Зрелище
Из-за алых кулис на подмостки неуверенно вышел комик. Он встал аккурат посередине сцены, нервно переминаясь с ноги на ногу. Софиты ослепляли его, поэтому он морщился.
На лице пьеро был грим, символизирующий скорбь. Он нанёс белила таким толстым слоем, что бледный цвет кожи не проступал сквозь них ни в одном месте. Ярко-красная помада уводила уголки губ вниз. На щеке гротескно вырисовывалась чёрная слеза. Тени под глазами напоминали о затяжной бессоннице. Выцветшая одежда была ему великовата, из-за чего он казался ещё меньше, чем был на самом деле. Утопая в ней, клоун мог спрятаться от жестокого и бескомпромиссного общества, но не тогда, когда находился на возвышенности у всех на виду. На глазах, излучающих глубокую печаль, застыли слёзы, через которые он видел ряды кресел, занятые безликой толпой.
Зал был забит фигурами, у которых вместо лиц были ничего не выражающие белые маски. Они демонстрировали только одно душевное состояние – всепоглощающее безразличие. Лики безмолвно выжидали, и комик это чувствовал своим дрожащим нутром.
Через минуту он собрался с силами и приступил к своему выступлению. Клоун делился беззубыми шутками, рассказывал избитые анекдоты, сыпал мягкими остротами и придумывал безобидные каламбуры, но публика оставалась глуха. Ничего бы не изменилось, если бы он беззвучно шевелил поникшими губами.
Каждый сидящий в зале потянулся к своему лику. Резко, стихийным движением, все стянули с себя безразличие, явив миру маски трагедии. Пьеро растерялся. Он больше не мог продолжать представление. Толпа загудела и начала освистывать выступающего. Теперь в него полетели гнилые помидоры и тухлые яйца, которые зрители предусмотрительно захватили с собой. Клоун беспомощно вытянул руки, защищая своё лицо. Он просил пощады, но публика была глуха к его мольбам так же, как и к прежним фразам. Наконец-то кто-то на заднем ряду не выдержал, вскочил с места и выстрелил в голову шута из пистолета, чтобы тот перестал тратить их время. Так лаконично закончился монолог грустного комика.
Труп забрали работники сцены и унесли его за кулисы, чтобы освободить место для следующего выступающего. Настроение недовольной толпы всё ещё отображали красноречивые гримасы.
Второй комик бодро прошагал в середину сцены, не обращая внимания на фигуры, которые вперили в него свой едкий взгляд. Он купался в свете софитов и наслаждался превосходством над жалким обществом. Рядом находился стул, который тот принёс с собой.
На лице арлекина был грим, символизирующий счастье. Поверх белил, едва скрывающих розоватую кожу, на щеках горели румяна. Ярко-красная помада помогла губам растянуться в улыбке шире, чем обычно. Жёлтые тени делали веки похожими на два лучезарных солнца. Вдобавок вокруг сверкали хаотично рассыпанные стразы. Пёстрая одежда была впору клоуну и подчёркивала его достаток. Комик выставлял себя напоказ всему миру, потому что знал, что ему нет равных. Ясными от самодовольства глазами паяц с вызовом смотрел на унывающие лики.
Зрители скептически относились к такому бахвальству и ожидали увидеть очередное бездарное представление. Они приготовили новую порцию подарков для выступающего, которые должны полететь прямиком в него. Арлекин почувствовал, что пришло время поражать публику. Он придвинул стул поближе к себе и встал на него. После чего клоун обвязал балку, достав из левого кармана штанов верёвку. Из правого вытащил мыло и натёр им её поверхность. Он стремительно продел голову в образовавшуюся петлю, готовую отправить его к вечности. Зрители не понимали, к чему весь этот фарс: неужели комик думает, что проведёт их такой уловкой. Но через мгновение он задорно качнулся на стуле и опрокинул его. Губы выступающего растянулись в сардонической улыбке. Раздался отчётливо слышимый в тишине хруст.
С лиц зрителей слетели траурные выражения, обнажив маски комедии. Все фигуры поднялись с кресел, и послышались первые аплодисменты. С каждой секундой количество и громкость оваций увеличивались, оглушая своим крещендо. Параллельно, дополняя мелодию, звучал безудержный гомерический хохот. Перформанс вызвал небывалый фурор. Лики обнимали друг друга, испытывая всеобщий экстаз.
Через минуту после начала ликования каждый вернул на положенное место маску безразличия, собрал вещи и пошёл на выход. В театре погасили весь свет. Во тьме помещения давал о себе знать только рождающийся с точностью маятника скрип балки.