Глава 1
Юджин O'Кеннет
Две недели спустя
Дым, как ширма. Он плотной завесой укрывает происходящее, пропуская лишь звуки. Аплодисменты, вскрики во время акта уже под конец пьесы и скрип ботинок о полированные доски. Я стряхнул сигаретный пепел в хрустальную емкость, кивнул на очередную реплику отца – совсем не услышанную – и вновь углубился внутрь себя.
Был ли я когда-либо на задворках арьерсцены? Скрывался за этой ширмой, обделенный вспышками софитов или, быть может, прятался в толпе, имея там свое спасение? Ни разу. Наверное, это подкреплено страхом из детства. Быть незамеченным серым пятном среди портретов твоих предков, в которых идеально все. Начиная от нарисованных усов, заканчивая росписью художника в углу.
Как же я ненавидел этот дом.
Тонкий звук заставил вздрогнуть. Я смахнул пелену недовольства и обернулся к источнику. Эрнест отошел к стеллажу северной стены, раскрыл тумбочку – именно писк петель отвелек меня – и достал деревянную шкатулку. Красное обрамление прямоугольной формы легло чуть больше его ладони. На корпусе был выжжен лев с кучерявой гривой, раскрывший пасть в оскале. Я невольно тронул пальцами печатку. Небольшое уздечко гравировки на золоте с первой буквой фамилии бросило в холод.
Все эти девять лет я так отчаянно бежал от семьи. Ненавидел: праздники, на которые мать заставляла приезжать, чуть ли не угрожая дулом пушки у виска; звонки отца, которого интересовали лишь мои проигрыши – иногда казалось, что он получал экстаз, узнав какой его младший сын идиот. Здесь меня держали только две вещи: воспоминания о детстве с братом и девушка. Наверное, будет правильнее сказать ее призрак? Призрак моей мечты и какой-то слепой веры, что однажды я увижу в ее глазах ответ.
— Юджин, думаю, пришло время передать тебе это, — мистер О'Кеннет прошел к столу, за которым я сидел.
Его шаркающие шаги разрезали монотонный тик настенных часов. Я нахмурился, принимаясь осматривать его. За эти две недели он сильно изменился. Триумф Дезмонда стоил родителям пары позорных газетных заголовков, прибавкой седых прядей и запятнанной репутацией. Откинувшись на спинку стула, я зацепился взглядом за журнал на столе. Глянцевая обложка с профилем брата, тост шампанским и надпись «Исповедь наследника алкогольной империи». Я обожал Деза. Пусть он та еще противная задница, но я гордился им – пример силы духа. Хоть кто-то в нашей семье начал думать собственной головой, ну, после меня конечно.
— Это очередное бессмысленное старье, с которого я сотру пыль и засуну поглубже в урну? — докурив сигарету, я раздавил ее в пепельнице и сложил руки в замок перед собой.
Эрнест окинул меня жестоким холодным взглядом, от которого в детстве хотелось обмочиться, и присел в кресло через стол. Мы были близко друг к другу, так что до меня долетел застарелый запах нафталина – такой аромат витает в больничных палатах. Что-то внутри озадаченно натянулось. Я бы мог назвать это волнением, если бы мне не было глубоко плевать на него. Любить родителей не обязанность детей, но они должны привить это чувство к себе. Наверное, я эгоист, но, как же мне посрать!
— Умолкни, сын, — голос отца осип на нижней ноте из-за кашля. — Эта вещь – реликвия нашего рода. Именно ты достоин нести ее. Честно сказать, я никогда не думал, что ты займешь это кресло, — он кивнул на место, где я сидел. Черная обивка из кожи, словно начала подогреваться. Я неуютно поежился. — Впервые за всю историю нашей фамилии младший ребенок берет в руки поводья империи. Мой наследник, мой ребенок, моя плоть и кровь.
Мне захотелось умыться. Глаза Эрнеста наполнились безумными искорками, когда он поднял взгляд с вещицы на дне шкатулки на меня. Все наше детство, сколько я себя помню, отношение ко мне и старшему брату разнилось. Дезмонд родился с маленьким недостатком – заиканием. Я видел, как тяжело ему было, всегда помогал, таскал книги из отцовской библиотеки и учил разговаривать. Мне было шесть – тогда брат смог нормально выговаривать слова. Казалось бы, его ширме пришел конец, но ублюдки родители, всегда решали иначе. Что было разрешено мне, носило строгий запрет ему. Что спускалось с рук мне, значило жестокое наказание Дезу, и те привилегии, что доставались мне, были недоступны ему.
Я проглотил отвращение и вновь потянулся за пачкой сигарет.
— Не думай, что я делаю это из-за особой любви к тебе, — выплюнули мои губы. — Если бы не условие гребанного наследства Аниты, ноги бы моей здесь не было. Не думай, отец, что ты не облажался со мной и Дезмондом. За отношение к нему, моему брату, — руки затряслись от злости. — Я никогда вас с матерью не прощу.
О'Кеннет закинул ногу на ногу, проследил за щелчком пламени в моей откидной зажигалке и усмехнулся. Его лицо и так было покрыто красными пятнами, так что я не смог понять – зол ли он? Даже, если так – плевать. Черт, я скажу это слово еще дохринилион раз, но мне посрать на весь мир, кроме одного островка. Суши среди океана отчаяния. Там ветер смеется ее голосом, там луна светит зеленоватым огоньком ее глаз, а солнце окрашивает небосвод ее цветом волос - чистейшей пробой меди.
— Тем не менее, Юджин, ты здесь. Сидишь в моем кресле, носишь мою фамильную печатку, — он указал на беловатую отметину после кольца на его левой руке. — Разве имеет значение мотив твоего поступка, если ты делаешь то, что хочу я?
Его слова затягивали пружину внутри меня. Все эти две недели я, словно находился между тисками. С одном стороны – пресс любви к свободе, с другой – ответственность. После «спектакля» на вечере свадьбы Аниты и Дезмонда, отец поставил меня перед выбором: дом, состояние, любимая девушка рядом или прошлая беззаботная жизнь. Как бы все сложилось, не послушай я зов сердца? Наверное, меня ждала бы карьера актера, сцена, овации, каждый день новые трусики любовниц на постели – идеальная мечта, когда тебе двадцать пять. Но теперь я этого никогда не узнаю. Мое завтра – поместье, это кресло, портреты на каждом шагу и бизнес.
Все, что я ненавижу.
— Эта вещь, сын, — Эрнест опустил руку в красное сукно шкатулки и достал такую же подушечку с наручными часами, — передается от отца к сыну и так по наследству. Знаешь, сколько им лет? Больше трехсот. Я надевал их в момент принятия полномочий генерального директора Kenneth & Sons.
Я положил тлеющую сигарету в выемку емкости и принял с его рук реликвию. На вид – это обычные золотые часы с коричневым ремешком из крокодильей кожи, но, чем больше ты присматриваешься, тем больше деталей замечаешь. Царапины на застежке, настолько застарелые, что в том месте драгоценный металл уже не блестит. Я расстегнул механизм и развернул их тыльной стороной.
K&S – так же, как и на кольце были выгравированы буквы.
М-да, определенно в нашей семье любили роскошь и символизм.
— Ты должен носить их, — охрип отец.
Он закашлялся. Я отложил подарок и наклонил голову вбок. Эрнест полез во внутренний карман сероватого костюма, достал черный лаковый платок и прикрыл им рот. Его уже не молодое, но крепкое жилистое тело начало содрогаться. На вид отцу никогда нельзя было дать больше пятидесяти пяти. Властная седина в черных волосах, такая же щетина и ледяные практически белые глаза. Внешность, как и у Дезмонда, как у меня и всех мальчиков рода О'Кеннет. Иногда, такая наша похожесть ужасала, но вскоре я привык. В детстве я рассматривал картины на стенах, тыкал в них слюнявыми пальцами и мычал: «папа». Хотя это был дед, прадед, прапрадед и так бесконечный спуск в прошлое.
Табун мурашек пробежал по спине.
Часы в моей руке стали непосильно тяжелыми. Отец вытер губы, сложил тряпку обратно в карман и трясущимися руками протянул мне черную папку документов. Мне не обязательно было опускать на них глаза, чтобы узнать предмет сделки. Эрнест передавал мне все полномочия. На мгновение в голове родилась смелая мысль: сделать шаг назад. Вернуться в Англию, где меня ждали колледж искусств и вечеринки до утра, как всегда, выбрать себя, а не кого-то другого.
Я же всегда так поступал.
Сквозь приоткрытое окно залетел резкий порыв ветра. Он затрепетал с жалюзи, поднимая их высоко к потолку. Яркое солнце окрасило мрачный кабинет, отражаясь в натертых полиролью паркетных полах. Желтоватые лучики чужеродно смотрелись среди коричневых и черных тонов «склепа» моего отца.
Для апрельского Дублина такая погода была обычным делом. Тепло под двадцать градусов, дожди и порывы бурь, что нес морской циклон с юга. Планировка кабинета была устроена таким образом, что стол располагался тылом к застекленным рамам. В отражении семейной фотографии у ноутбука показался хрупкий силуэт. Не сформированная тень прошла к поляне за цветочными клумбами, установила мольберт прямо на свежескошенную траву и постелила плед.
Я развернулся на колесиках офисного кресла и сложил руки на груди, ловя уже не призрака, а Явь.
Анита.
Она, и вправду, принесла с собой чемоданчик-художника. Разложила на зеленое покрывало, что сливалось с землей, палитру и донышко с красками. Ее заплетенные в косу волосы начали выбиваться из строгого плена, прилипая к шее и вискам. Голубое платье в белый горошек, то и дело, колыхалось в разные стороны, очерчивая ее всегда закрытую фигуру.
Я ненавидел кабинет, но практически жил в нем, потому что именно из этих окон выходил обзор на поляну, облюбованную Ани. Каждый день, в шесть часов, она выбиралась из поместья и рисовала закаты. Не знаю, что потом случалось с холстами, но в тайне я надеялся, что ее работы не выходили, ведь это значило еще несколько часов, пусть и такого, но свидания с ней.
В груди потеплело. Волна прошлась от сердца, прилила к лицу и стремительно опустилась в живот. Я втянул полные легкие запаха свежести и пыли – из-за бурана за окном. Тем временем Хейзел сложила ноги в позе лотоса, развернулась к рыжеватым, в тон ее волосам, всполохам неба, макнула кисточку в краску и поднесла к бумаге. Все, к чему она прикасалась, превращалось в благословение. Где бы я ни жил, картины этой удивительной девушки украшали мои стены. В каждом мазке, росписи в углу и запахе высохшей краски я видел ее. Порой, это унимало тоску по ней, но в большинстве своем распаляло пламя боли.
Она никогда не была моей.
Три года назад, когда я только узнал о помолвке Деза с Ани, я хотел снести ему челюсть. Не разговаривал пару месяцев, игнорировал его звонки, но потом понял, что не имею права на ревности. Анита Хейзел – подопечная сирота моей семьи – никогда не принадлежала мне. Даже сейчас, выбрав свою сексуальную блондиночку, Дезмонд имел больше прав на Ани, просто потому что она любила его.
Нажав на глаза большим и указательным пальцем, я испустил стон. Пусть я все потеряю. К черту! В душе я всегда знал, что когда-то придется вернуться сюда. Ирландия, Дублин, поместье, Kenneth & Sons – всего лишь еще одна написанная роль, которую я отыграю.
Кинув последний взгляд на Ани, я развернулся к столу, достал позолоченную ручку из футляра и не глядя расписался – точно своей же рукой поставил себе приговор. Потянувшись к часам, я перевернул их циферблатом. Две стрелки – часовая и минутная – отполированные серебром застыли в положении ровно на полночи. Я немного потряс вещицу, но время не начало свой ход.
— Они никогда не шли, — голос отца пробрал до костей. — Мы даже властны над временем, сын. Оно обходит стороной род О'Кеннет. Теперь ты – это бессмертие нашей семьи...
Я сглотнул ком в горле, захлопнул папку и застегнул часы на запястье. Не знаю, для чего я это сделал, но, как только золото охладило запястье, внутри меня померк свет.
Слеп был я или моя любовь к Аните?
Какая теперь уже разница – в обмен на ее будущее я продал свою душу.
Анита Хейзел
Я закрыла глаза, чувствуя на своем лице тоненькие солнечные лучики. Через веки заиграли яркие кружочки – так бывает, стоит сильно зажмуриться. Ветер опрокинул волосы назад, отчего коса скользнула по плечу. Щекотка заиграла. Я подняла кисть, на ощупь коснулась мольберта и сделала горизонтальную линию. В голове тут же возник образ: белый холст и мазок цвета киновари. Это зрелище настолько забралось внутрь меня, что красками осветило душу. Не знаю, возможно ли ощутить физическое прикосновение своих мыслей, но мне стало лучше. Пасмурные тучи распогодились, пуская внутрь себя закатное чудо.
Две недели.
Четырнадцать дней.
Больше трехсот часов.
И одинаковая тоска.
Я плохо помню, что произошло в первые три дня после свадьбы. Точнее ее провала. Выходила ли я к ужину в общую столовую? Слушала ли нотации миссис Сибил, что во всем моя вина? Она точно это говорила, ведь это было так похоже на нее. Со временем ты начинаешь думать, углубляться внутрь себя, задаваться вопросом: что со мной не так? Мы никогда с Дезмондом больше невинных поцелуев в щеку близки не были. Я была благодарна ему за понимание и уважение моих правил, но...
Он ушел, оставив лишь любовь к себе.
Слеза выкатилась на щеку. Из-за ветра мокрая дорожка замерзла. Я слизала соленую капельку, раскрыла веки, чувствуя, как реснички касаются бровей, и разочарованно выдохнула. На бумаге была не та картина, что я представила. Частенько, раньше, я рисовала закрытыми глазами. Казалось, душа творила за меня. Мы есть искусство, когда живем гармонией. Сейчас во мне ее не было. Лишь пустота одинокой пустыни. Я могла найти прекрасное даже в разбитом цветочном горшке, но теперь не видела его в собственных произведениях.
Уха коснулось лошадиное ржание. Цокот копыт подхватил звуки вечернего поместья, отчего я завертела головой. Вдали, у рощи дубов, располагался небольшой полигон – площадь скошенной травы, огороженная решетчатым деревянным забором. Миссис О'Кеннет разъезжала на черном жеребце, лихо ударяя каблуками туфель ребра животного. На ней был пурпурный жакетный костюм наездницы и странная шляпка с длинными краями. Высокие белые сапоги поднимались выше колена, закрывая такие же гетры. Из-под головного убора развеивались темные нарощенные волосы, которые она смахивала со рта.
Я недовольно прищурилась. Она не умела управляться с лошадьми. Неверно держала поводья, резко входила в повороты и просто плохо к ним относилась. Конюшня, пожалуй, единственное место во всем особняке, куда женщина заходила не часто. Это и стало моим уединенным местечком, как и мастерская. Сибил не была ужасной – никогда не повышала на меня голос, не унижала и не била, как бывает с детьми в других подопечных семьях, но мы с ней не особо ладили. В шелках, кружевах и формах модельных юбок я разбиралась не лучше, чем в машинах.
Мои интересы – картины, книги, которых полно в здешней библиотеке, вечерние танцы на приемах и фрукты по ночам. Странная привычка, но я не могла уснуть без своего маленького ритуала. Побег в два ночи на кухню, хищение фруктового сахара и довольная улыбка. Когда я была маленькая, мы это делали вместе с Юджином. У нас разница в шесть лет – тогда она не казалась значимой, но все со временем меняется.
Мысли об еще одном О'Кеннете не добавили радости. Юджин. Тень моего сердца и призрак Дезмонда. Мимолетный взгляд на него – волнение, тоска и осознание, что это лицо не того, кто тебя отверг. Как такое возможно? Одинаковые глаза, вот только в одних – безразличие, а вторые пылают чем-то сильным. Я предпочитала скрывать от себя истинность их чувств, ведь стоит признать это, наверное, станет еще хуже.
Я вернулась к холсту. Отцепив испорченный лист, я смотала его в трубку, аккуратно, чтобы не измазаться краской, сложила в тубус и принялась рассматривать палитру. В последнее время удавалось рисовать только темными цветами. Я любила изображать природу, хаотично разбросанные предметы и лица. Наш мозг удивительно устроен: ты можешь увидеть человека лишь раз в жизни, но его яркие черты навсегда останутся с тобой.
Заправив выбившиеся волосы за уши, я поежилась, спиной ощущая чей-то взгляд. Оглядевшись, я так никого и не нашла, принимаясь за работу. Картина – выплеск эмоций. Наверняка писатели ощущают то же. Сначала страх – смогу ли я осуществить то, что задумал голос внутри? Потом азарт, дух состязания и выгорание после окончания работы. Хаос.
Вот оно лекарство от горечи внутри.
Мне же всего девятнадцать. Подумаешь, безответная любовь, отсутствие порядка в жизни и ничего за спиной. Наверное, так бывает у всех в этом возрасте? Я не обесценивала свои проблемы, просто поскорее хотела их разрешения. Я устала. Жить пустотой тяжело, особенно, когда ты одинок.
Я сидела на поляне до самого вечера. Пока солнце не спряталось за тучи, ветер не уснул в лесу у особняка, а уличные фонари не осветили каменные дорожки. В ночи есть своя красота. Как звезды танцуют друг с другом, отображаясь бликами в лужах или водах фонтана, как луна сначала несмело, но потом воинственно принимает сражение, вытесняя солнце.
Сумрак опустился росой на траву. Я сложила все свои баночки и принадлежности в кожаный чемоданчик. Днем было достаточно тепло, так что я позволила себе босоножки, из-за чего сейчас ступни мокли. Сложив плед, я прижала его к себе, не заботясь о том, что испорчу сарафан. В воздухе заиграл запах сырости и прибитой пыльцы. Розы, тюльпаны и еще что-то сладкое. Проходя мимо цветочной клумбы, посаженной в скульптуре чаши на ножке, я убедилась в своей правоте. Этот аромат проник в легкие, наполнил их надеждой и одновременно тоской.
Боже, еще две недели назад я, правда, верила, что буду счастливой в стенах этого особняка? В школе искусств сейчас были каникулы, так что мне приходилось много времени проводить здесь. Раньше я часто ездила в туры по Европе, но сейчас перестала. Меня не отпускало чувство стыда. Я тратила не свои деньги. Да, пусть мне родители оставили огромное состояние, но я никогда не видела этих сумм, домов, парфюмерных заводов и прочего. Лишь коллекция маминых картин. Десять из них хранил Музей Искусства Дублина, а две остальные висели в моей спальне.
Родители. Шрам на шее запек. Я поморщилась, накрыла его ладонью и начала тереть.
Мои шаги сопровождались хрустом гравия. Я обогнула задний двор с застекленной гостиной и окнами кабинета главы семьи, свернула к изгороди, проходя вдоль нее. Этим ходом исключительно пользовалась прислуга и я. Мне нравилась природа, а именно здесь она была в своем первозданном обличии – да, тронутая руками садовника, но не испорченная фантазиями Сибил.
Мне было шесть, когда из больницы меня выписали сюда. Я плохо помню время до аварии. Психологи, которые занимались со мной все детство, говорили, что это блок в голове – не помнить маму и папу. Наверное, это хорошо, что я сама же берегла себя от шока, но с другой стороны, мне бы хотелось видеть их во снах. Авария забрала воспоминания, но оставила страх. Единственный, который у меня был. Он приходил с дождем, принося панические атаки.
Я вышла к входу со стороны кухни, последний раз втянула вечернюю сырость, но тут же скривилась. Сигареты. Землянистая пряность. Юджин.
— Так и знал, что наткнусь на тебя именно здесь, — рассмеялся голос, который он тут же заглушил в тяге никотина.
Я сделала шаг назад от дыма и наклонила голову, слабо улыбаясь. Друг прислонился спиной к потрескавшейся краской облицовке стены, одну руку засунул в карман, а второй позволял тлеющему огоньку летать. От его лица и обратно – так много раз по кругу.
— Ты караулил меня?
— О, нет, — на его лице появились привлекательные ямочки, которые не утонули в щетине, как у старшего брата. — Разве что, чуть-чуть. На улице уже прохладно, я заботился, чтобы ты не замерзла.
— Можешь не переживать, Юджин, — замотала я головой. — Я умею слушать свое тело, так что...
Мужчина издал смешок. Что-то сладко-мечтательное промелькнуло на его лице. Я сощурилась, прокрутила в голове фразу и покраснела, понимая ее двусмысленность. О, Боже! Вот же! Сильнее прижав к груди плед и чемоданчик, я опустила взгляд на плитку.
— Напомнить тебе, Лиси, что пару лет назад ты уснула на этой же поляне, рисуя сверчков?
Лиси. Совершенно глупое прозвище, которое он дал мне еще в детстве. Я не любила рыжий цвет своих волос, однако Юджин находил в них нечто особенное для себя. Сначала я была лисичкой, потом Алиссией, а теперь Лиси. Надеюсь, он больше ничего такого не придумает.
— Это было всего один раз, а ты вспоминаешь мне случай постоянно.
Юджин потушил сигарету о стену и выбросил ее в траву. Я проследи за белым окурком, нахмурилась и подняла на него недовольные глаза. Друг поймал мой взгляд своими серовато-белыми омутами и страдальчески захныкал. О'Кеннет присел на корточки, поднял из мокрой травы мусор и протянул мне ладонь.
— Защитница природы, ты больше не будешь смотреть на меня такими глазами?
Он сжал кулак и засунул его в карман брюк. Скорее всего, они были от делового костюма, что так не свойственно Юджину. Вместо майки и косухи – белая накрахмаленная рубашка, уже смятая и расстегнутая на две пуговицы, закатанные рукава и маленькое пятно от кофе на вороте. В приглушенном свете он был таким притягательным. Одновременно разный с Дезмондом, но в то же время так похожий. На мгновение мне показалось, что сейчас со мной стоит Дез, а наш разрыв всего лишь плохой сон. На моем пальце обручальное кольцо, в сердце коктейль общей любви, и я больше не одинока.
Эти мысли испортили настроение.
— Ты мог этого не делать. Не за чем прислушиваться к моему мнению. Теперь ты владелец поместья, так что вполне можешь сжечь его...
— В праведном огне, наказывая за все грехи, с отпуском обид и прочих нечестивых мыслей, я предам своих обидчиков Высшему суду, — начал играть брюнет, пародируя священника в Мессу. Он сложил ладони на груди, поднял голову к небесам, будто молился.
— Юджин, ты не исправим, — расхохоталась я, на мгновение, забывая о своей боли.
Мне всегда было с ним легко – тепло, уютно, спокойно – словно мы знали друг друга тысячи лет.
Губы растянулись в улыбке.
— Я посмотрю на твое красноречие в воскресную службу.
Тряхнув уже растрепавшейся косой, я поднялась на первую ступеньку крыльца. Только так я смогла выровняться на один уровень с мужчиной. Юджин забрал у меня чемодан с красками и тубус, зажал их под мышкой и галантно предложил свой локоть. Я обняла пальцами его предплечье, чувствуя кожей крепость мышц. Трепет заполнил каждый уголок моего тела.
— Ты ни за что не разбудишь мою задницу в пять утра и не заставишь трястись в машине до города! Ни за что! Единственный Бог, в которого я верю – это Доллар.
Мы прошли в фойе. Нагретый кондиционером воздух обнял оголенные участки, и я только сейчас поняла насколько замерзла на улице. Наверное, мой нос покраснел или щеки, потому что, когда Юджин обернулся в мою сторону, на его лице заиграло умиление. Брови медленно поднялись вверх, губы уголками встретили ямочки, а на лбу появилось пару мимических морщинок. Мне тоже захотелось подарить ему в ответ такую искренность. Я потупила глаза, захлопала ресницами, уже находя свое смущение.
— Хотя, если ты обещаешь еще раз так на меня посмотреть... — мужчина провел меня к лестнице и сделал танцевальный выпад рукой вперед, отчего я первее заскочила на ступеньку.
В коридоре стоял яркий свет из-за потолочных канделябров. Кованые цепи были предназначены для настоящих свечей, которые помещали туда только по праздникам. Хоть в поместье и были все блага цивилизации, миссис Сибил предпочитала аутентичность – иногда ее фанатизм переходил все границы. Подсвечники на стенах, велюровые ковры и пышные юбки – на самом деле, если присмотреться не все так плохо.
Половицы скрипели в тон нашим шагам. Лестница к верху расходилась в две стороны, открывая весь второй этаж, который виделся с первого. Красное сукно заглушило стук обуви, но стоило подняться, подошвы начали скрипеть о паркет.
— Мистер О'Кеннет, — волнительно раздалось со стороны восточного крыла – там располагались хозяйские спальни и библиотека. — Мистер... Мисс Хейзел.
Запыхавшийся дворецкий остановился около нас. Он оперся рукой о перила, сжимая их настолько сильно, что рука побледнела, и замотал головой.
Тревога уколола сердце. Я обернулась на Юджина.
— Что стряслось? Моя мать решила перекрасить дом в какой-нибудь новомодный цвет, который лишит нас всех зрения?
— Мистер О'Кеннет, ваш отец, — служащий прожевал губу. — Господин Эрнест... Скончался.
Плед выскользнул из рук, с глухим шорохом падая к ногам. Я прикрыла ладонью рот, наблюдая, за вспышками печали и страха в глазах Юджина.
Боги.
Молчание поглотило мой всхлип.