Глава десятая
ИЛЬЯ
Соня нервно мерила комнату шагами. Я не мог похвастаться большими квадратными метрами, поэтому она мельтешила из стороны в сторону, от шкафа к окну и обратно, а у меня от её дерганных ритмичных движений кружилась голова. Хотелось попросить её прекратить, но Соня готовилась сказать что-то важное, и я не смел сбивать её с мысли.
— Папа хочет, чтобы мы жили с ним после свадьбы, — наконец выпалила она с навернувшимися слезами.
Я попытался изобразить удивление и негодование, но, кажется, моё лицо больше походило на кислую мину, скошенную в неуверенной гримасе, потому что во взгляде Сони сквозили тревога и недоумение.
— Сонечка... — начал я и хотел проблеять что-то успокаивающее, но меня оборвали.
— Ты знал! Знал, что так будет! — Почти визгливо выкрикнула она, и я почувствовал резь в правом ухе. — Когда он тебе сказал?
— Когда мы приезжали к вам домой.
— И ты согласился?
— А был выбор? Он сказал, что без этого свадьбы не будет.
Соня рвано выдохнула и тонко всхлипнула на вдохе. По щекам покатились крупные слёзы, и Соня опустилась на кровать: силы окончательно покинули её тело, и она больше не могла держаться на ногах. Я приобнял её за плечи, поддерживая и закрывая от внешнего мира в надежде, что чувство безопасности её успокоит.
— Сонь, да какая разница где жить? Главное, что мы наконец распишемся. Мы так давно этого хотели, а жизнь с твоим папой – маленькая цена, которую нужно заплатить, вот и всё!
— Ты не понимаешь! — Соня резко сбросила мою руку и, поднявшись, вновь замаячила по комнате. Её стремительные смены настроения вновь вызывали во мне смутную тревогу. Две недели на Юге, таблетки, наседающий отец, спешные свадебные хлопоты – мне казалось, что её хрупкая психика сдаёт, не выдерживая давления обстоятельств. — Я не хочу, чтобы вам с Сашей было плохо!
— А нам и не будет плохо. Разве лучше будет, если всё останется как есть? Жить по-отдельности? Видеться набегами? Постоянно воевать с твоим отцом? Это не жизнь.
— Папа будет контролировать вас также, как меня. Он будет держать вас в узде, придётся жить по его правилам... А может... Может он и на Сашу начнёт поднимать руку. — Соня обхватила моё лицо и мягко приподняла, призывая посмотреть ей в глаза. — Это несвобода, Илюш, это золотая клетка, из которой уже никогда не будет выхода. Я не хочу такого для вас.
В её словах был смысл. Я понимал, что Роман Анатольевич окружит нас не просто стенами своего особняка, а темницей из новых жизненных устоев, где не будет места свободным прогулкам; где я не поеду на работу, когда мне скажут, что семье грозит опасность из-за очередной войны с конкурентами; где я буду притворяться глухим, если маму Сони ударят за лишний вопрос не к месту или невкусный ужин; где мне придётся учить Сашу быть тихим, послушным и незаметным, чтобы тучи чужого плохого настроения над ним не сгущались. Я всё понимал и не хотел так жить, и в тоже время это была единственная возможность получить заветный штамп в паспорт.
Я аккуратно обхватил запястье Сони, погладил большим пальцем выступающую косточку и поцеловал нежную кожу ладони.
— Сонечка, давай мы просто с тобой сделаем то, к чему стремились несколько лет. Уже столько всего пройдено. Нам надо узаконить наши отношения, а потом мы обязательно решим, что делать дальше.
Соня закусила губу так сильно, что мне самому, кажется, стало больно, а во рту почудился знакомый металлический привкус. Мягкие прохладные ладони заскользи по лицу, Соня обняла меня за шею, и я не смог противостоять её тяге к успокаивающей ласке, наоборот — притянул к себе на колени и крепко обнял за талию.
От переживаний её дыхание участилось. Я чувствовал, как горячий воздух щекочет мне шею при каждом рваном выдохе, что срывался с её губ. Наверное, ей было страшно: за грядущую свадьбу, за меня и Сашу, за туманное будущее, которое будто не предвещало ничего хорошего. Она боролась с тревогой внутри себя, а я гладил её по спине почти невесомо, молчаливо уверяя, что всё будет хорошо.
Но как сделать «хорошо» частью нашей жизни? Как пожениться и не угодить под душное крыло Романа Анатольевича? Соня не могла жить в его мёртвой хватке — это читалось в каждом её жесте, в каждом вдохе, в каждом приступе панике, что превращал голубые глаза в небо, плотно затянутое дождевыми тучами. Ей нужен был выход, а нам с Сашей возможность не переступать порог мрачной клетки гневливого деспота. И я чувствовал, как простым обещанием обязал себя найти выход из порочного семейного круга, где свобода и несвобода переплетались тесно, почти неотделимо.
В крепких объятиях дыхание Сони выровнялось, а напряжённые мышцы расслабились под моими ладонями. Она больше не походила на маленького зверька, загнанного в угол тенью хищника-папы, и я потерял счёт времени, боясь потревожить её покой, спугнуть резким движением или неаккуратным вздохом
— У меня для тебя кое-что есть, — тихо прошептала она и вяло выпуталась из объятий.
В коридоре загорелся свет. Соня долго рылась в сумочке, то и дело стуча и гремя её содержимым. Я с любопытством прислушивался к каждому звуку и в тоже время не двигался с места, терпеливо ожидая возвращения Сони.
— Нашла! — бодро крикнула она, и вернулась в комнату с маленьким футляром для украшений.
— Ты собралась делать мне предложение?
— Открой и узнаешь.
Я аккуратно взял коробочку, ожидая увидеть свадебные кольца. Но вместо них на синем бархате оказались запонки. Солидные, с прямоугольными прозрачными камнями, они сияли даже в полумраке, и не было сомнений — это не стекло, а крупные бриллианты.
В руках я держал целое состояние, но в душе не мог испытать ни капли радости. На нашей свадьбе не было ничего «нашего». Роман Анатольевич сам решил в каком ЗАГСе пройдёт церемония, сам выбрал ресторан, сам утвердил список гостей и блюд. Даже мой костюм выбирал не я — приглашённый портной снял мерки, а потом я увидел «тройку» из дорогой серой ткани. Роман Анатольевич делал свадьбу не для нас и даже не для семьи, а для круга своих партнёров, друзей и соратников, желая всем показать, как пышно выдаёт замуж единственную дочь. Запонки выглядели частью представления, проходящего под девизом «не стыдно», и чужеродная вычурная роскошь обжигала кончики моих пальцев.
— Я сама выбирала. Тебе нравится?
Я невольно улыбнулся Сониной наивности. Она купила их на деньги отца, но вложила душу в выбор и теперь с трепетом ждала радости. Я выдавил улыбку и захлопнул футляр, избавляя себя от смущающего перелива камней, на который не могу взглянуть с восторгом.
— Очень нравятся. Обязательно их надену. Спасибо, родная.
***
На двери, обитой дерматином, кто-то выцарапал большим остроконечными буквами «шлюха». Гадкое словцо приклеилось к Лизе, преследовало неустанно и облепило её словно грязь, которую невозможно оттереть жёсткой щёткой, и каждый день кричащий «подарок» от соседей напоминал о недалёком прошлом.
Выжженая кнопка дверного звонка поддалась туго, за дверью плешиво застрекотала «птичка» и раздались шаркающие шаги вместе с хриплым, лающим кашлем. Костя высунулся из квартиры и, убедившись, что гость на пороге желанный, прохрипел носоглоткой и снял цепочку с двери:
— Заходи.
Костя мне не нравился. Не нравился с первого нашего знакомства, когда Лиза попросила осмотреть её «приболевшего друга». Болезнь называлась простыми русскими «пиздюлями», но даже покрытый россыпью чернеющих гематом, он умудрялся смотреть волком и не давал себе помочь. Лиза пустила его в своё дом, жила под одной крышей, и пытался с ним подружиться, будто дружба Сони и Лизы вынуждала нас поддерживать теплые отношения.
Но мы были из разных миров: у меня нормальная, хоть и не богатая семья, золотая медаль, красный диплом, работа врачом и маленький сын, у Кости — юношество в интернате, девять классов образования и заработки на подпольных боях, где его дубасили до кровавых соплей и не факт, что мозги после такого остались на месте. Костя был неприятный, неотёсанный, грубый, скользкий и подлый, и я чувствовал угрозу, исходящую от него, на уровне инстинкта, и она стала явной, когда он устроился на работу к отцу Сони. Его мотивы скрывались за черной
— Девочки дома?
— Не, Лизок с Сонькой твоей умотала, а Геля с хахалем шляется, сучка – сказала, что поздно будет, хвостом вильнула и ушла.
Я еле сдержал выдох облегчения. Отсутствие женской половины семьи было мне только на руку. Лиза и Геля могли всё рассказать Соне, а не хотел, чтобы она нервничала и переживала, тряслась и пыталась укрыться от грозной тени отца, нависающей незримо, но ощутимо тяжело. Разговор должен остаться только между мной и Костей.
Из-за большого внутреннего кармана куртки я достал чекушку водки, рыбную консерву и маленькую банку солений, заготовленных мамой. Гостинцы немного воодушевили Костю — голод и безденежье дали свои плоды, — он был готов говорить, хотя бы ради еды.
— Пошли на кухню, — он усмехнулся с долей неслыханного добродушия и махнул рукой.
На секунду я замер на пороге прихожей с брезгливой мыслью: снимать обувь или нет? Лиза пыталась поддерживать порядок в большой трёхкомнатной квартире, но, кажется, ей, измождённой и болезненной, с трудом давались дела по хозяйству. Чувствовалась женская рука: вещи были разложены по местам, на верёвках в коридоре сушились выстиранные вещи; но запах пыли и сырости не покидал жильё, и всякий раз в их квартире я чувствовал необъяснимое отвращение. Хотелось принести чан с хлоркой и пройтись с тряпкой и жёсткой щёткой по всем поверхностям, обеззараживая пространство.
— Ты чё там завис? — донёсся крик из кухни.
— Замок у куртки заело! — Соврал я и, пересиливая себя, разулся. — Иду!
Петроградский район, сто квадратный метров, три комнаты, набережная неподалёку. Отец Лизы был важной шишкой в советские годы и получил солидное жильё за никому неизвестные заслуги. На такой лакомый кусочек обязательно нашёлся бы покупатель — какой-нибудь бандит, желающий одарить любовницу или жену широким жестом, — Лиза, Геля и Костя спокойно уместились бы в квартире попроще и подальше от центра, а на сэкономленные смогли бы прожить какое-то время без забот. Но Лиза из раза в раз пресекала любые рациональные доводы, цепляясь за память о родителях и счастливом детстве. Костя, на удивление, в жилищный вопрос не лез. Он мог настраивать Лизу против Сони и пытаться жёсткой рукой усмирить нрав Гели, но трогать то, что принадлежало Лизе, не смел, хоть мне и казалось раньше, что он с ней связался только ради привлекательной жилплощади.
На зацарапанном замызганном столе уже ждали две гранёные рюмки, фарфоровая тарелка с зайцем и пара ломтиков самого дешёвого, но ценного в бедности серого хлеба. Пока я возился с консервами, Костя открывал спиртное.
— Ну, за свадьбу! — объявил он с торжественностью регистратора брака. Мы выпили не чокаясь. Костя хрипло закашлялся. — Чё кислый такой? Хотел же жениться, а рожа будто тарелку лимонов с солью навернул.
— Её отец селит нас у себя.
— Навсегда что ли? — Я кивнул, и Костя присвистнул. — Дела-а-а. Ну с таким уёбком жить — только вешаться или вешать.
Что-то недоброе сверкнуло в его глазах на последнем слове. Я так и не понял на чьей он стороне. Он служил Роману Анатольевичу, как приданный пёс — облачался в чёрный костюм и следовал за начальником, готовый вцепиться в глотку по первому приказу. Но в тоже время в нём сквозило какое-то странное пренебрежение: едва уловимое, умело скрытое, лишь бы сородич по стае не распознали и не загрызли.
— Я не хочу с ним жить. Соня тоже не хочет, — я выдержал паузу, нервно постучал пальцами по столу и всё-таки выпалил, — Я думаю, взять Соню с Сашей и уехать сразу после свадьбы.
— Опять побег? — Костя взял огурец и откусил со звонким хрустом. — Повторяешься, Илюша, даже не интересно уже, или ты по друзьям-бомжам в КПЗшнике соскучился?
— Не соскучился. Я хочу уехать с концами и больше никогда не возвращаться в Питер. И ты мне в этом поможешь.
Глаза Кости округлились. Он посмотрел на меня, как на душевно больного, с трудом проглотил огурец, а потом и вовсе покрутил пальцем у виска.
— Рехнулся? Как я тебе помогу, Ромео? С вами бежать и по лесам прятаться? Построим там хижину и будем жить-поживать да добра наживать?
— Нет, с тобой жить я точно не хочу, — Костя открыл было рот для гаденького возмущения, но я быстро его оборвал. — Я всё уже придумал. Завтра к восьми утра мы поедем на вокзал и купим три билета на самый дальний ночной поезд. Желательно, чтобы он шёл заграницу. Заедем ко мне, соберём все вещи и погрузим в машину, и я дам ключи тебе. На свадьбу ты приедешь на ней, а в конце, когда все ужрутся и будут разъезжаться, мы поменяемся местами — Лиза переоденется в платье Сони, и вы поедете в гостиницу вместо нас, а мы поедем на моей машине на вокзал. Когда отец Влады опомнится, мы будем уже далеко.
Костя не перебивал, но смотрел на меня долгим испытывающим взглядом.
— Нет, — твёрдо вынес вердикт он, и сердце ухнуло вниз, будто меня приговорили к расстрелу. — Ты сериалов пересмотрел? Понимаешь, что, если вся эта хуйня, которую ты себе понапридумывал, не сработает, будет пиздец вам. А если сработает, то пиздец будет нам с Лизой за помощь вам, идиотам. Я её в эти цирковые номера ради твоей малахольной Сонечки втягивать не буду, она
Я выслушал его молча, стараясь не реагировать на парад оскорблений и упрёков. Костя был мне нужен, и я решил применить последний аргумент, оставшийся в меня в запасе.
— Я тебе заплачу, — выдал я, наблюдая, как Костя наливает себе ещё водки и тут же опрокидывает. — Много. Сразу дам половину из того, что нам подарят на свадьбу. А подарят дохрена, там среди гостей одна элита. А ещё я оставлю машину на парковке у вокзала, сможешь её забрать...
— Нет! — он не дал мне договорить – хрипло рыкнул и ударил ладонью по столу. Вцепившись в ворот моего свитера, Костя шумно выдохнуло, и меня замутило от запаха спирта и дешёвого одеколона. — Мне не нужны твои бабки. Ты пойдёшь на свадьбу, и вы будете пить, гулять, веселиться. Надо будет – переедешь к тестю в дом, а потом, может быть, я помогу вам исчезнуть.
— А жить то как? — тихо пролепетал я, чувствуя себя полным ничтожеством.
Костя тяжело осел на табурет и хрипло выдохнул. Вспышка гнева пошла на спад, но я видел, как его пальцы судорожно подрагивают в остатках напряжения.
— У него сейчас проблемы большие, — как бы невзначай начал он. — Конкурент серьёзный. Уедете позже, когда ему будет не до вас, а может он сам вас подальше отошлёт. За Соньку то он трясётся. Ну или всё само решится, если конкурент окажется сильней.
Я не хотел думать, как всё может решиться «само», и опрокинул в себя рюмку обжигающей водки.