Тени надежды||Никита Лыткин||Молоточники

Не спал ни секунды после той ночи.

Меня будто кто-то вскрыл изнутри и оставил вместо органов — электричество. Оно било в сердце, в глаза, в руки. Я привык к бессонницам — серым, тупым, — но это было другое. Я не ворочался, не задыхался — я просто лежал, вцепившись в твоё дыхание.

Три часа ночи. Экран горит. Я пялюсь в потолок, а ты сопишь на моей груди. Я держал тебя так, будто завтра меня расстреляют, а ты исчезнешь. Я боялся моргнуть.

Запах.

Он вбился в стены, в простыни, в мою кожу. Даже когда ты уходишь — ты не уходишь. Только пустота. Она жрёт меня, но твой запах — как дешёвый наркотик, которым я заправляю свои лёгкие, пока не свихнусь. Я обнимаю одеяло, будто это ты, и мне хватает этого лишь на пару часов, а потом снова ломка.

Мама, наверное, уже догадывается, что у меня есть кто-то. Но она не знает, что это ты. Ты — не «кто-то». Ты — как будто я всю жизнь ждал именно тебя. Такая искренняя и такая нужная мне.

Этой ночью мы растворились друг в друге. Неловко, жадно. Я шёл наугад, делал только то, что подсказывало сердце — и ты отвечала. Я целовал твои ключицы, будто это метки, гладил живот, держал талию так, будто она создана для моих ладоней. Я падал в тебя, как в бездну, и не хотел выбираться.

Ты шептала моё имя. Не просто звуки — приговор. С каждым разом глубже. Смотрела в глаза, пока я терялся. И когда ты попросила быстрее — я дрогнул, испугался, что сорву тебя, что сломаю. Но ты только улыбнулась, как будто знала: я для тебя безопаснее всего этого грёбанного мира.

Ты цеплялась за плечи, вгрызалась в губы, вдыхала меня так, будто я — воздух, и если я исчезну, ты умрёшь. Кровь кипела. Ты стонала, я растворялся, и когда всё закончилось — ты рухнула на моё плечо, а я зарылся в твои волосы, и понял: всё, я уже не принадлежу себе.

Я схожу с ума.

Это даже не метафора. Я иду по улице — и вижу тебя в каждой. В прохожей, в отблеске стёкол, в чужих смехах. Но никто — не ты.

Ты засела во мне, как вирус. Каждый раз, когда закрываю глаза, я снова вижу твои губы, от моих поцелуев, и у меня начинается дрожь. Я обнимаю подушку, но она не бьётся сердцем, не дышит, не сжимает меня в ответ. Я ненавижу эту пустоту.

Я не ем. Я почти не разговариваю. Мне кажется, мама уже смотрит на меня как на психа. Может, так и есть. Может, я и правда псих. Но плевать. Если это болезнь — я хочу, чтобы она сожрала меня до конца.

Я помню каждую деталь. Твои ключицы. Твои руки, цепляющиеся за мои плечи, оставившие синяки — я разглядываю их в зеркале, как трофеи.

Я не могу дышать, когда тебя нет рядом.

Я реально начинаю бояться — а что, если ты исчезнешь? Если перестанешь отвечать? Если вдруг проснёшься и поймёшь, что я недостаточно хороший, недостаточно умный, недостаточно... живой?

Я боюсь этого больше, чем смерти.

И тогда я думаю: может, закрыть тебя в себе. Забрать тебя целиком, чтобы никто не смог дотронуться. Чтобы ты дышала только мной. Чтобы твои губы знали только моё имя.

Моё дыхание рваное. Мы идём с ним плечо к плечу, и снег под ногами хрустит. Я сжимаю в ладони молоток, он привычно нагревается в пальцах, будто это не инструмент, а часть моей руки. Мы — два урода, два сбитых существа, и всё же внутри меня трясёт, как будто я иду к тебе. К твоим губам, к твоим ресницам, что прекрасны и без туши, к той ночи, где мы слились в одно целое.

Улица пустая, дома молчат, окна темнеют, и я хочу думать, что все здесь уже спят вечным сном. Так спокойнее. Так правильнее. Когда я вижу его глаза — испуганные, глупые, жалкие — мне смешно. Наверно, он смотрит так же, как я смотрю на тебя, на твои веснушки, пухлые губы, длинные ресницы, с жадностью, с надеждой на спасение. Только ему спасения не будет.

Я бью. И снова. С каждым ударом мир становится тише. В голове всё перемешивается — твой голос, твои поцелуи, твой запах, и этот мерзкий крик, который режет. Я люблю крики. Но больше всего я люблю твой смех, твои вздохи, когда губы почти касаются моих. Это единственное, что делает меня живым.

Он валится на колени, прикрывает голову. Я вижу себя в нём — маленького, разбитого, никому не нужного. Моё сердце проваливается на секунду, но я бью дальше. Адреналин, слёзы, злость — всё сразу. Мы с ним бьём его в унисон.

А потом он удирает. Мы не гонимся. Никакого смысла. Пусть тащит своё разбитое лицо в темноту. Ты тоже убегала. От меня, от себя, от всего. А я шёл за тобой, как пёс, как маньяк, как единственный, кто мог удержать тебя на этой грёбаной земле.

Я помню утро. Как провожал тебя до школы. Как твои одноклассники смотрели на нас, как на клоунов. А мне было плевать. Я ловил каждый поцелуй, как последний. Каждый вечер — как праздник. А потом шёл домой и сжимал молоток так же, как твою руку. Молоток всегда возвращал меня туда, где начался мой путь. Туда, где уже нельзя свернуть.

Женские крики на улице — музыка. Но твой голос, твой смех, твои обрывочные фразы в темноте — это наркотик. Я хочу их до боли, до дрожи, до паранойи.

Теперь у меня не молоток, а пистолет. Он тяжёлый, холодный, но я держу его так же, как держал твою ладонь — маленькую, живую, драгоценную. Передо мной какой-то пьяный идиот, но я даже не вижу его. Я думаю только о тебе. О твоих волосах, о том, как ты сопишь во сне, о том, как твой запах въелся в мою кожу.

Я жму курок. Выстрел рвёт тишину, как крик. Но я не слышу ничего — только своё собственное сердце и твой голос в голове. Я попал в транс.

Не сон, не реальность – какой-то извращённый кошмар, который преследовал меня, как тень. Я помню, как пытался возвыситься над твоим презрением, как жалкие попытки. «Ты жалкий, Никита, ничтожество без меня!» – эти слова впивались в меня, заставляя кипеть от злости. Я тебе ещё покажу, да. Я тебе покажу, на что способен тот, кого ты так безжалостно топтал.

Полуночь. Город затих, но не я. Внутри меня ураган. И тогда я вышел. Я увидел её – женщину, на пустынной улице. Идеал. Идеальная мишень. Подкрался сзади. В руке – тяжёлый инструмент. Целюсь… метко в её голову. Оглушающий удар. И вот он – крик. Пронзительный. Я хотел… хотел перерезать ей горло, вырвать связки, нассать в её уши. Хотел, чтобы она почувствовала всё то, что я чувствовал, когда ты смеялся надо мной.

Но тут… из окна высунулась чья-то рожа. Мужик. Он спугнул меня. Дрожащей рукой я выхватил мобильник у сварливой старухи. Бежал, пока лёгкие не начали гореть.

Потом я рассказал тебе. Тебе, кто так «заботился» обо мне. Твой взгляд… Он был хуже, чем любой удар. Осуждение, гнев, страх. «А если бы она поняла, кто ты?!» – твой голос звучал как приговор. «Если бы ты спалился?!» – ты будто видел всю мою никчёмность, всю мою слабость. Эти слова до сих пор копошатся в моей голове, не давая покоя. Ты пытался достучаться до меня, да? Пытался вернуть на «правильный» путь?

– Никита! Ты слышишь меня? – Твой голос… он такой бархатный, такой… соблазнительный. Он словно окутывает меня, как тёплое одеяло, и заставляет неохотно проникать в сон. В тот сон, где я снова и снова проживаю ту ночь, где я – тот, кто контролирует, а не тот, кого контролируют. Но твой голос… он шепчет мне что-то другое. Что-то, что манит и пугает одновременно.

«Стратосфера» орала.

Колонки долбили так, будто ребята решили вышибить мозги каждому, кто сюда пришёл. Свет мигал в глаза, будто кто-то залипал фонариком прямо в лицо. Толпа прыгала, ревела, пила дешёвое пиво, проливала его на пол. В зале пахло табаком, потом и «Ягой». Настоящий коктейль 10-х годов.

Народ у сцены заводился, прыгал, кто-то вытянул руку с телефоном, снимая на дрожащую «Нокию» с камерой два мегапикселя. Всё вроде бы круто, но внутри — пусто. Кирилл играл на гитаре как робот. Смотрел в зал — и видел не лица, а тени, именно сегодня неохотно плевал слова, будто на ветер.

Песня закончилась. Толпа хлопает, кто-то свистит, бас гитарист улыбается, кивает Кириллу. А у него в голове гул. Не кайф, не адреналин — просто шум.

Он ушёл.

Мимо охраны с толстой шеей, идëт мимо девицы в леггинсах, которая что-то орала ему вслед. Дверь хлопнула, и всё. Воздух холодный, резкий. Кирилл сел на бордюр. Вдох. Выдох. Голова раскалывается.

И тут — каблуки. Щёлк-щёлк.

— Чё, сдулся? — голос язвительный, с усмешкой.

Он поднял глаза. Девчонка. Короткая стрижка, чёрные волосы с фиолетовым отливом, куртка с цепями. В руках стакан с розовой жижей — химия чистой воды.

— Я не… — Кирилл отводит глаза.

— Слабак, — бросает она. Не вопрос, не обида — просто диагноз.

Он хотел промолчать. Но она уже тянет руку. Не мягко, а жёстко. Как будто приказ.

— Пошли танцевать.

Кирилл хотел сказать «нет». У него не было настроения, не было сил. Но пальцы у неё оказались железные, хватка — неожиданно крепкая. И он встал.

Клуб снова оглушил.

Тела двигаются в такт. Она тащит его к танцполу. Он сначала неловкий, как будто чужой в собственном теле. Она смеётся громко, звонко, будто всё это шоу ради неё одной.

И тут диджей врубает медляк. Резко. Толпа свистит, кто-то орёт: «Оооо!» Она хватает его за плечи и подтягивает ближе. Смотрит в глаза и не моргает. Кирилл сначала дёргается, но потом сдаётся. Они двигаются в такт. Просто двигаются. И всё.

Когда трек заканчивается, они снова выходят на улицу. Мороз в лицо. Дыхание паром. Она идёт быстро, уверенно, и тащит его за собой.

— Ты всегда такой скучный? — спросила девушка. Еë голос звучал уже иначе, без прежней язвительности.

— Может быть, — отвечает он.

Она усмехается:

— Ха. Ну ладно. — Протягивает телефон. — ВК есть?

Он забивает свой ВК. В ответ получает её.

Тогда он заметил, на телефоне девушки — наклейки, яркие, детские. Кирилла позабавило это, он усмехнулся.

Кирилл смотрит на экран, потом на неё. И вдруг ловит себя на том, что улыбается. Настояще. Не вымученно, не маской. Просто — по-настоящему.

Поздний вечер одиннадцатого марта.

Весь город, казалось, застыл в ожидании. «Народня дружина» – смешно, правда? Как будто кучка перепуганных обывателей с фонариками могла остановить. Каждый с фонариком, с включенной записью – будто готовились к войне, а не к прогулке. И это напряжение разъедало всех. Все начали подозревать друг друга. Даже менты, начали обыскивать местных. Докапывались по любой причине, главное – чтобы ты не выглядел «нормальным», чтобы ты вызывал подозрение.

Косые взгляды. Они почти душили. Взгляды, полные ненависти, будто хотели растерзать прямо здесь.

Арина…бедная Арина. Она почти обречена. Почти потеряла себя в этом мире, в собственных мыслях, в собственном разуме, который вот-вот сдастся.

Она сидела, залипая в «ВКонтакте». И тут – сообщение от Никиты. Как глоток воздуха в этой удушающей комнате. Да, она задыхалась, словно в клетке, не могла вдохнуть полной грудью. Чувствовала себя цирковым животным, которому остаётся только одно – просыпаться, идти в школу, делать уроки, спать. День за днём. И только он, Никита, был той искрой надежды, что не давала ей окончательно сойти с ума.

Никита Лыткин:

«Арин, пошли ночью погуляем. В народные дружинники запишемся».

«Маньяка искать будем».

Арина Соловьёва:

«Ну ладно».

Какая же сомнительная идея. Это чувство, эта неопределённость ворочалась в ней. Она не давала покоя. Арина судорожно вздохнула, готова была выплеснуть все эмоции в подушку, но была уже обессилена. Она так устала. Так хотела покоя. Слёзы больше не наворачивались – она всё выплакала. Рассудок где-то на дне, эмоции…они притупились. Радость больше не была сладкой, как в детстве. Печаль ощущалась как чувство полной безысходности, опустошения. Всё это улетучилось. Арина чувствовала только…любовь. Странное, паршивое, но такое яркое чувство.

Соловьёва вышла из подъезда. Он ждал. Лыткин. Они пошли вместе, взявшись за руки. Руки не мёрзли, потому что они грели друг друга. Красные щёки, нос, костяшки пальцев, ресницы – всё превратилось в сосульки. Но они были рядом. И этого было достаточно.

Улицы – пустынные. Фонари мигают. Люди заперлись в домах, боясь выйти наружу. Никто не рисковал показываться в такое позднее время, но Никита осмелился. Арина считала это ужасной, идиотской затеей. Но рядом с ним…она позволяла себе чувствовать себя в безопасности. Давала себе надежду, что вдвоём им ничего не грозит. Ей.

Парень идëт рядом, слишком близко. Слишком близко – это напрягало. Его глаза зловеще, блестят в темноте.

– Страшно? – спросил он, в его голосе звучал интерес. Теперь его взгляд был устремлён прямо на неё, но в нём только чистое любопытство.

– Немного, – ответила Арина, уставившись в землю. Она чувствовала одновременно и опасность, исходящую от Лыткина, и странное, извращённое чувство безопасности. Он дал ей понять, что с ним ей нечего бояться.

– Не бойся, – они шли медленно, но уверенно. Никита криво улыбнулся. Натянуто, фальшиво, но Арина улыбнулась в ответ, делая вид, что всё в порядке. Она была морально убита. Абсолютно.

– Пока я рядом, тебя никто не тронет.

И тут он внезапно взял её за руку. Неловкие движения. Никита бережно, но с какой-то особой, болезненной силой обхватил тыльную сторону её ладони. Он что-то увидел в её руках, что-то особенное, своё. Он сжал пальцы так сильно, что стало больно, до боли, но терпимой, будто хотел вдавить их в кость. Сломать. Отрезать эту руку и забрать её с собой. Забрать саму Арину.

Пустующая улица, где остались только они вдвоём. Прохожие – эти жалкие народные дружинники, что пытались казаться героями. Они были отданы друг другу. Они были созданы друг для друга, бесспорно. Знакомая проезжая часть, остановка «Госуниверситет», родная лесополоса…Это был их мир. Мир, где царили они. И хаос.

И тут Никита, словно ведомый неведомой силой, склоняется к Арине. Его лицо оказывается так близко, что она чувствует его дыхание. Он интуитивно, словно голодный, тянется к её губам, находит их в темноте. Они были словно спелые ягоды, сладкие, ароматные, такие желанные, о которых он мог только мечтать. Он осторожно, почти трепетно, касается её губ.

Эти невинные причмокивания перерастают в нечто большее. Хаотичное и непрерывное покусывание губ, шептание и мокрые звуки. Последний долгий поцелуй.

Никита резко остановился, прерывая это неожиданное сближение. Костяшки и фаланги всё так же ныли, кожа стянулась и начала шелушиться. Она вовремя не увлажнила её, хоть он и целовал еë всего пару минут назад.

Арина хотела сказать ему, чтобы он прекратил, но повернула голову и увидела кровь на снегу. Тёмные пятна, словно чёрные розы, расцвели на белоснежном ковре, усыпанном пушистым снегом. Следы какой-то драки, или…убийства. Она до последнего надеялась на первое, без летального исхода.

Соловьёва дёрнулась, приоткрыла рот от шока и инстинктивно отшатнулась. Рука Никиты рефлекторно сжала её, крепко, чтобы та не упала. Она пыталась издать хоть какой-то звук, что-нибудь предпринять. Позвонить в полицию? В таком состоянии она была беспомощна. Не знала, что делать. Это было дело рук человека. Конченного. Больного на всю голову.

— Красиво, да? — спросил он шёпотом, и этот шёпот звучал как зловещий шëпот из глубин ада.

Арина молчала. В груди нарастала паника, волнение неприятно давило изнутри, перехватывая дыхание. Она сглотнула и посмотрела на Никиту. Безэмоционального, спокойного. Смотрела с шоком, непониманием. Почему так произошло? Почему мир так жесток? Почему люди такие? Кто мог сотворить такое?

В голове щёлкнуло. Он пришёл в себя. Мысли прервали полицейские мигалки. Рядом уже стояла милиция и народные дружинники Академгородка. Все кружили вокруг трупа, ограждённого лентами. Поднялся шум, недовольство. Люди были готовы поднять вилы и факелы, лишь бы те начали хоть какие-то действия, хоть что-то предпринимать в отношении граждан. Все кричали друг на друга, готовые разорвать в клочья.

Лыткин понял, что происходит. Он был здесь пару часов назад с Артёмом. Его чуть не стошнило прямо здесь и сейчас от волнения, от осознания.

— Никита, там труп, — тихо сказала Арина, её голос дрожал. Она была так бледна от страха, будто вот-вот упадёт в обморок. Никита ошарашенно дёрнулся. Он посмотрел Арине в глаза. Она указывала на кусты, откуда торчала нога, безжизненное тело.

Никита чувствовал, как его нутро наполняется гордостью. За себя, за то, что о них с Артёмом снова заговорят в новостных каналах, СМИ, на сайте района. Они снова будут на слуху. Он хотел невольно улыбнуться, злорадно посмеяться и сказать, что это они сделали.

С другой стороны, грудь сжалась от мысли, что перед Ариной ему придётся как-то выкручиваться. Единственное, что оставалось делать – уходить отсюда. Она дрожала, под глазами блестели,

— Пойдём, — сказал Никита, взяв её за руку. Арина хотела приблизиться, взглянуть на…на этот труп. Убедиться в том, насколько жесток этот маньяк. Она краем глаза увидела, как он лежал в луже крови. А вдруг это будет когда-нибудь она? — Нам не стоит надолго здесь задерживаться.

Это было сказано с предосторожностью или же с волнением? Наверное, со всем сразу. Они шли в молчании.

***

Кухня.

Жёлтый свет лампы под потолком делает всё тусклым. На столе тарелка с недоеденными котлетами, пара крошек хлеба. Чайник шипит, но выключен — мать просто забыла снять его вовремя.

Ляйсан сидит напротив, облокотившись на стол. Лицо усталое: морщины у глаз. Она старается улыбаться, но улыбка выходит деревянной.

— Ну… как там в школе? — голос у неё мягкий, но с примесью осторожности.

Арина не отрывает глаз от тарелки. Она Кивает.

— Нормально.

— А оценки?

— Тоже нормально.

Ответы короткие, отрывистые. Голос ровный, будто ей всё равно. На самом деле — не всё равно, просто… говорить тяжело.

Мать вздыхает. Подвигает чашку к себе, делает вид, что пьёт чай, хотя он давно остыл.

— А друзья твои как? Давно Настю с Лерой не видела.

Арина машинально:

— Нормально всë у них.

Пауза. Тик-так часов на стене будто громче обычного. Мать поправляет скатерть, разглаживает складку — лишь бы занять руки.

— Арин, — она решается на прямое. — Ты сама-то как? Всё нормально?

Арина поднимает взгляд от тарелки на секунду, встречается глазами — и тут же возвращается обратно. В груди щемит, будто она предаёт её этим движением. Но слова не идут.

— Угу.

Мать сжимает пальцы в замок. Смотрит на дочь долго. Хотела бы дотронуться до её руки, как раньше — ладонь к ладони, просто согреть. Но боится: Арина отдёрнет, или, что хуже, сделает вид, что ничего не почувствовала.

— Ты же понимаешь, я волнуюсь, да? — голос дрогнул. — Ты взрослеешь, у тебя своя жизнь, но я…я всё равно хочу знать, что с тобой.

Арина молчит. В голове — не кухня, не мать, а Никита. Его глаза. Его пальцы, осторожные, но уверенные, на её запястье. Его голос. И вместе с этим — страх. Страх, что он исчезнет. Страх, что она потеряет всё это. Страх, что мать узнает.

— Ты слышишь меня, Арин? — Мать наклоняется вперёд.

— Да слышу я! — резко. Слишком резко.

Тишина наваливается сразу. Мать отшатывается, глаза на секунду становятся стеклянными. Потом она снова берёт себя в руки, медленно выдыхает.

— Я не враг тебе, — тихо. — Я ведь только хочу…

— Мам, ну хватит, — перебивает Арина, не поднимая головы. В горле ком. Она знает, что обижает, но остановиться не может. — Всё нормально. Реально. Не надо допросов.

Мать застывает. На лице — смесь усталости и отчаяния. Как будто у неё забрали что-то важное и не вернут.

Она встаёт, молча убирает со стола. Тарелка стукает об раковину громче, чем нужно. Вода включается — шумит.

Арина закрыла дверь в комнату так, чтобы замок щёлкнул почти беззвучно.

Сразу стало легче. Тишина. Арине нужно было одно — чтобы никто её не трогал.

Она плюхнулась на кровать, уткнулась в подушку. Мысли были

вспышками. Как он держал её за руку, не отпуская.

Она закрыла глаза. В груди сладко сжалось.

Но сразу же, поверх этого страх. «А вдруг всё это кончится? А вдруг он играет? А вдруг я просто дура, и потом будет больно?»

Кирилл сидит у окна. Экран ноута светится синим. ВК. Лента чужих фоток, музыка из пабликов, комментарии ни о чём. И вдруг — сообщение. От Майи. Одно слово: «Привет». Всё. Но оно пробивает пустоту внутри. Первое тёплое ощущение за неделю. Маленькое, но ценное. Кирилл улыбается сам себе, чуть криво, будто не верит.

Арина сидит за столом.

Компьютер горит белым светом. Он строчит длинное сообщение:

Никита Лыткин:

«Знаешь, ты — единственная причина, по которой я дышу. Без тебя я умру. Или убью. Всё равно для меня, и для этих жалких людишек это будет долго и мучительно. Ты решаешь».

Чушь, подростковая драматическая хрень. Ей страшно и приятно одновременно. Страшно — потому что так не должно быть. Приятно — потому что хоть кто-то готов гореть ради неё. Она читает, стирает, переписывает ответ, снова стирает. А голова шепчет: «Маньяк какой-то. Не может же он на полном серьёзе подобное писать».

Артём сидит в темноте. Он бледный, губы шевелятся, будто молитву повторяет, хотя слов не слышно. В руках пистолет. Он медленно, почти ласково, вынимает магазин, вставляет обратно. Щёлк. Щёлк. Смотрит в стену, но на самом деле — куда глубже. Внутрь себя.

И над всем этим — город.

Спит. Храпит в хрущёвках, пьёт пиво на лавках у подъездов. Снаружи всё спокойно