Пролог
Все получается само, если партитура музыкальной пьесы написана точно по событиям твоей собственной разрушенной жизни. Пусть даже музыка эта создана очень давно, в восемнадцатом веке, и неизвестно, самим ли Альбинони или его биографом гораздо позже... Но восьмиминутный трек Лондонского оркестра — наилучшее ее исполнение: и тайминг оптимальный, и зацикливается плавно, будто и нет безнадежности в конце, нет физически ощутимой агонии в теле, наполненном звучанием безжалостной скрипки, и будто бы все сначала... И комната эта — вовсе не освобожденная от мебели бывшая детская большой русской квартиры, а светлое помещение маленькой цирковой студии в Мюнхене, куда привела когда-то мама. Мамочка... Как ты могла?..
Ведь все начиналось именно так, как звучит после вступительных аккордов скрипка — легко и безоблачно. И солнечно. Сколько солнца было в то время, когда сразу после школы начинались занятия! Оно нагревало ковер и маты, и деревянные планки трапеций тоже были теплыми, и пылинки парили в ярких лучах. Пыль всегда видна и в софитах, но тот солнечный свет в студии был совсем другим! Там все было другим. Понятным, родным и уютным.
Софиты намного позже появились. Как новая часть набирающего мощь адажио, как открытие — во время детского любительского представления, но с того самого первого раза стало совершенно ясно, для чего ты пришел на этот свет... Удивлять, приводить в восторг, доказывать безграничность человеческих возможностей?.. Нет, это лишь следствие главного! Вовсе не ради чужого восторга ты столько часов изматываешь собственное тело, а ради того трансового состояния, в котором оказываешься каждый раз. Все равно, на арене или на сцене, ты просто переходишь в другое измерение, где твой организм превращается в волшебный инструмент, работающий за счет особенной, ни на что не похожей энергии затаившего дыхание зала. Когда ты уже не подвластен законам физики и никаким другим законам больше не подвластен...
Что могли изменить язвительные слова отца о том, что его старший сын решил податься в циркачи вместо того, чтобы заняться наконец чем-то серьезным, вникнуть в тонкости семейного бизнеса и унаследовать дело, в которое вложено столько труда и столько лет жизни после эмиграции из России? Что вообще могло произойти, чтобы изменился тот ход событий?.. Чтобы не встретился Грегор, и собственный мир не перевернулся, и не рухнул бы потом, как ты сам, летящий из-под купола в страховочную сетку.
Грег появился в труппе во время первого же зимнего сезона, и почти сразу возник их знаменитый дуэт. Вкрадчиво и осторожно, как притихший перед кульминацией орга́н, возникало чувство абсолютного единства, когда руки партнера во время отсутствия всякой опоры были точнее и увереннее твоих собственных...
Как можно было этого избежать, как можно было его рукам сопротивляться, когда Грегор засмеялся, свалившись рядом на пропитанный запахом пота брезент, и слишком близко оказались его знакомые искристые глаза, и сразу ясно стало, что нет больше никакого смысла свое чувство от него прятать. Они давно уже были единым организмом, и, наверное, поэтому так естественно все получилось даже в первый раз на гимнастических матах в тренировочном зале...
— Ты мой, Пиппо. Мой и больше ничей, я хочу это почувствовать полностью! — сказал тогда Грегор перед первым настоящим поцелуем, прижимаясь разгоряченным после репетиции телом, и еще много раз потом это повторял...
В тот год поместилось все лучшее, что могло случиться в жизни. Именно так это было, именно так, как орет сейчас истеричная скрипка — все слилось в беспредельном счастье, все тогда получалось! Сложнейшие трюки, которые раньше казались нереальными, оглушительный успех их номера в любой программе, победа на Веронском фестивале и приглашение в Монте-Карло. Мечта о Монреале, одна на двоих, и их любовь, и фантастический секс в каждую свободную минуту, и много важных событий еще было впереди! Они привыкли быть постоянно вместе во время поездок, они просто забыли об осторожности...
Но пусть бы их застал кто-нибудь другой! Только не Марк, только не младший братишка, этот откормленный математик, папочкин любимец, совершенно не вовремя вернувшийся домой и неслышно подкравшийся к дверям комнаты, когда они просто на часик домой заскочили, пользуясь тем, что в семейном коттедже в это время никого нет.
Надо было сказать, что Марк лжет или неправильно все понял, когда в тот же вечер все собрались в гостиной и мама сидела, закрыв руками лицо, и лишь отрицательно качала головой после его честного во всем признания. К тому времени семейное решение уже было принято, так что совершенно бесполезно было что-либо объяснять.
Мама ни слова не возразила отцу и даже вещи собирать не помогала, просто сидела и горько плакала, и совершенно точно с нетерпением ждала, когда опозоривший фамилию сын уберется наконец с ее глаз. Он внезапно стал для нее кем-то другим, кем-то непонятным и порочным, совсем не ее «пластилиновым Липой», и ничего не стоили все эти разговоры о терпимости и принятии чужих особенностей. Такие особенности только чужим и прощались!
Грегор тоже считал, что нельзя было открываться. И неожиданно раздраженно он воспринял новость об уходе из дому, и как бы ты ни старался во всем ему угодить, психовал по каждому поводу из-за свалившейся на него обузы и, случайно ошибившись в новой программе, слишком резко вывернул на генеральном прогоне кисть... Все сразу стало совсем по-другому, будто Грег оказался обязательствами связан. А он ведь ничего не обещал — он так прямо и сказал, когда стал репетировать с Армандо, новеньким итальянцем, срочно приглашенным в труппу после той злополучной травмы... Армандо был лучше. Моложе и еще пластичнее. А главное — он был легче и за неделю разучил все, что придумывали они когда-то вместе! Но вовсе не из-за этого тогда не захотелось жить... Итальянец стал заменой не только на трапеции, это сразу становилось ясно, стоило только на них взглянуть. Но как же невыносимо было представлять их вместе, до последнего момента, до того, как Грегор ушел. Вернее, просто не вернулся однажды вечером, прислав короткое сообщение, и больше для тебя на этом свете ничего не осталось. Совсем ничего, нигде...
Впрочем, ничего и сейчас нет, особенно остро это чувствуется вот в такой момент, когда тоскливо затихает скрипка: ты задыхаешься на скользком полу и нет больше сил, только нервы вибрируют, как готовая порваться струна. Тебе всего лишь двадцать пять лет, а все уже позади...
Но не зря же зациклена музыка. Еще раз сначала, еще есть несколько новых идей, и пусть это адажио для сцены совсем не подходит, но создает очень точное настроение во время импровизации... Ведь, может быть, кто-то ждет сегодня в программе именно тебя! А кто-то, не сдержав эмоций, вдруг снова напишет в твой блог, и снова покажется, что все не напрасно. И чью-то жизнь ты сделаешь немного лучше, разве это не цель? Так говорит всегда бабушка, которая не позволила из этого мира уйти. Она прилетела тогда в Германию, забрала из клиники и сразу увезла к себе... В почти забытую незнакомую страну, в новую обстановку, в совершенно другую реальность. Если бы можно было еще стереть проклятую память и не открывать больше рекламных афиш мюнхенского «Кроне»...
— Отдай пульт, плакса Мирта, достаточно для дежурной гимнастики!
— Миртл, бабушка, Миртл! Нет, пожалуйста, не выключай! Я хочу еще послушать.
Но она, как всегда, неумолима. Она педагог в музыкальной школе и точно знает, что сказать по поводу чрезмерно распущенных нервов.
— Жаль, ты не смотрел один старый фильм. Там великовозрастная дама на пороге климакса, впадая в минор, включала «Элегию» Массне для нагнетания драматизма.
— Ну ты же все знаешь, зачем снова начинаешь...
— Это начинаю не я, мой дорогой! — сказала, будто отрубила. Строгая и несгибаемая. — Сколько талантливых людей не вписывалось в чьи-то понятия о том, что есть норма! И ничего, это не мешало им творить, и какое наследие они после себя оставили!
— Какое наследие, бабушка, при чем здесь я, что ты сейчас говоришь... — но бесполезно было от нее отворачиваться, уши все равно не заткнешь!
— Ты прекрасно знаешь, о чем я! Вернее, о ком! И Петр Ильич, и Вацлав Нижинский, и Оскард Уайльд...
— А как же Рудик, бабушка? Про Рудика Нуриева сегодня не будет, или что?..
И так почти каждый день. Но, кажется, без ее прогрессивных проповедей, без этих нелепых примеров из жизни великих и глубоко несчастных людей было бы уже не подняться. Плакса Мирта... наверняка ведь она специально так сказала, знала же, что он не промолчит!..