Глава третья. Призраки тоже умеют мстить
После нескольких часов бесполезного лежания на кровати, я решила немного прогуляться по городу. Дождь за окном прекратился, и я, переодевшись в теплое шерстяное платье миди коричневого цвета, вышла на крыльцо дома. Джаспер стоял у своей машины, покуривая сигарету.
Когда он начал курить?
Увидев меня, мужчина затушил ее и бросил в бак рядом с забором.
— Я хочу немного пройтись. Не могу больше находится в доме, — произнесла я, подходя ближе к нему.
— Уже девять, — поставил он меня перед фактом, как будто до выхода я не смотрела на часы.
— Знаю, — коротко ответила я, выходя за калитку.
— Возьми, — Джаспер протянул мне электрошокер. — И включи звук на телефоне.
Улица встретила меня глухим, почти зловещим молчанием. Влажный асфальт блестел, отражая тусклые огни, словно глаза, наблюдающие из темноты. Ветер, холодный и безжалостный, пронесся между домов, заставляя деревья скрипеть, словно они шептали древние проклятия. Тени сгущались, растекаясь по улочкам как чернильные пятна, поглощая свет и надежду. Где-то вдалеке завывала сирена, разрывая ночную тишину, напоминая о том, что здесь, в этом городе, безопасность – лишь мираж. И несмотря на это на улице я ощущала себя безопаснее, чем в доме, в котором выросла. Каждый шаг отдавался эхом пустоты, и кажется, что стены домов шепчут истории тех, кто давно потерялся в этой мрачной бездне. Город, в котором свет – редкость, а тьма – постоянный спутник.
Когда я была маленькой, мир казался мне другим – светлым и теплым, словно окутанным невидимым покрывалом счастья. Люди вокруг улыбались, их смех звучал как музыка, наполняя улицы радостью и надеждой. Я часто смотрела на их лица, когда мама провожала меня в детский сад – лица, где светились искренние эмоции, где не было теней и тревог. Эти дни казались бесконечным летом, наполненным беззаботными играми и обещаниями будущего.
Но однажды что-то сломалось. Воздух потемнел, и свет начал тускнеть, словно над городом нависла тяжелая туча, которую никто не мог развеять. Я даже не помню, сколько мне было лет, когда Редервилл стал другим – мрачным и холодным, словно заброшенным кладбищем воспоминаний. Вместо улыбок появились взгляды, полные усталости и страха. Смех сменился на шепот, а радость – на тревогу. Дома, где раньше играли дети, теперь стояли пустыми, их окна были черными, как глаза безжизненных мертвецов. По улицам бродили тени, не похожие на людей, а скорее на призраков, лишенных надежды и света.
Я помню тот вечер – холодный и непроглядно темный, когда я возвращалась домой из художественной школы. Тусклый свет фонарей едва пробивался сквозь густой туман, который словно сгущался над старой улицей, где когда-то стоял парк. Там, среди разрушенных скамеек и заросших сорняками аллей, собралась толпа. Парни с искаженными лицами – злоба и отчаяние жили в их глазах, словно извергая внутренние демоны наружу. В воздухе висел удушающий запах горелой резины, смешанный с чем-то более отвратительным – запахом старых, открытых ран, которые кровоточили незримо, но отчаянно. Их смех был грубым и бездушным, обрывки матерных слов резали ночную тишину, словно острые ножи.
Затем один из них за руку притащил какую-то девушку. Я застыла, сердце бешено колотилось, дыхание сжималось в комок страха. В моих кошмарах до сих пор выживает эта сцена – короткое платье, испачканное и рваное, светлые волосы, грязные и спутанные, разбитые колени, босые ноги, дрожащие от холода и боли. Я спряталась за угол, дрожа от страха и непонимания, не зная, что именно ломается в этом мире, но чувствуя, как внутри меня тоже что-то трещит и рушится. Девушка не плакала. Она стояла неподвижно, словно мертвая, безжизненная кукла, лишенная всякой надежды и страха. Но когда один из парней сорвал с нее платье, обнажив бледное, дрожащие тело, тишина разорвалась – отчаянные крики и мольбы прорезали ночь. Мне было десять. Прикрыв ладонями мокрые от слез губы, я побежала домой. Рассказала обо всем родителям, они вызвали шерифа и направились туда, но там уже никого не было. В тот вечер умерла не только она – умерла ее душа, растоптанная и разбитая в прах. На следующий день новости сообщили имя – Сильвер Доусон. Ей было пятнадцать. Ее нашли недалеко от города – жестоко изуродованную, изнасилованную, забытою в бездне человеческой жестокости.
С тех пор Редервилл стал городом теней и шепотов – местом, где каждый шаг отдавался эхом чужой боли, где стены хранили тайны, покрытые слоем пыли и забвения. Там, где когда-то росли цветы и пели птицы, теперь царила пустота и холод. И я больше никогда не видела его таким, каким он был в детстве. В моем сердце осталась лишь темная рана, которую невозможно залечить, потому что вместе с городом умерло и то, что я называла счастьем. Теперь я знаю: иногда место, где ты вырос, становится ловушкой, в которой живут не живые, а лишь тени былого света, навсегда потерянного во мраке.
Я пришла на кладбище, к отцу. Мраморная плита с его именем была холодна под моими пальцами. Почему-то, скорби не было. Лишь гулкая пустота, эхом отдающаяся в груди. Вокруг высились надгробия, сплетаясь в каменный лес, где каждый памятник – некролог. Здесь покоился Эндрю Оллфорд, но что-то внутри меня отказывалось оплакивать его.
Его смерть была странной, запутанной, словно клубок змей, где правда уползает в тень лжи. Официальная версия – несчастный случай. Но я видела его лицо в последний раз: в глазах – не испуг, а отчаяние, смешанное с обреченностью. А я просто смотрела. Небо было серым, как пепел, и ветер завывал свою бесконечную погребальную песню. Я присела на корточки, касаясь пальцами выбитых букв. Папа… Его имя – просто звук, лишенный тепла. Я закрыла глаза, пытаясь вызвать в памяти его лицо, его голос. Но видела лишь размытый силуэт. Скоро я забуду его совсем, и тогда что останется? Только эти холодные камни, да мое полное безразличие?
Что-то было не так. Я чувствовала это кожей, слышала шепотом ветра. Словно кто-то следил за мной из-за могил, чье-то незримое присутствие сгущало атмосферу кладбищенской тоски. Поднявшись, я огляделась. Туман медленно полз по земле, обволакивая надгробия, словно призраки, пытающиеся вырваться на свободу. И в этом тумане, между могилами, мелькнула тень.
Не человеческая.
И тогда, пустота внутри меня сменилась леденящим ужасом. Ибо я знала – я не одна здесь.
Инстинкт заставил меня обернуться. И я увидела его.
Волк.
Огромный, черный, словно сотканный из самой тьмы. Он стоял неподвижно, между двумя покосившимися надгробиями, и смотрел на меня. Его глаза горели желтым, голодным огнем. Он не рычал, не скалился. Просто смотрел, оценивая. Не раздумывая ни секунды, я побежала. Сердце колотилось в груди, словно безумная птица, готовая вырваться на свободу. Ноги скользили по мокрой земле, цепляясь за корни деревьев. Я бежала сквозь этот каменный лес, надеясь оторваться от преследователя.
Я слышала его. Тяжелое дыхание, приглушенный топот лап. Он не гнался за мной в полную силу. Он играл. Выжидал. Я бежала, не зная куда. Тропинки петляли, уводя меня все глубже в лабиринт могил. Казалось, кладбище живое, оно пытается меня поглотить, скрыть от зверя.
И вдруг – тишина. Только ветер завывал между деревьями, и мой собственный тяжелый вздох. Я остановилась, задыхаясь, и огляделась. Его нигде не было. Я сделала несколько шагов вперед, и тут же услышала треск ломающихся веток. Он.
Он выскочил из-за надгробия, огромный и черный, словно сама смерть. Его глаза горели еще ярче, и в пасти блеснули острые, как бритвы, клыки. На этот раз он не выжидал. Он нападал. Я закричала и закрыла лицо руками. И в этот момент, словно разорвав тишину, раздался выстрел.
Затем второй.
И третий.
Я открыла глаза. Волк замер. Он смотрел на меня, но в его глазах больше не было голода. Только удивление и боль. Он покачнулся и рухнул на землю, безжизненной грудой черной шерсти.
— Лилит?... — последнее, что я услышала, прежде чем потерять сознание.
Резкий запах спирта ударил в нос, обжигая слизистую. Я с тяжелой болью начала мотать головой, пока, наконец, веки не поддались и не открылись. Видела плохо. Все вокруг было залито тьмой, лишь редкие проблески уличных фонарей пробивались сквозь грязное стекло. Однако, через несколько секунд зрение вернулось, и я разглядела человека напротив себя. Светлые волосы, карие глаза, запавшие щеки. И ошарашенный, почти болезненный вид, как будто парень увидел не живую женщину, а призрака прошлого. Хотя, быть может, я им и была. Заблудшей душой, вернувшейся из небытия.
— Рой, — произнесла я, вглядываясь в знакомые черты лица. — Откуда ты… Где я…
— В моей машине, — эхом пронеслось в моей голове. — Не верю, то это и правда ты..
Я открыла окно, вдыхая свежий, обжигающе холодный воздух. Дышать древесным ароматом от дешевого ароматизатора было невозможно. Он душил. Захотела положить голову на спинку сиденья, но ощутила острое чувство. Тихо всхлипнула, поморщилась, приложила руку к затылку. Кровь.
— Ты ударилась головой, когда упала прямо на корни сосен, — пояснил парень. — Я обработал, но тебе нужно в больницу, — он завел двигатель машины, но я резко вскочила.
— Нет. Никакой больницы.
— Лилит, ты ранена, а я пока что не собираюсь получать медицинское образование, — усмехнулся блондин, но, посмотрев на мое серьезное выражение лица, он выдохнул.
— Поехали к тебе. У тебя же есть аптечка?
Он кивнул. Завел машину, выехал на главную улицу. По радио сообщили о пожаре на сладкой фабрике. Предположительно, это был умышленный поджог. Виновных ищут.
Мы ехали молча, пока остатки моей памяти не напомнили мне о том, что случилось. Я потянулась за телефоном. Яркая вспышка экрана заставила меня слегка поморщится.
Десять часов. Два пропущенных звонка от Джаспера. Семь сообщений. Я сразу набрала его и через несколько секунд я услышала тонну ругательств.
— Со мной все в порядке, — произнесла я, когда поток брани прекратился. Взглянув на парня за рулем, я чуть тише добавила: — Я с Роем.
— С этим придурком?! Клянусь, если он хоть пальцем тебя тронет…
Я закатила глаза.
— Пусть везет тебя домой.
— Джаспер, мне не пять лет. Ключи у меня есть. Ложись спать и не нервируй меня.
Я бросила вызов.
Было грубо, да. Это одна из причин, по которым я ненавижу Редервилл – находясь тут надо мной берет вверх что-то, что нельзя описать обычными словами. Как будто самая худшая моя сторона выходит наружу.
— Твой брат прав, лучше отвезти тебя домой, — произнес Рой.
— Если ты это сделаешь, я скажу ему, что это, — я указала на рану на голове. — Твоих рук дело. Сомневаюсь, что он отпустит тебя домой. По крайней мере, живым.
Блондин замолчал. Боится. Рой Авэр всегда боялся Джаспера. Первый раз они подрались, когда мне было шестнадцать. Джаспер, словно разъяренный берсерк, врезал ему прямо в школьном коридоре. Кровь Роя брызнула на кафельный пол, смешиваясь с грязью и пылью. Джаспер узнал, что Рой лишил меня девственности. На той проклятой заправке, где он работал, в окружении запаха бензина и машинного масла. Джаспер подумал, что он отнял мое сокровище, украл мою невинность, а на мои слова, что я сама отдалась, что это был мой выбор, ему было плевать. Он видел во мне жертву. Во второй раз мой брат избил Роя, когда обвинил его в том, что он якобы меня бросил. Но правда была куда более грязной и извращенной. Я бросила его через полгода после того, как мы начали встречаться. И я плакала несколько недель, но не оплакивала потерянную любовь, а тешила себя жалостью и упивалась муками расставания. И, в третий раз, они подрались в дешевом баре, пропитанном запахом пота и пролитого пива. Джаспер узнал, что мы расстались по причине измены Роя.
Мы приехали в его квартиру, пропахшую затхлостью и дешевыми сигаретами. Вонь била в нос, словно удар под дых, но Рой, казалось, не замечал ее. Или просто привык. Квартира была маленькой, тесной, словно клетка. Стены оклеены пожелтевшими обоями в цветочек, местами отклеившимися и обнажившими серую штукатурку. Мебель была убогой и потрепанной временем. В углу, под тусклой лампочкой, стоял старый диван, обитый выцветшей тканью с невнятным рисунком. На нем виднелись пятна, происхождение которых лучше было не выяснять. Рядом – шаткий журнальный столик, заваленный мусором: пепельница с горой окурков, грязные кружки с остатками кофе, пожелтевшие газеты. На стене висел дешевый ковер с оленями, вызывающий приступ тошноты. Под ним, на полу, валялись грязные носки и пустые бутылки из-под пива.
Кухня, отделенная от комнаты узким проходом, была еще хуже. Плита, покрытая слоем пригоревшего жира. Раковина, забитая грязной посудой. Холодильник, издающий жуткий скрежет при каждом открытии дверцы.
В ванной комнате – плесень на стенах, ржавый кран и зеркало, покрытое мутной пленкой известкового налета. Унитаз, протекающий при каждом смыве.
Все здесь кричало о нищете, о запущенности, о беспросветности. Все здесь было дешевым и убогим. Я осмотрелась, чувствуя, как по спине пробегает холодок. Не от холода, а от отвращения. Неужели я когда-то любила это место? Неужели я когда-то была счастлива здесь?
Рой, словно извиняясь, махнул рукой в сторону дивана.
— Присаживайся, — пробормотал он, избегая моего взгляда. — Я сейчас приду. Чай будешь?
— Нет, — ответила я.
Парень вернулся спустя несколько минут. В одной руке у него была аптечка, а в другой пакет со льдом, который он сказал приложить ко лбу. Ковыряясь в маленьком чемоданчике, я что-то бубнил себе под нос.
— Что произошло на кладбище? — спросила я.
— Волк пришел из леса, — ответил он.
— Говоришь так, как будто для Редервилла это обычное дело. Здесь не водятся волки.
— Редервилл уже не тот, каким был, когда ты сбежала.
— Он всегда был ужасен.
— Сейчас он еще хуже. Зря ты приехала. Тебе здесь делать нечего.
Блондин достал спирт. Намочил им бинты и подошел ко мне, предупредив, что будет больно. Я сжала зубы, готовясь к адской боли. Парень развернул меня к себе спиной, отодвинул рыжие волосы в сторону, а затем прислонил бинты к макушке. Холод спирта пронзил кожу, словно тысячи ледяных игл вонзились в череп. Я невольно вздрогнула, несмотря на всю свою готовность. Боль была острой, пульсирующей, ноющей. Она растекалась по голове, оглушая и ослепляя. Рой молчал, сосредоточенно прижимая бинты. Я чувствовала его дыхание у себя на шее – горячее и неровное. Этот контраст – ледяной ожог спирта и обжигающее дыхание – сводил с ума, лишал чувства реальности, возвращал меня во времена, когда я была по уши в него влюбленной. Я осталась сидеть, оглушенная болью, ощущая, как кровь по-прежнему сочится сквозь бинты. Рыжие пряди, слипшиеся от крови, прилипли к плечам.
— Рана небольшая. Не пойму, почему так много крови. Здесь только царапина. Однако в ближайшие дни падать больше не советую, — произнес он, выкидывая окровавленные бинты в урну.
— Я могу принять душ? — спросила я, поднимаясь с места.
— Будет лучше, если ты сделаешь это у себя дома. Я подвезу тебя.
Однако до машины мы не дошли. Как только он развернулся, чтобы отнести аптечку обратно в ванную комнату, я притянула его к себе и поцеловала. Его тело напряглось в моих руках, словно пружина, готовая сорваться. Удивление на мгновение парализовало его, но я не отпустила. Мои пальцы вцепились в его рубашку, притягивая ближе, стирая последние сантиметры между нами. Поцелуй был грубым, отчаянным. Не лаской, а нападением. Я впилась в его губы, словно хищник, жаждущий крови. Этот вкус опьянял, сводил с ума, разжигал первобытный голод.
Его руки неуверенно коснулись моей талии, потом обхватили крепче, словно он боролся с собой, пытаясь понять, чего хочет. В его глазах, когда я отстранилась на мгновение, отражались смятение и похоть, смешанные в равных пропорциях. Это было не желание близости, не поиск тепла и утешения. Это был голый, первобытный инстинкт, прорвавшийся сквозь тонкий слой цивилизованности. Зверь, до этого дремавший внутри, проснулся и требовал своего.
Я потянула его за собой, обратно в полумрак ванной. С треском полетела на пол аптечка, разбрасывая по кафелю бинты и бутылочки с лекарствами. Мне было все равно. В голове пульсировала лишь одна мысль – утолить этот голод, не думать ни о чем другом. Он не сопротивлялся. Возможно, потому что сам чувствовал то же самое. Возможно, потому что уже не мог контролировать ситуацию. Холод кафеля обжигал кожу. Его пальцы, грубые и неумелые, расстегивали пуговицы на лифе моего платья, срывая его с плеч. Ткань, запутавшись, сползла вниз, открывая мою грудь. Его взгляд жадно скользил по открывшейся плоти, задерживаясь на набухших сосках. Он отвечал на мои поцелуи с такой же звериной жадностью, с таким же отчаянием.
Рой опустился на колени, его губы коснулись моей груди, жадно приникая к ней. Я запрокинула голову, выгибая спину, чувствуя, как он захватывает сосок в рот, кусает, ласкает языком. Внизу, между ног, я ощутила влагу. Его взгляд поднялся к моему, в глазах – тьма, лишь отблеск безумия и желания. Он потянулся к моей промежности, его пальцы пробрались под платье, скользнув по бедру, задерживаясь на кромке нижнего белья, срывая его вместе с платьем, обнажая мое лоно. Я вздохнула, чувствуя, как его пальцы проводят по нему, изучая, возбуждая.
Его член, твердый и горячий, вырвался из-под ткани его брюк. Я почувствовала его прикосновение, как он прижимается к моей влажной плоти. Рой входил резко, грубо, наполняя меня, вызывая одновременно боль и дикое наслаждение. Я застонала, чувствуя, как он заполняет меня до предела, как его движения становятся все быстрее, глубже. Мы двигались вместе, в диком ритме, сливаясь в одно целое. Ничего не существовало, кроме этого момента, кроме этого ощущения. Его тело, в котором бурлила дикая страсть, двигалось в бешеном темпе, не зная жалости. Его стоны смешивались с моими, а дыхание срывалось.
В какой-то момент мир вокруг сузился до предела, и мы растворились в безумном экстазе. Я ощущала, как напряжение нарастает, как все внутри сжимается. Взрыв боли и наслаждения, эхом прокатившийся по всему телу, вырвал из меня крик. Он вскрикнул в ответ, его тело содрогнулось, и он прижался своим лбом к моему плечу, тяжело дыша.
— Это неправильно, — полушепотом произнес он.
— Какая уже разница, — ответила я.
Я взглянула на наши тела в слегка запотевшем зеркале. Это не был акт любви. Это был просто животный голод, который я подавляла несколько лет.