Чужая жизнь (One Direction Fanfiction)

Я сижу на качелях возле огромного дома на Холдсворт-стрит. Если вы зайдете через парадный вход – пройдете сквозь двойные двери, выполненные на заказ из массива чёрного дерева (ими безумно гордится моя мать) – и подниметесь на второй этаж, где загляните в первую комнату справа, то увидите разрисованные мною стены. Здесь – персонажи всех более-менее известных комиксов; обозначенные штрихами или прорисованные до мельчайших деталей фигуры Бэтмена, Человека-паука, Росомахи и Капитана Америки. Над кроватью – некогда начатый портрет Женщины-кошки, которую я рисовал сразу на белую, только что отштукатуренную стену, распыляя краску из баллончиков, какие используют для граффити – без карандашных набросков и примерок. Селина так и осталась фиолетово-черным наброском: её длинные пальцы сжимают не положенный по задумке хлыст, а воздух – кусок стены. 

После смерти отца я забросил кисти и краски, а вместе с ними – свою мечту заделаться мультипликатором. Язер никогда всерьёз не поощрял мои занятия в художественной школе, а стены позволял расписывать только потому, что знал – мать на моей стороне. После его смерти я положено занял место во главе обеденного стола, но, кажется, что вместе со стулом отца, который чуть отличался от всех остальных в столовой, я принял в наследство и его пыльный офисный пиджак. 

Инфаркт приключился с Язером накануне моего выпускного вечера, так что мне было дано всего несколько недель на размышления – пойти по стопам родителя или же осуществить свою мечту - на тот момент у меня уже было на руках приглашение из Бруклендса. Я мечтал об этом колледже всю свою сознательную жизнь, но обряженный в мантию и шапочку выпускника неожиданно понял, что той жизни – с запахом растворителя, перепачканными в краске ладонями и Джессикой – девчонкой, с вечно забранными в две косы волосами цвета жевательной резинки – больше нет; Язер забрал её у меня, вырвал из пальцев, всучив взамен свой портфель. Я должен был занять место отца, если не ради себя, то ради вмиг постаревшей матери – в её волосах после похорон поселилась паутинка седины – и сёстер, которые только-только начинали вступать во взрослую жизнь.

Я сопротивлялся. Сама мысль о том, что я потеряю всё, что имел тогда: любимую девушку, близкий круг друзей, что разделяли мою безумную, ни с чем несравнимую радость от занятий живописью и амбициозные планы, в которых я становился вторым Рембрандтом, – заставляла меня задыхаться, но, видимо, у судьбы были иные планы на мой счёт. В них не было места захламленным мастерским и хлеба с молоком на завтрак, обед и ужин. Я один мог жить так, сколько моей душе было угодно, но принуждать к полунищенскому образу жизни свою семью я не имел права. 

С тех пор прошло без малого восемь лет, и сегодня мы выдаем замуж Валию – через несколько часов я должен буду повести её к алтарю, а я сижу здесь – на старых качелях, раскрашенных в желтый и голубой цвета – и сжимаю в руках початую бутылку водки.

Ещё только полдень, а я потерял счёт глоткам, что делаю прямо из горла – первый и второй всегда помнятся отчетливее остальных, потому что организм ещё реагирует как-то, а после перестает – воспринимает алкоголь отстраненно, отмечая лишь сам факт – пью. 

Я снова подношу бутылку к губам. Нет, я не хочу напиться – меня успокаивает само осознание того, что при желании я могу это сделать; что сейчас я способен на любую глупость. Любое безрассудство. 

Сегодня мы выдаем замуж Валию, и одна из верёвок, что стягивает мне руки за спиной, наконец, разорвется. Лопнет – я стану чуточку свободнее. Может быть, ровно настолько, чтобы снова заняться живописью и вспомнить, каково это - сжимать в пальцах кисть, а не шариковую ручку. Вспомнить, как оседает на бумаге мазок краски, а не синий росчерк чернил. Вернуть немного своей жизни. Самую малость.

– Зейн, всё хорошо? – это мама.

Я салютую ей бутылкой, точнее, порываюсь это сделать, но вовремя останавливаюсь, отводя от губ чуть запотевшее от дыхания горлышко – не хочу, чтобы Триша плакала из-за меня. Сегодня её аккуратно подкрашенные глаза если и должны наполняться слезами, то только радости, гордости и самую малость – тоски; птичка вылетела из клетки – совсем скоро Валия покинет отчий дом, и в нём останутся только воспоминания и фотографии, на которых мы с ней запечатлены маленькими детьми.

Я говорю, что всё хорошо, и улыбаюсь маме, как будто в воздухе звучит самая что ни на есть правда, но только в груди расползается дыра – слова разъедают получше кислоты или же водки с аспирином, которые я порывался смешать однажды в умышленно превышенных дозах. Всего раз.

В тот день – это было на третьем курсе колледжа; я изучал банковское дело в университете Брэдфорда – ушла Джессика. 

Легко отталкиваюсь от земли - дорогие кожаные туфли, которые стоили мне немалых денег, наверное, не стоит пачкать в грязи прямо перед церемонией, но мне плевать. Я отталкиваюсь снова, и качели скрипят давно несмазанными петлями. Триша просто очаровательна в своём темно-синем платье от Dior, и я говорю:

– Прекрасно выглядишь, мам.

Она смеётся и треплет мне волосы, разрушая прическу, но я вижу по её глазам – беспокоится. Она единственная всегда понимала, чего мне стоит эта жизнь – чужая. Я ведь грезил о собственной серии комиксов, но вот он я – с головой погряз во всём этом банковском дерьме, на уме только деньгиденьгиденьги, и я уже не помню, когда в последний раз пешком ходил на работу или гулял в парке, а не отсиживал задницу за рулем Ferrari.

– Мы ждём тебя внутри, милый, – говорит мама, а я киваю.

Провожаю её взглядом и делаю какой-то там по счёту глоток.

Снова вспоминаю Джессику – её щель между зубов и совершенно сумасшедшую любовь к разноцветным гольфам. Она должна быть среди гостей на свадьбе – я точно знаю, и волнение, смешанное с каким-то суеверным страхом вновь увидеть её – заставляет меня глотать водку, пока я не понимаю – хватит – и не поднимаюсь с качелей, покачиваясь на нетвердых ногах.

На город опускаются сумерки. Мы в комнате Валии, и она изумительна в платье цвета заварного крема. Белый – это безвкусица. Белый – это никому не нужная классика. 

Наверное, моя невеста будет в белом, ведь я сам стал тем, кем всегда страшился – ходячим стереотипом. 

Свадебная церемония походит на нескончаемую киноленту: мы с Валией идём по проходу к увитой цветами арке, где её дожидается взволнованный жених (его зовут Джон или Джош – я до сих пор не знаю), новобрачные клянутся друг другу в вечной любви (что просто бред – нет на свете ничего вечного), выпускают голубей, а после – разрезают торт – клубничный со сливками, который мы с мамой забирали сегодня рано утром из кондитерской в центре города.

Я и сам не понимаю, как оказываюсь за столиком под тентом, сжимая в одной руке тарелку с куском торта, а в другой – стакан с виски. Сочетание несочетаемого. 

На танцполе толпятся жмущиеся друг к другу парочки, но мой взгляд привлекает одна, где девчонка – совсем подросток, словно не было тех пяти лет, что мы не виделись, и нам уже не по двадцать четыре – щурит глаза от разноцветных лучей светомузыки и то и дело приглаживает ладонью прическу. Волосы её коротко острижены и топорщатся в разные стороны, они больше не розовые, но золотисто-рыжие. Будто оживший огонь. 

В объятьях Джессику сжимает высокий кудрявый парень, и я наблюдаю за тем, как он кружит её в танце, как вздымается юбка её легкого бирюзового платья, но не поднимаюсь с места, а лишь пригубляю своё виски. Я мог бы попросить её о танце и притвориться старым другом. Притвориться, что всё давным-давно забылось и что я не храню её стихов, начинающихся с выученных наизусть: «Я ловлю себя на том, что думаю о тебе едва ли не постоянно. Без стоп-крана, представляешь?» – но незачем это. Пустое. Я выбрал свой путь уже очень давно, и в нём нет места людям вроде неё – веселым, бесшабашным и сумасшедшим. Без преувеличений.

Мой удел – это полупьяный бред, когда после работы в пустой квартире некого обнять, и я обнимаю бутылку, внушая себе, что это кто-то живой, а утром глушу похмелье, прихватывая по дороге в офис стаканчик кофе – без сливок или сахара.

Мой удел – это серые рабочие будни, когда буквы отчетов пляшут на бумаге, а я тру покрасневшие и чешущиеся веки, потому что ночью, за закрытыми глазами, мы с Джессикой снова были вместе, и я таскал её на плечах, словно маленького ребенка, пока она болтала у меня под носом своими ногами, запрятанными в кеды с цветочным принтом, и пускала мыльные пузыри в толпу прохожих.

Мой удел – это сдавливающая сердце тоска, когда взгляд натыкается на влюбленную парочку, а я вспоминаю, как кажется давным-давно теплые руки Джесс обвивали мои плечи, а её голос раздавался над ухом – совсем-совсем близко: «Хочу обнять тебя и больше не отпускать». 

– Здесь всё не так, как должно быть, правда?

Я моргаю, и вот она – сидит напротив меня и болтает в тонких пальцах бокал с искрящимся шампанским. 

– Привет, – улыбается, как ни в чем не бывало, щуря ярко-голубые глаза, окруженные светло-сиреневой дымкой теней.

Я вспоминаю о недописанной Селине в своей старой комнате и отвечаю:

– Привет, – будто не было нашей последней ссоры, когда она собирала чемоданы, размазывая по щекам тушь вперемешку с алой помадой и слезами; когда я целовал её – крепко, сильно, отчаянно – словно надеялся, что так мне удастся объяснить, почему я не могу бросить дело отца и отправиться вместе с ней и художественной группой на год во Францию; когда она одергивала свою полосатую юбку, а я застегивал пуговицу на брюках; когда мы оба понимали, что на этом – всё. Конец.

– Потанцуем? – спрашивает Джессика, вскидывая голову – я ошибся: скулы её стали чуть резче, с лица спала подростковая пухлость – и протягивая мне руку с хрупким запястьем, на котором болтается серебряный браслет.

Я задерживаю на нём взгляд на секунду и говорю:

– Конечно.

Маленькая серебряная «Z» раскачивается перед моими глазами, пока мы проходим к танцполу и замираем на мгновение у его кромки. 

– Я хотела извиниться, – тихо произносит девушка, подходя ближе и опуская ладони мне на плечи.

Она трясёт рыжей головой, будто беззвучно смеется собственной шутке, и продолжает:

– За нашу последнюю встречу.

Я приобнимаю её за талию, вдыхая знакомый аромат туалетной воды, и откликаюсь:

– Прошло пять лет, Джесс. Всё давно забыто.

Я вру. Она это знает, но делает вид, что поверила, лишь закусывает выкрашенную красной краской нижнюю губу.

– Я тогда надеялась, что мой уход встряхнет тебя и ты поймешь, от чего отказываешься.

Она пожимает плечами и окидывает меня с ног до головы нечитаемым взглядом: 

– Это не твоя жизнь, Зейн, и ты это знаешь.

Я хочу ответить - что-то резкое, потому что Джессика права, и это ранит - но она прижимает палец к моим губам и качает головой.

– Просто подари мне этот танец, хорошо?

Мы танцуем несколько минут, и я не теряю счет времени, как это обычно бывало рядом с ней, но в какой-то момент, оглядываясь вокруг себя и немного в прошлое, я понимаю, что Джессика права и что теперь я, должно быть, в силах сделать выбор снова.

Ещё один раз.

– Могу я забрать у Вас свою даму? – раздается рядом с нами хриплый голос, и мы с Джессикой чуть отстраняемся друг от друга.

Я рассматриваю её друга – со смеющимися зелеными глазами и красивыми пухлыми губами (такие Джесс всегда любила рисовать) и отвечаю:

– Да.

На нём – обычная футболка и широкие джинсы, и я надеюсь – правда, надеюсь – что он делает для Джессики то, чего я не делал в своё время: дарит цветы, водит на выставки и вечеринки, проводит с ней всё своё время, – и по их взглядам, обращенным друг к другу, понимаю - всё так, всё хорошо.

– Гарри, это Зейн, – говорит Джессика, и взгляд её спутника, на удивление, смягчается.

– Очень приятно, – говорит он. – Я много слышал о тебе, приятель.

Он улыбается, откидывая лезущие на глаза кудри, и продолжает:

– Всё ещё увлекаешься комиксами? Скоро мы прочитаем что-нибудь твоего авторства?

От меня не скрывается обеспокоенный взгляд Джессики и то, как она закусывает щеку изнутри, глядя на меня – волнуется, но я лишь пожимаю протянутую руку Гарри и улыбаюсь ему:

– Скоро. Очень скоро.

Этой ночью я снова рисую. Селина обзаводится хлыстом и сапогами на тонкой шпильке. Она, наконец, оживает на картинке, и я оживаю вместе с ней.