В пещере

- Так больно, Оппи, - сказал человек на слишком уж белой койке с морщинами вместо лица. - Я ведь попаду туда? Как ты думаешь, Оппи? Точно ведь должен...

Тусклый человек молчал, в то время как жёлтый человек продолжал:

- Говорят, там тепло, одно сплошное безграничное блаженство... Так этого не хватает, верно, Оппи? - кашель прервал его и без того слабые мысли, отчего в палате стала прорастать безропотная плесень, покрывая сухими наростами лицо больного.

- Говорят, недолго мне осталось, Оппи. Ой как недолго...

- Чепуха.

То, что когда-то сковывало сердца молоденьких девушек слепо уставилось на него - этакая седая моложавость.

- Ты думаешь?

- Да. Они ведь пичкают тебя медициной, а значит все с тобой будет в порядке. Это уж каждому известно.

Слабый запах признательности скрасил ужасные наросты на его сером лице так, что, казалось, эти слова сделали ему куда больше добра, чем всякая медицина и прочая продажная шваль наших дней. Больной лежал на койке практически не шевелясь, и его тощие ноги едва едва касались до ужаса белых простыней, напоминавшие скорее коктейльное платье, а не грубый пластик основания маленького суденышка "La finale", о котором никто и не вспомнит. Некому.

- Ты хороший друг, Оппи, - сказали слабые зубы. - Единственный...

Глаза были страшные и неподвижные, в них больше уж ничего не было видно. Странно это всё: целая жизнь со всеми своими падениями, недостигнутыми целями и мимолётной освежающей радостью - где же это все сейчас? Будто бы и не было ничего: не было этих тридцати трёх лет нахождения под открытым небом, не было матери, не было дома, где женщины смеялись только за деньги и ради денег, не было больше той слепой веры в Бога и государство, ничего больше не было - только серый слепой камень да пара слов напоследок.
Оппи не стал дожидаться прихода сестры, и сразу пошёл к выходу - больше ему тут делать было нечего. Друзья приходят и уходят, верно?
Погода стояла отвратная, похожая на старческое несварение. Бил дождь, и грязь маслом обволакивала души людей, кому не посчастливилось родиться, пожить немного и попасть под такую вот несуразицу. Оппи достал сигарету, покрутил немного и убрал обратно. Несварение было конкретное.
Народу в "Олимпе" было немного: группа из пяти бедных студентов, несколько страшных баб да парочка постояльцев, в том числе и Люгнер.

- О, это ты! Присядешь? - сказали толстые губы, похожие на красную гусеницу. - Как там Кранк? Уже встал на ноги?

- Умер сегодня утром.

Люгнер немного скрестил брови и поднял бокал:

- Выпьем тогда уж за его душу. Говорят, там очень тепло и...

- И одно сплошное безграничное блаженство.

- И то верно!

Стекло прозвенело.

- Как же так-то все вышло, ведь на той неделе так хорошо себя чувствовал. Смилуйся, Боже!

- Ему ещё месяц назад был дан срок.

- Ну, я ведь так и знал... Не мог наведываться часто, сам понимаешь, а он-то ну всё...

- Да. А он всё.

Могли бы они, тогдашние школьники, догадаться, что их дружба пойдет ко дну с такими словами на устах. Никто не мог знать. Всё ведь тогда было иначе, совсем не так, как сейчас - это уж всем известно.

- А помнишь, когда он проделал ту дырку в женской душевой? Это ведь была моя идея!

- Было время.

- Не то слово... Не то, что сейчас.

Пиво больше не освежало и не придавало сил, как в юности, а только лишь позволяло соображать трезво. Оппи сидел и крутил в своих руках старую пачку сигарет, какую оставил на черный случай. С тех пор, как мать погибла под обломками старой церкви, он всегда держал при себе несколько особенно горьких сигарет на случай, если придется напомнить себе какова на вкус эта штука под названием жизнь. А вкус у нее намного хуже, чем можно себе представить. Оппи был уверен, что смерть намного слаще, с благородным ароматом сирени или ещё чего-нибудь эдакого.

- Знаешь, что я думаю?

- Чего?

Люгнер встал, и гусеница заговорила:

- Мы обязаны почтить память Кранка! Нашего любимейшего товарища! Знаешь, как он был бы рад за нас, а? Мы должны пойти в "Покой и грацию" - любимое место Кранка!

Он едва держался на своих ногах и крепко сжимал жирную кружку с золотым пивом. Оппи не смотрел на него - только лишь легонько кивнул.
На старых и скрипучих половицах публичного дома "Покой и грация" от столика к столику, подобно черным волнам Тихого океана, шатались длинные кривоватые ноги женщин, которые были отдушиной для нашего брата. Люгнер приказал бедному бармену перемешать кашиссу с дешевым портвейном, а сам все поглядывал за направлением движения очередной черноволосой малышки der Mond.

- И все таки, что за время пошло, а? Они становятся все моложе и моложе.

- Мы не становимся.

- Это уж как посмотреть. Вот ты, к примеру, раньше хотел стать церковником, а что сейчас?

- Сейчас уже ничего не хочу.

- Вот видишь! И как это можно назвать нежели как молодость?

Оппи взял запятнынный рокс с ярко бордовой жижей внутри и сказал:

- Знать ничего об этом не хочу.

Люгнер не стал настаивать. Выпили.

- Знаешь, что мне всегда в тебе нравилось, Оппи? - гусеница приняла одну из тех поз, какие можно было найти в фотокарточках местных женщин. - Ты всегда был самым крепким из нас. Всегда стоял на своем, ни под кого не прогибался! Я же совсем не такой, Оппи, совсем не такой...

Он вдруг перестал пить и, казалось, стал одним из многочисленных свеженьких надгробий уже не таким свеженьким ребятишкам, однако, как оно всегда и бывает, взгляд продажной женщины вернул его в чувство, и он продолжил:

- Я так боюсь показаться слабым, Оппи, очень боюсь. Я так не хотел видеть его таким, я просто не мог себе такое позволить, понимаешь? Он ведь всегда потешался надо мной, всегда был в центре внимания, всегда получал больше нас с тобой. Я такой трус, Оппи, такой трус...

Люгнер выранил свой пустой рокс так, что он разлетелся на тысячу маленьких осколков, в которых было миллион Люгнеров под всеми возможными углами, и везде он выглядел паршиво.

- Эй! Это что за дела!

- Все в порядке. С тебя не убудет, - сказал Оппи и положил мятую бумажку на стол.

- Не стоило нам сюда приходить. Не сейчас.

Оппи достал старую пачку сигарет и заметил:

- Почти пустая.

Половицы затрещали, аккомпанируя вездесущему запаху дешёвой туалетной воды, и к столику подошла женщина. На вид ей было лет восемнадцать, но под местным освещением все сорок, она была сплошной черной кляксой.

- Ты мне понравился, пойдешь со мной?

- Не в моём вкусе.

- Я многое умею! Тебе понравится.

Люгнер толкнул Оппи в плечо и зашипел:

- Иди, дурак! Курева нет, так хоть развлекись напоследок! Я тоже не пропаду.

- Хорошо.

Теплая рука потащила его за собой в так хорошо знакомые ему с детства чистые закрома из красного бархата, где все казалось чересчур уж искусственным.

- А ты сделан из стали я посмотрю.

- Скорее пластмассы.

Девушка засмеялась и подошла к большому зеркалу с множеством разводов и прочей атрибутики женской жизни.

- Подожди немножко.

Оппи сидел напротив и пытался лучше разглядеть её, однако из-за огромной золотой дымки сделать это было практически невозможно. Она была рослой длинноволосой рыженькой и в то же время миниатюрной брюнеткой с каре - тяжелый воздух забрал у него всякую возможность видеть вещи в их истинном обличии.

- Может стоит протереть зеркало?

Девушка вдруг обернулась:

- Зачем? Зеркало есть зеркало, грязное оно или нет, все равно ничего нового не покажет.

- Как же?

- Я вижу себя прекрасно, а эти разводы лишь придают мне дополнительный шарм.

Оппи внимательно на нее посмотрел.

- Как тебя зовут?

Она обернулась, и посмотрела на него своим двойственным взглядом - один глаз был холодным и зелёным, а второй черным и больше походил на орех.

- Называй меня Анастасия или Евгения, - она подошла ближе. - А может тебе больше нравится Мария?

- Только не Мария.

- Какой смысл в именах? Разве они в себе что-то несут?

- Сейчас, наверное, нет. Однако, я хочу знать.

- Милый, смысл только в том, заплатишь ты сейчас или сразу после.

Оппи улыбнулся:

- Я всегда плачу после.

- Разумно, - сказал приторный аромат вокруг этой синей кляксы, и Оппи почувствовал, как что-то горячее лежит у него на коленях. - Тебе нравится?

Глаза закрылись, и лёгкий шепот повис в этой тесной и душной комнатушке.

- Одно сплошное безграничное блаженство...