Глава первая
СОНЯ
Шум бежавшей по трубам воды заполнял всё пространство маленького обшарпанного туалета. От едкого запаха морского бриза в горле засел тошнотворный ком, но я упрямо разглядывала тест на беременность, будто пристальный взгляд мог проявить желанную вторую полоску. Грудь сдавливало тисками, в висках пульсировало от одной мысли: «Опять не получилось»; к горлу подкатила тошнота, скромный обед в виде пустого супа с разварившейся картошкой легко вышел наружу. Лицо обожгло жаром, я приложила ледяную ладонь к щеке, и мне показалось, что до меаня добралась лихорадка, безжалостно ударяя температурой.
— Сонь? Соня! — я вздрогнула от того, как тихо Илья постучался в хлипкую дверь. — У тебя всё хорошо?
— Да, — мой голос внезапно осип и дрогнул плаксивой интонацией. Разгорячённую кожу защипало от солёных слезинок, и я быстро вытерла их рукавом свитера. — Всё хорошо, Илюш. Сейчас выйду.
Я слышала, как он неловко переминался у двери — в повисшей тишине даже слабый хруст старых половиц казался громким объявлением присутствия. Он уже наверняка всё понял. Не было ни объятий, ни счастливого визга, только немое оттягивание неизбежного — принятия очередной неудачи. Захлопнув крышку унитаза, я выкинула тест урну и прикрыла глаза. Затылок больно ударился о дверь, в голове заныло, лязг хлипкой щеколды засел в ушах звоном.
Я глубоко вдохнула и, собравшись с силами, открыл дверь. Илья едва успел отпрыгнуть — точно стоял прямо под дверью и пытался прислушаться к каждому шороху. Его светлые глаза уже тронула смесь тревоги и разочарования, и я не могла вынести его пристальный взгляд.
— Нет?
— Нет.
Я глупо пялилась на его предплечье — на рукаве красной домашней рубашки осталось яркое пятно от зелёной краски, и только разглядывание неловкого мазка удерживало меня от потока слёз. Илюша и призывно раскрыл широкие медвежьи объятия, но я грубовато отпихнула его руку и прошла мимо. С каждым разом его нежность и жалость приносили мне всё меньше утешения. Хотя пожалеть стоило нас обоих: три года бессчётных попыток добиться благословения моего отца выматывали не только меня. Илья просил у моей руки трижды, но ни одно из предложений не устроило папу.
Ребенок — единственный способ заставить его поменять решение. Папа не потащит меня на аборт и не даст опозорить семью внебрачным дитём. Ему придётся меня отпустить.
Стоило постыдиться — наверное, детей стоит рожать из-за любви, а не корыстных целей. Но мне хотелось замуж за Илью, хотелось стать с ним одной семьёй, а семьи рано или поздно обзаводятся детьми. Пусть лучше рано, но с кольцом на пальце и общей крышей над головой, с осуждением отца, но без его гнёта.
— Родная, все получится, — Илья говорил так каждый раз, и со временем его благие теплые утешение начали раздражать.
Он пытался меня успокоить, дать надежду на светлое будущее, но все надежды растворялись в пучине неудачных попыток и безрадостного будущего.
— Год уже не получается! Это тридцатый тест! Ненавижу их! — я резко смахнула со стола коробочку, но Илья и бровью не повёл — поднял ее и выкинул в мусорку. Он ненавидел беспорядок и не воспринимал перепады настроения, а я постоянно учиняла бардак и перескакивала с грусти на радость, с радости на злость.
Он уже не боялся, что я его оттолкну — обнял за плечи, и тяжесть его ладоней отозвалась приятным облегчением, будто до этого я едва держалась на ногах и его руки не дали мне упасть.
— Значит, еще не время, — прошептал он мне на ухо, заправив прядь волос за ухо. — Оно придет, и тогда все получится.
Его рубашка пахла дешёвым порошком. Старая машинка плохо простирывала одежду, но мне нравился этот мыльный аромат, перебивающий горький запах лекарств, которым Илья пропитывался на работе. Уткнувшись в его плечо, я глубоко дышала и прислушивалась к мерному биению его сердца. Глухой стук точно напоминал — он живой, он рядом, а больше мне было и не нужно, всё остальное можно побороть.
Я не заметила, как он усадил меня табуретку. С тонким надрывом засвистел чайник, и Илья поставил передо мной чашку с ароматным ромашковым чаем. Горький вкус застарелой заварки хотелось заесть чем-то сладким, но на столе была лишь полупустая вазочка с самыми дешевыми конфетами для сына. Девяносто пятый Илюшу не баловал, скромный заработок приходилось выгрызать.
— Кажется, у меня температура.
— Перенервничала, — Илья вздохнул и коснулся холодными губами моего лба, кольнул щетиной кожу, и я задрожала в ознобе. — Сонечка, тебе нужно полежать. Я сейчас достану градусник.
Его спина, такая широкая и крепкая, маячила перед глазами, и я сконцентрировалась на выступающих лопатках, только чтобы не думать об одной полоске на тесте. Дверцы кухонных шкафов противно скрипели, пока он искал коробку, полнившуюся лекарствами. Он тащил из больницы всё, что могло пригодиться дома, но я не могла его осудить: во времена, когда не хватает элементарного, хочется запасаться даже йодом и бинтами, если есть такая возможность.
— Не надо, Илюш, просто посиди со мной, пожалуйста.
Как по щелчку, он неаккуратно вернул содержимое домашней аптечки в коробку и присел рядом, погладил по волосам и зарылся носом в макушку. Я прижалась к нему и почувствовала судорожный выдох.
— Ты волнуешься?
— Переживаю за тебя, — он поцеловал меня за ухом, и я вздрогнула. — Ты пила таблетки сегодня?
— Утром. По расписанию, — мой голос опять охрип, слова дались с трудом и я слабо прокашлялась. — Всё нормально. Просто надеялась, что в этот раз у нас все получилось.
Илья молчал, и я была ему благодарна за такую нужную тишину. Я не хотела слышать его торопливое «всё ещё будет», похожее на попытки развеять густой туман руками. Откинув голову ему на плечо, я прикрыла глаза и утонула в его объятиях, чувстве сильных рук, держащих меня на краю пропасти. Но как бы крепко он меня не держал, бездна не отступала – она давно разверзлась в подсознание и тянула в свою пустоту. Опять не получилось. «И не получится», — донесся подлый ответ внутреннего голоса.
Сквозь пыльные занавески пробивался свет уходящего солнца. В лучах витали пылинки. Я знала, что Илья пытался поддерживать чистоту, но в старая квартира будто пропиталась пыль и ни одна влажная ветошь не могла стереть её с полок типовых сервантов и шкафов. Такими же были наши отношения — пыльными и грязными, укрытыми щедрым слоем тайны и стыда.
«Не бойся, мы вместе», — говорил Илья, но страх подкрадывался со спины и зажимал меня в тисках. Отец держал под контролем каждый шаг: под окнами Илюшиной невзрачной двушки стояла чёрная машина с тонированными стёклами и двумя головорезами внутри — он приставил ко мне охрану, следил за мной и днем, и ночью.
Мне хотелось его оправдать: бизнес в девяносто пятом — русская рулетка, а отец уже забрался слишком высоко, подмяв под себя несколько машиностроительных заводов в Петербурге. Теперь он нацелился на судостроение и порт. Нам угрожали каждый день — по телефону и в письмах. Папа свирепел и усиливал меры безопасности: не выпускал нас с мамой из дома; приставлял охранников, без которых мы и шага ступить не могли; угрожал конкурентам в ответ.
— Мне нужно домой через пару часов, — прошептала я, подняв взгляд на Илью, и попыталась оправдаться. — Папа ждёт.
— Конечно, — его голос звучал смиренно, но я чувствовала, как тяжело он вздохнул перед тем, как подняться с места.
В кастрюле закипела вода, и Илья высыпал в воду макароны. Дешёвые, из мягкой пшеницы, они каждый раз разваривались в клейкую кашу, но маленького Сашку, его сына, надо было чем-то кормить и официальной врачебной зарплаты Ильи едва хватало на крупы. Первое время я привозила им мясо — мама постоянно привозила с рынка свежую говядину, но однажды отец поймал меня у морозилки и отвесил звонкую пощёчину. Простой гуляш остался для Саши деликатесом, трусость не позволяла мне больше воровать и вместо полезного белка я привозила ему вредные растворимые Юпи и шоколадные батончики, купленные в соседнем ларьке.
— Точно не останешься с ночевой? — Илюша обернулся, и я заметила грусть в его глазах. — Может, позвонишь отцу? Сашка по тебе соскучился.
— Не могу, — я попыталась улыбнуться, но губы мои невольно задрожали от накатывающей грусти. — Сейчас он проснется, немного поиграем, и я поеду. Не знаю, когда вырвусь в следующий раз.
Плечи Ильи поникли, и тонкий укол вины пронзил моё сердце. Иногда я жалела, что позволила ему влюбиться. Нельзя было поддаваться уговорам Лизы и идти на студенческую дискотеку. Не стоило принимать его приглашение на танец и неловко браться за его широкую шершавую ладонь. Не следовало отвечать на его робкий поцелуй под тусклым жёлтым светом уличных фонарей, а уж тем более я не должна была соглашаться на свидание и оставлять свой номер на его запястье. Он бы не полюбил меня и не страдал. Саша не называл бы меня мамой и не скучал неделями, пока я сидела в своей золотой клетке.
Теперь же Илюша тоскливо мешал макароны, опять слишком сильно их посолив, и крепко держался пальцами правой руки за столешницу. Правой руки, на которой до сих пор не было обручального кольца.
— Твой отец разрешил нам встречаться по выходным в вашем доме, — напомнил он. развернувшись ко мне, и его голубые глаза сверкнули решительностью. — На выходных я приеду. У меня теперь две смены подряд...
— С кем будет Саша? — взволнованно спросила я, будто не знала ответ.
— Отвезу к родителям, — подтвердил мои догадки Илья. — Они уже привыкли. Им не трудно.
Он проговаривал это каждый раз, как будто его преследовало чувство вины. «Нельзя бросать Сашу, нельзя обременять родителей, потому что они в возрасте, но у меня нет выбора, мне нужно работать, чтобы нас прокормить», — хотел сказать он, но слова застревали в горле и с губ срывалось лишь короткое: «Им не трудно».
В соседней комнате сладко спел Сашенька. Его детский сон не тревожили ни наши голоса, ни шаги, ни звон посуды. Его не тревожили сложные вопросы, мешавшие взрослым спать спокойно, и он видел яркие сны, в которых ему открывался весь мир. Я на цыпочках прокралась в комнату, присела на пол возле его низенькой кроватки. Густые длинные ресницы уже подрагивали – Шурочка уже не спал, но хотел еще немного понежиться в объятиях сладкой полудрёмы.
— Почти четыре, — ласково прошептала я, касаясь пальцами мягких детских кудряшек. — Пора просыпаться, Сашенька.
— Ма-ам, — сонно протянул он, обняв мою руку теплыми после сна ладошками. — Не хочу вставать. Еще немножко.
Я не могла ему отказать, только сидела рядом и гладила его по спинке через тонкую ткань застиранной футболки. Сашенька, точно ласковой котёнок, потягивался под моими ладонями, льнул к рукам и жмурил темные, почти чёрные глазки. Он был таким тёплым и светлым, что мне хотелось лечь рядом и обнять его покрепче, прижать к себе и свернуться с ним клубочком, спрятав его и себя от жестокого мира за пределами его детской.
— Папа почти доварил макароны, — мягко прошептала я, коснувшись его щёчки. Ты же не обедал толком. Надо вставать, солнышко.
— Ну ма-ам, — снова сонно протянул Шура.
Я не была его матерью по крови, но Саша был моим — вселенной, миром, сыном, большой любовью, всем. Его родная мать погибла и не смогла дать ему любви, поэтому ее место заняла я, но нисколько не претендуя на память о женщине, подарившей ему жизнь, ценой своей: Саша знал о ней, Илья показывал ему фотографии и раз в год водил на могилу, но «мамой» он все равно называл меня.
— Хочешь я тебя донесу?
— Хочу, — Шура протянул ко мне ручки. Он был совсем маленьким и легким, но я все равно с усилием подняла его на руки. Саша мартышкой обвил свои ноги вокруг моей талии, ручками обхватил за шею, а теплое детское сопение защекотало шею.
Мне не хотелось его отпускать, расставаться с его теплом, но я всё равно усадила его на кухонный уголок, уже потёртый от времени, и села рядом, ласково почёсывая его спинку. Илья суетился: раскладывал макароны по тарелкам, добавлял маленькие горстки дешёвого тертого сыра, чтобы макароны не казались такими пустыми, разливал чай. Я заметила, как мне он положил свежий чайник пакетик, а им с Сашкой заварил один на двоих.
— Тебе не обязательно заварить мне новый... Мы можем пить один на троих.
— Перестань, — Илья поставил передо мной кружку и поцеловал меня в макушку. — Не бедствуем. Сашке всё равно нельзя крепкий чай.
Он был слишком гордым, чтобы признаться даже самому себе в финансовом бедствии их маленькой семьи. Но я видела, как мало продуктов в холодильнике и кухонных шкафчиках, как он одевает Сашу в старые ношенные вещи и штопает вечерами рабочую форму, как он отдаёт часть денег престарелым родителям с крошечной пенсией. Я всё это видела и металась раненным зверем, потому что не могла им помочь.
Шура, звеня маленькой ложкой, уплетал макароны. Он плохо ел в садике, и теперь набросился на еду, глотал, не жуя, будто боялся, что тарелку скоро заберут. От одного взгляда на него, мне кусок в горло не лез, и я знала, что съем только половину, отдав свою порцию Саше.
— Мама, а ты сегодня остаешься с нами?
Внутри всё задрожало. Я так не хотела видеть разочарование в его огромных чёрных глазах и стыдливо смотрела в тарелку, будто молчание могло оттянуть неизбежное. Но Саша и так всё понял, он был слишком умным мальчиком для своих пяти лет. Взгляд его опустился в тарелку, но аппетит пропал. Ему тяжело давалась разлука, но он уже так привык к её неизбежности, что перестал плакать перед новым расставанием и только угасающий детский энтузиазм выдавал его грусть.
— Шурочка, мы увидимся в выходные, вы с папой приедете ко мне на выходных. Договор?
Илья нахмурился — появляться в доме моего отца с Сашей он не хотел, боялся, что папа разозлится и его немилость коснётся ребёнка. Но я знала, что хоть отец и был жесток к нам, он бы никогда не навредил ребёнку, поэтому под натиском настороженного взгляда Ильи я протянула Саше ладошку. Шура замешкался, но все-таки шлёпнул по ней своей ручкой, совсем маленькой по сравнению с моей.
— Договор, — улыбнулся он, увлеченно вернувшись к макаронам.
От нахлынувшего облегчения моя голова отяжелела, и я уложила ее Ильей на плечо, чувствуя через ткань тонкой футболки теплоту его кожи. Найдя под столом его ладонь — шершавую, чуть огрубевшую от работы, — я крепко сжала ее в пальцах. И все равно я верила, что скоро блеск золотых колец украсит наши безымянные пальцы.