Он - демон

В квартире было тихо, как после снегопада. Аврора закрыла за собой дверь, прислонилась лопатками к прохладной стене и прикрыла глаза. Из кармана пальто выскользнул знакомый холодок — брелок-книжка тихо стукнулся о деревянный пол, перевернулся и застыл. Она подняла его на ладонь. Металл был гладким, тиснёные инициалы — как будто чьи-то пальцы только что провели по ним, проверяя, не смыло ли время их чёткость.
Утро у Сэма и его неожиданная мягкость — не как победная галочка, а как странный, непривычный жест — всё ещё шевелилось внутри тёплой волной. Завтрак, кофе, его «не отпущу голодной», упрямое и при этом почти домашнее. И то, как он подвёз её и не стал задерживать, только бросил через плечо без усилия — «Позвони, когда захочешь увидеться. Не через неделю». В этом было меньше нажима, чем она привыкла от него ждать, — скорее твёрдость, которую он сам ещё учился дозировать.
Телефон в сумке лёгкой рыбкой повёл хвостом — уведомление. Лена: «Ну? Дышишь? Жива? Жива и — довольна? 😏» Аврора, не улыбаясь губами, улыбнулась глазами и положила телефон на тумбу. Хотелось тишины. И — внезапно — его. Не тела и не игры, а присутствия. Того тяжёлого, уверенного, от которого одновременно спокойнее и тревожнее. Смешно. Ещё несколько недель назад она бы сама себя не узнала.
Она походила по комнате, сняла пальто, провела рукой по волосам и, не давая себе раздумывать слишком долго, набрала его номер. Тот самый, с визитки, который, казалось, знает дорогу к сердцу быстрее, чем она успевает придумать оправдания.
— Слушаю, — голос хриплый, будто он только что разговаривал громко и резко, а теперь взял паузу.
— Ты сказал... — она выдохнула и почувствовала, как слова становятся удивительно лёгкими, — позвонить, когда я захочу тебя увидеть.
На другом конце повисла секунда тишины, в которой, казалось, можно было расслышать, как он улыбается взглядом, а не губами.
— И? — коротко, как кивок.
— Я хочу.
— Тогда без ресторанов, — сказал он после паузы, в которой, вероятно, успел что-то решить. — Сегодня ты обещала не быть голодной. Посмотрим, как ты держишь слово. Семь ноль-ноль. Я заберу. Не забудь шарф: будет ветер в волосах.
Она попыталась представить, что именно он задумал, но фантазии упирались в привычные сценарии. И всё равно внутри разливалось чувство, как перед первым снегом — неизвестное, живое, обещающее перемены.
Сэм подъехал без опозданий. Чёрный автомобиль мягко приглушил звук улицы; он вышел, обошёл машину и открыл ей дверь, будто вспомнил уроки вежливости, которые не любил, но иногда сдавал, как экзамен. Выглядел он безупречно — тёмное пальто, под ним — серый джемпер и белая рубашка, сдержанный парфюм. Щетина подчёркивала углы скул, взгляд был сосредоточенным.
— В шарфах ты убедительнее, — заметил он, глядя на петельку шерсти у её шеи. — Поехали.
В салоне было тепло и тихо. Он не включал радио, как будто экономил звуки для того, что впереди. Город стекал за окнами полосами света; она ловила себя на том, что считает светофоры — как в детстве, чтобы придать дороге ритм.
Они свернули к центру. Вместо привычного ресторана — узкий переулок, невысокое старое здание с ухоженным фасадом. Во дворе — металлическая лестница, которая тянулась вверх, к прямоугольнику ночного неба. Сэм заглушил двигатель, не глядя на неё, сказал:
— Поднимемся.
— На крышу? — не удержалась она.
— Там меньше зрителей.
Его «меньше» намекало, что совсем не будет.
Лестница была винтовой и немного скользкой. Он шёл первым, проверяя ступени, а на площадках протягивал ей руку — не слишком демонстративно, но так, будто это единственный способ двигаться дальше. На последнем пролёте дверь оказалась приоткрыта. В лицо дунул свежий воздух, пахло мокрым камнем и далёким дымом жареных каштанов — их продавали за квартал отсюда.
Она вышла первой — и остановилась.
Перед ними лежал город — будто раскрытая книга. Купола и крыши, редкие зелёные кроны, окна в окнах, огни, которые плавали, как золотые рыбы. По периметру крыши — безопасные, ровные ограждения; у одной из стен — низкий столик, плед, сложенные в клетку и однотонный, термос, тонкие бокалы и — маленький переносной проектор, направленный на белый экран, натянутый на стойках. Над всем — низкие гирлянды тёплого света, как ожерелья на чёрном свитере неба.
— Это... — Аврора обернулась на него, — правда для меня?
— Не люблю делиться удачными идеями, — коротко ответил он. — Садись. Чай горячий. И не спорь: ветер здесь не шутка.
Он помог ей устроиться на пледе, подал термос, сел рядом, оставив пол-ладони расстояния — вечно осознанного для него и странно ощутимого для неё. Он развернул проектор, включил — и экран вспыхнул, но не звуком, а тёплой черно-белой пляской света. Не голливудский блокбастер и не модная драма. Немой фильм — короткий, с живой мимикой и межтитрами, от которых почему-то хотелось улыбаться.
— Немое кино? — она удивилась. — Ты же терпеть не можешь «всё это»... романтичное.
— Это способ говорить не словами, — сухо сказал он. — А у нас их сегодня может оказаться много.
Он заранее знал, что будет не молчать. И всё равно включил фильм — словно поставил границы, чтобы не разрушить момент.
Они смотрели на экран, но разговаривали. Долго, как будто наконец догнали времени и перестали спешить впереди себя.
— Скажи, — начал он, не отрывая взгляда от мелькающих лиц, — твоя идея семьи — это картинка? Или план?
— План, — сказала она без пафоса. — Длинный. И гибкий. Дом, в котором пахнет выпечкой. Дети — когда будут готовы прийти. Собаки и кошки. Рабочий стол у окна, где можно обрабатывать фотографии. Большой стол на кухне. И окно в парк, если повезёт.
— Слишком много «тепла», — заметил он, но не насмешливо, скорее — исследующе. — Тебе не страшно от этой мечты?
— Страшно. Потому что у меня нет гарантий. И потому что мне слишком нравится этот страх. Он напоминает, что я — живая.
Он чуть кивнул, как будто складывал в себе новые данные.
— А у тебя? — спросила она. — Что для тебя семья?
Он замолчал. На экране кто-то смешно падал на льду, зрители в пиджаках смеялись без звука.
— Семья — это слово, которое у меня ломалось в руках, — произнёс он наконец. — Словно слишком тонкое стекло. Я пытался держать, не разбить, но... — он пожал плечами. — Чужие ожидания, сделки, компромиссы, в которых у тебя нет твоего места. Я выбрал карьеру, потому что она честнее.
— Честнее — потому что предсказуема?
— Потому что не обещает того, что не может выполнить.
Она задумалась. На ветру прядь волос выбилась вперёд; он, не глядя, поймал её пальцами и заправил за ухо. Движение вышло аккуратным, домашним, и в нём не было ни грамма того хищного давления, которое она видела в нём раньше.
— Не слишком ли быстро мы говорим про такое? — мягко спросила она, переложив термос из одной ладони в другую.
Он посмотрел на неё прямо, как умеют только те, кто не боится своих решений.
— Для меня «быстро» — когда пусто. А сейчас не пусто. — Он сделал короткую паузу. — И ещё: я привык брать то, что хочу. Но с тобой я не «беру». Я... выбираю каждый раз заново. И сейчас — я хочу.
Она услышала это «хочу» так ясно, будто он положил его на ладонь и позволил ей рассмотреть. «Хочу — не тебя как вещь, а тебя рядом» — вот что расшифровывалось между строк, хотя произнесено было в типичном для него минимализме. Лёгкая дрожь пробежала по коже; ветер подхватил её дыхание и утащил куда-то к огням бульвара.
— Звучит как признание, — сказала она, пытаясь укрыться пледом и от ветра, и от собственной улыбки.
— Звучит как факт, — уточнил он.
Фильм догорал, кадры становились ярче, будто кто-то сыпал сверху мукой света. Где-то далеко громыхнуло — невесомо, как предупреждение. Первые капли дождя упали на экран, оставляя круглые пятна, которые миг спустя исчезали.
— Дождь, — шепнула она, сдвигаясь ближе.
— Ничего, — отозвался он, будто говорил не про погоду. Он молча снял пальто и набросил ей на плечи, а потом — почти неловко — взял её ладони в свои. Разогревал, как подушечки спичек: бережно, без резких движений. Его пальцы были горячими. Её дыхание стало ровнее.
Дождь усилился, но не перешёл в ливень — тот самый тонкий, который не смывает, а подчёркивает линию рисунка. Гирлянды подрагивали, на экране плясали прозрачные тени, и всё вокруг казалось снятым — не про них, а для них.
— Ты ведь понимаешь, — сказала она, — что все это — не просто эффектный антураж? И что так просто не отстанешь?
— Я и не планировал, — без улыбки ответил он. — Зачем обманывать.
Она повернулась, чтобы посмотреть на него — близко, ближе, чем раньше позволяла себе. Черты лица, к которым она не успела привыкнуть, за эти дни будто стали мягче. Или это было освещение, или дождь, или его настоящий взгляд, в котором исчезла сталь и появилась сила — другого рода, уверенная, ненасильственная.
— Ты сейчас другой, — сказала она. — Ты слышишь, что говоришь?
— Слышу. И не отступаю.
Он поднял её пальцы к губам и на секунду коснулся кожи — нерешительно, как человек, который всю жизнь управлял чужими решениями и вдруг впервые осторожничает с собственным. Она не отдёрнула руку, лишь улыбнулась, едва заметно. Внутри — тепло и та живая дрожь, от которой не хочется прятаться.
— Знаешь, — продолжила Аврора, — иногда мне казалось, что люди — это просто шум. Слова, которые накладываются друг на друга, не складываясь в мелодию.
— А сейчас?
— Сейчас... — она оглянулась на рассыпанные огни города, — музыка есть.
Он тихо усмехнулся.
— Должен признать: находишь формулировки, от которых даже мне захочется запомнить момент.
— Запомни, — сказала она. — Это не часто со мной.
Ветер сорвал новую прядь, и он снова заправил её за ухо. В этот раз движение было ближе — он почти нащупал затылок, задержал пальцы в волосах, едва заметно сжал. Она встретила его взгляд и не отвела. Он будто спросил — и это «спросил» было чётче любых слов. Она кивнула — незначительно, но достаточно.
Он наклонился. Поцелуй вышел не резким, не победным — выверенным. В нём было меньше привычной жадности и больше внимания. Он словно пробовал вкус её дыхания, чтобы потом, когда-нибудь, вспоминать его среди других вкусов дня. Она ответила мягко, но уверенно. Поцелуй длился дольше, чем позволяют крыши и дождь; они отстранились только потому, что капли вдруг стали холоднее. Он шепнул:
— Станет сильнее — уйдём. Я не хочу, чтобы ты заболела.
— Заботишься? — тон её был игривым, но глаза — серьёзные.
— Привыкаю, — ответил он честно. — Не спеши радоваться: это для меня новая территория.
— Я не спешу, — шепнула она. — Я просто смотрю.
Она действительно смотрела: на то, как он поднимается, собирает вещи небрежно, но точно; как выключает проектор; как прикрывает экран от ветра ладонью — бессмысленный жест, но в нём было что-то смешное и человечное. Он помог ей встать, по пути — без слов — поправил ей шарф, застегнул верхнюю пуговицу пальто. С его стороны это могло выглядеть как навязчивость, но он делал это так, будто это незаметные «операции», которые обеспечивают стабильность системы.
— Пойдём, — сказал он. — Пока город не решил проверить нас на прочность ливнем.
В машине было тепло, и тишина снова оказалась не пустотой, а мягкой подкладкой. Он повёл машину к её дому, как будто это было очевидно — без предложений «заехать куда-то ещё», без намёков продолжить. И это было, пожалуй, самым неожиданным для неё. Он умел нажимать — и выбирал не нажимать.
— Сэм, — сказала Аврора, когда они подъехали к её дому. — Спасибо.
— За что? — он повернул голову, взгляд — прямой.
— За то, что сегодня было... не про «достичь» и «владеть». — Она улыбнулась, но не играла. — За небо, где нет свидетелей.
Он кивнул.
— Не слишком ли быстро мы перешли к «спасибо»? — вернул ей её же интонацию, но мягко.
— Быстро — если пусто, — напомнила она и увидела, как в его глазах мелькнуло узнавание. — А сегодня не пусто.
— Хорошо, — сказал он и будто поставил внутри себя галочку: совпадение зафиксировано.
Он не потянулся снова поцеловать её — странно, потому что еще полгода назад он бы обязательно это сделал, зафиксировав «исход». Вместо этого он наклонился вперёд, протянул руку, коснулся её шеи там, где заканчивался шарф, и большим пальцем на секунду провёл по коже — едва, как знак, который можно не заметить. Она затаила дыхание, и он это почувствовал.
— Иди, — сказал он негромко. — Поздно.
— Завтра? — спросила она, хотя не собиралась.
— Я не умею обещать «завтра», — честно признался он, — потому что слишком часто завтра ломается о чужие планы. Но... — он посмотрел ещё на секунду, — я напишу. Если захочу.
— А если я захочу раньше?
Он усмехнулся по-настоящему.
— Тогда ты позвонишь. Ты уже умеешь.
Она вышла, закрыла дверь, обернулась — он сидел, положив руку на руль, выглядел собранным, но в глазах стояла та же тёплая концентрация, которую она успела узнать. Она помахала ему — жест ребёнка, но ей было не стыдно. Он кивнул. Машина растворилась в потоке.
В квартире снова стало тихо; тишина уже была другой — не «никого нет», а «кто-то был». Она поставила на кухню чайник, но так и не заварила. Села на подоконник, подтянула ноги, уткнулась лбом в стекло. На улице дождь то отпускал, то возвращался, и фонари размывались будто кистью.
Телефон вибрировал. Сообщение от Лены: «Ну как? Подробности, живо!» Аврора улыбнулась и написала: «Потом. Это надо рассказывать, а не печатать». Положила телефон на стол, но он тут же вспыхнул снова — новый номер, тот, который она уже знала.
Сэм: «Сегодня было хорошо. Ненавижу это слово. Но оно — точное».
Она уставилась на фразу, как на линию горизонта, и почувствовала, как внутри сдвигается что-то важное. Он не привык признавать хорошо — слишком «мягко», слишком безоружно для него. А он написал.
Не успела она придумать ответ, как пришло второе:
«Ты спросила: не слишком ли быстро? Отвечаю: быстро — когда пусто. Я не хочу пустоты».
На секунду ей показалось, что воздух в комнате стал плотнее и теплее. Она набрала: «Я тоже не хочу». Отправила. Улыбнулась. Прислушалась к собственному сердцу — не бежит ли слишком. Нет. Просто идёт быстрее привычного — как в хорошую погоду.
Ещё одно сообщение вспыхнуло, короткое:
«У тебя завтра окна между парами? Пришлю адрес. Это не кафе».
Она набрала ответ — «да» — и подумала, что, возможно, впервые за долгое время не боится «быстро». Потому что чувствует: не пусто.
Чтобы уснуть, ей понадобилось меньше времени, чем обычно. Но перед тем как погасить свет, она положила брелок-книжку под подушку — как делают дети с найденными сокровищами. Смешно и серьёзно одновременно.
Сэм долго не заводил будильник. Он приехал домой поздно, отстранил в прихожей свои привычки — обувь ровно, пальто на плечики, телефон на зарядку — и задержался у окна. Дождь стучал очень внятно, будто ставил подпись под только что сделанным выбором.
Он включил лампу на кухне, налил воды, не притронулся. На столе подложка под папку с документами — с утра переговоры, сдвинутые сроки, вопрос «сделки или принципы». Он знал: сделает, как нужно. Но мысль о завтрашнем «адресе» уже была прописана в графике, ещё до того, как он отправил сообщение.
Булочка, недовольная тем, что дождь мешает ей наблюдать за миром, пришла, села напротив и уставилась в него жёлтыми глазами. Он машинально потянулся, почесал ей за ухом. Кошка замурлыкала, закрыла глаза и улеглась на столе, как печать «достаточно».
Он поймал себя на странном ощущении: внутри нет обычного послевкусия контроля. Есть другое — как после пробежки в хорошую погоду. Пульс ровный, дыхание глубокое. И — раздражающе — желание повторить.
Сэм выключил свет и, уже в темноте, набрал короткую фразу, которую не отправил: «Не хочу, чтобы это кончилось на крыше». Стер. Написал другую, лаконичную — ту, что отправил: про «окна» и «не кафе». Этим он умел говорить лучше. Но смысл — тот же.
Когда он лёг, дождь стих. И впервые за очень долгое время он уснул быстро, не перебирая в голове сценарии поражения.
Утро принесло светлую прохладу. Аврора проснулась на полчаса раньше, хотя не ставила будильник. В комнате пахло свежестью — окно оставила в щёлку. Она улыбнулась этому запаху и вдруг поняла, что хочется завести новый плейлист — «крышный». Для вечеров, в которых слова могут подождать.
В телефоне — адрес от Сэма: «13:30. Вход со двора. Не опаздывай».
Она раскладывала по кровати варианты одежды и не могла выбрать. Хотелось соответствовать моменту, но не играть. В итоге — простое серое платье до колена, тёплый кардиган цвета тумана, плотные чулки, высокие ботинки. Волосы — в свободный хвост, несколько прядей оставить у лица. Она посмотрела на себя в зеркало и увидела — не «готовую на всё», а «готовую смотреть». Этого было достаточно.
Перед выходом Аврора написала Лене «вечером позвоню», взяла фотоаппарат — маленький, старенький, плёночный, любимый — и положила в сумку. Ей хотелось зафиксировать города-людей — и себя в этом городе, вдруг ставшем декорацией не для чужой истории.
Вышла, вдохнула воздух — и почувствовала, как в сердце, словно на той крыше, вспыхивают маленькие гирлянды.
Днём, за десять минут до встречи, Сэм стоял у стеклянной двери в глубине двора и разговаривал с администратором. Помещение было не похоже ни на офис, ни на кафе — открытая мастерская, где учат работать с керамикой и глиной. Глина — материал, который поддаётся только тем, кто умеет терпеть процесс и грязные ладони. Он выбрал место не случайно. С одной стороны — мягкая провокация, с другой — опыт, который нельзя «купить».
— Всё готово? — уточнил он у администратора.
— Да. Два места. Мастер свободен, поможет, если захотите. Она знает?
— Она — нет, — сказал он. — И это правильно.
Он посмотрел на дверь — и увидел её через стекло. Плечи — хрупкие, взгляд — прямой, сумка с ремешком, из которой выглядывал край плёночного фотоаппарата. Он поймал себя на улыбке раньше, чем успел её спрятать.
Он вышел к ней навстречу, не давая секунд замять старт.
— Ты сказала, что хочешь увидеть. — Он кивнул на табличку «Керамическая студия». — Попробуем сделать то, чего не было в наших сценариях.
Она растерялась на долю мгновения — и рассмеялась так, как он ещё не слышал. Легко, звоном, с открытым горлом.
— Ты серьёзен?
— Ненавижу быть серьёзным, но да, — сказал он, и взгляд подался вперёд, как при подписании хорошей сделки. — Пойдём.
Студия встретила теплом и запахом влажной глины. Круглый стол, ножи, губки, миски с водой; на стенах — готовые чашки, тарелки, вазы, будто чьи-то аккуратные попытки сказать «я могу». Мастер — невысокая женщина с собранными в пучок волосами — улыбнулась им и показала жестами, что к чему.
— Я предупреждаю, — сказал Сэм, закатывая рукава, — я в этом ничего не понимаю.
— Это и хорошо, — ответила Аврора и вдруг осознала, как ей нравится, что он признаёт «не умею».
Они сели рядом за круг. Глина была прохладной и послушной, но стоило нажать слишком сильно — расползалась, теряя форму. Мастер показала движение ладонями, как держать давление на боках и как смазывать верх, чтобы не треснуло.
— Терпение, — тихо сказала Аврора, и он посмотрел на её руки, тонкие, но уверенные. — И внимание.
Он попробовал повторить. Получилось криво. Они оба рассмеялись. Он — своим редким, тёплым смехом, в котором исчезла издёвка, осталась только радость момента. В какой-то момент он нечаянно запачкал ей щёку тонкой полоской глины. Она подняла глаза — и увидела, как он на секунду теряет привычную резкость. Он протянул палец, хотел стереть, остановился — поймал взгляд — и провёл подушечкой большого пальца по её коже, стирая «метку».
— Теперь лучше, — сказал он.
— А ты заметил, что ты не контролируешь этот материал? — спросила она, кивнув на глину. — Он требует, чтобы ты чувствовал.
— Замечаю, — ответил он. — И раздражаюсь меньше, чем ожидал.
Через сорок минут у них получились две примерно одинаковые чашки — не идеальные, но живые, с небольшими неровностями, из-за которых их хотелось держать в руках. Мастер сказала, что обожжёт их, и через неделю можно забрать. Аврора сфотографировала чашки на свой плёночный фотоаппарат — щёлкнула затвором, поймав их рождение в серебряной клетке будущего кадра.
— Заберём вместе, — сказал Сэм так буднично, будто говорил про бухгалтерские отчёты. И только после понял, как это звучит — «вместе». Не встретимся, а вернёмся. Его это почему-то не испугало.
Они вышли на двор. Солнце пробивалось сквозь облака, на лужах лежали разорванные в клочья отражения окон. Воздух пах тёплой водой и камнем.
— Не слишком ли быстро? — спросила она снова, мягко, без уловок, глядя на его руки, на которых ещё осталась глина, как будто доказательство того, что он умеет испачкаться ради чего-то непредсказуемого.
Он поднял взгляд. Никакого вызова — только честность.
— Быстро — когда не знаешь, чего хочешь, — сказал он спокойно. — А я знаю. — Он сделал полшага ближе, не касаясь. — Я хочу. Не вещь — тебя рядом. Не обещаний — присутствия. Мне это непривычно, но я не собираюсь отступать.
Она вздохнула — не как человек, который сдался, а как тот, кто принимает своё собственное решение.
— Тогда не беги вперёд меня, — попросила она. — Я иду.
— Договорились, — сказал он.
Он сделал то, что казалось невозможным ещё неделю назад: не торопил. Просто взял её за руку — без лишних движений, уверенно, как берут руку перед шагом на лестницу. Они прошли так до арки, где шумнее, отпустили ладони одновременно — и это было уже почти их ритуалом.
— Я проведу, — сказал он и добавил, прежде чем она успела возразить: — Только до метро. Мне нравится смотреть, как ты уходишь и оглядываешься.
— Я не всегда оглядываюсь, — поддела она.
— Сегодня — оглянешься, — уверенно сказал он, словно следовал известной только ему закономерности.
У входа в метро он остановился. Не стал тянуть момент, не стал корпуса разворачивать ближе, не стал искать «идеальный» угол поцелуя. Просто поднял её руку к губам — как ночью на крыше — и коснулся костяшек пальцев.
— Позвони, — произнёс он тихо, — когда захочешь. Я — тоже.
— Это звучит не как приказ, — сказала она, удивившись, насколько легко выходит лёгкая насмешка.
— Это звучит как я хочу, — ответил он. — Привыкай.
Она оглянулась — как он и предсказал — уже на лестнице вниз. Его силуэт в проёме выглядел как чёрная запятая в конце важной фразы. Она улыбнулась — не широко, но так, будто строка сложилась.
Вечером, уже дома, она проявляла плёнку в маленькой тёмной комнате, которую устроила себе из ванной, — давно не делала этого и почти забыла, что тишина воды умеет разговаривать. В красном свете лампы на ленте проступали тени чашек, улыбка мастера, его руки — и кадр, который она сняла, не успев подумать: его профиль, когда он сдувал с пальцев сухую пыль глины. В этом кадре не было хищника. Там был человек, который учится быть рядом, не ломая.
Телефон, оставленный в комнате, мигнул на кухне. Сообщение от него: «Глина сохнет, если ей не уделять внимания. Люди — тоже, верно?»
Она вытерла руки, вернулась, улыбнулась в экран. Напечатала: «Верно. Но к людям ещё нужен воздух и свет».
Ответ пришёл сразу: «Воздух и свет — беру на себя».
Её смех прозвучал легко. Она положила телефон и подумала, что, наверное, впервые за долгое время не боится следующего шага. Потому что этот шаг — не вниз и не в пустоту, а к свету.
Перед сном она достала из шкафа пустую коробочку — «для мелочей, которые становятся важными» — так называла её мама. Положила туда чек из студии, номер ячейки, где останутся их чашки до обжига, маленький кусочек засохшей глины, который остался на манжете её кардигана, и короткую записку из брелока. Смешной набор случайностей, складывающихся в историю.
Она выключила свет, но не закрыла шторы полностью — оставила щель для фонарного света, который любила с детства. И, проваливаясь в сон, успела подумать: «Если завтра будет дождь — пусть. Главное, чтобы было не пусто».
Со своей стороны Сэм посмотрел на экран телефона ещё раз, как будто хотел проверить, не исчезло ли написанное. Он поймал себя на редком, чужом для него ощущении: терпение. Будто в нём вдруг выросла новая мышца, которой он раньше не пользовался. Он положил рядом на стол листок с адресом студии и написал ещё одну фразу — коротко, ровно, без обещаний и клятв: «Чашки забираем вместе». Отправил.
Ему было достаточно. Пока что — достаточно.
Рано утром, когда Аврора ещё спала, телефон коротко завибрировал. Сообщение от неизвестного номера: «По поводу парка. Срочно». Имя отправителя было ей знакомо — из прошлого, которое она давно старалась не трогать.