр был равнодушен. Он вместе
со всеми приложился к бледному лбу и не узнал того, кого еще неделю назад
дразнил. Странное спокойствие мертвеца поразило его. Это была первая смерть,
которую он видел.
Древний старик в сермяге сидел на паперти и опирался на посох. Он
низко, истово кланялся, и медяки падали к его ногам.
Пение птиц и белая каменная ограда были для него в это утро новы.
Древняя звонница у церкви стояла накренясь, угрожая падением. Довременная
тишина и спокойствие были кругом; вяземские бабы теснились молча. Тут же у
церкви Николиньку и погребли. Мать прижала Левушку к груди и так вернулась
домой.
С этого дня Надежда Осиповна из всех детей замечала одного Левушку. Она
не смотрела на Александра. Зато Сергей Львович теперь за него принялся.
Сергей Львович, ведя жизнь эфемера, не был подготовлен к несчастьям. Он
ничего, кроме страха, не почувствовал и впал в удивительное малодушие. То
болтал как ни в чем не бывало, то за обедом внезапно прыскал и разражался
слезами. С горя он стал подолгу спать.
- Que la volonte du ciel soit faite!(1) - говорил он иногда с шумным
вздохом и разводил руками.
Встревоженный и раздосадованный тем, что Александр не плачет, а также
тем, что сам не всегда чувствует горе, Сергей Львович упрекал его в
бессердечии и черствости. Надежда Осиповна, равнодушная ко всему,
прислушивалась. Они примирились после смерти сына и сошлись взглядами на
Александра и его поведение. Александр был холодный, бессердечный и
неблагодарный; Монфор не имел на него влияния - influence, которого ожидали.
------------------------------------------
(1) Да свершится воля неба! (фр.)
Не дождавшись осени, Пушкины выехали. В это утро Александр был особенно
тревожен и перед самым отъездом пропал. Его нашли в роще; он сидел на земле,
прижавшись к скамейке.
Загрохотала несчастная пушкинская колымага, рассыпавшаяся от сухости,
немазаная, со стонущими колесами.
Бездомный француз, подкрепившись бальзамом, лепетал, сидя в одной
телеге с Александром:
Oh! l'ombre d'un cocher!
Oh! l'ombre d'une brosse!
Oh! l'ombre d'un carrosse!'