...
— Все хотят демонов. Все вызывают каких-то Чарли, каких-то Мэри. А я хочу ангела. Настоящего. С крыльями и нимбом, и чтоб он приходил не в туалет, как те демоны, а на кухню.
***
Короткая клетчатая юбка, чёрные полупрозрачные колготки, туфли на высокой платформе, цепи, какая-то потрёпанная футболка из секонд-хенда, пирсинг в носу, большие тонкие золотые кольца в ушах, пышущие летней зеленью волосы — кто-то назовёт её проституткой, а кто-то — панком. В зависимости от возраста.
Она бы назвала себя алкоголичкой, потому что носится по Москве с пустой бутылкой чего-то совсем уж дешёвого. Вкус противный, горло жжёт, но она пьёт, а ноги не слушаются. Иногда смеётся.
Наворачивает пятый круг вокруг Ленинки. Всё в библиотеке вопит, что ей здесь не место — она слишком культурная и красивая для такой, как она. Она не заслуживает ни Пушкина, ни Достоевского, ни даже, упаси Господи, книжек про успешный успех и знаменитых знаменитостей.
Она насмехается над библиотекой. Качается из стороны в сторону, икает, трясёт бутылкой и смеётся.
Какая глупая библиотека. Разве внешний вид определяет гениев? А как же Сократ?
Эх, софистика... пригодится разве что строчить комментарии хейтерам. А она большой поклонник и софистов, и Сократа. Кто-то там говорил, что их нельзя мешать, но водку с пивом и лимонадом вроде тоже нежелательно, но печень вроде как в норме. Так что сойдёт.
Перед входом в библиотеку возвышается Достоевский с книгой. Смеясь и насмехаясь Бог-знает-над-чем, она прыгает на ручки бородатого мужика, устраиваясь на коленях так соблазнительно, словно его любовница. Она вытягивает голову, силясь прочитать, над чем так склонился писатель, что не замечает её знаков внимания, но в итоге видит лишь пустые страницы. Ну, вот. Опять эти все «я-шизофрению-не-лечу-она-у-меня-не-болит».
Она зевает от скуки. Какой скучный бородатый дядька, а ведь его считают великим! А если б знали, что он читает просто пустые страницы огромного и большого «ничего», назвали бы дауном.
Да ещё и колени его не мягкие. Но сойдёт. Сегодня всё сойдёт.
Бутылка выскальзывает из рук. По всем законам жанра, а особенно кино, должна разбиться. Но вместо этого она со свистом скатывается по ступенькам, движимая и скользящая порывами ветра. Горлышко теряется где-то в темноте, укатываясь во вход в метро.
Она мягко сопит и морщит нос. Достоевский так и не обращает внимания на обольстительницу.
Белое крыло накрывает её, как когда-то сделал какой-то там Зефирчик в Эдеме.
***
— Каким... образом... ты вообще...
— Моя бабушка рассказывала, как заставить демона прислуживать тебе. Она также сказала, что ангелы — это буквальная противоположность демонов. Всё, что я сделала — просто сделала ритуал наоборот. Правда, здорово, да?
***
— Из тебя дерьмовый ангел, — заявляет она, уже в сорочке на неудобной железной койке. — Принеси сигарет.
— Это больница.
— Я не слепая.
— Да я не...
— Сигареты.
Фигура мужчины слегка вздрагивает. Тяжело сглатывает и запрокидывает голову. Большие пушистые крылья скользят по палате, как покрывало.
Белые стены бесят. Говорят, белый успокаивает. Говорят, что это символ чистоты и невинности.
Пиздёж.
Почему нет ни одной больницы с чёрными стенами? Или с радужными?
Рука протягивает пачку. Неохотно, болезненно и подрагивающе.
— Ты пиздец плохо выполняешь свою работу, — она смеётся и с лёгкостью выхватывает что-бы-там-ни-было из рук. Ангел потирает шею, как будто ему действительно больно, а не как будто он просто разыгрывает и драму, и комедию, и самый стекольный фанфик по какому-нибудь китайскому ширпотребу.
— Но я...
— Умолкни, Безымянный.
***
— Я перевяжу твоё горло кроной из еловых веток. Так ты никогда не уйдешь — будет слишком больно.
***
Так, как тасует она, никто не тасует. Это слишком неправильно и слишком хитровыебанно. Она — Бог на этих сеансах, она решает судьбы, она вершит судьбы. Она — та, кто говорит, что было и что будет. В этом нет ничего сложного: не говори ничего конкретного, говори настолько расплывчато, насколько это возможно.
«Вы были несчастливы в детстве» — конечно же, были, кто не был? Единицы? Счастливые единицы не ходят к малолетке с зелёными волосами и самыми дешёвыми картами по скидке, которые вообще могут быть на каком-нибудь маркетплейсе.
«Вы будете счастливы в будущем» — человек верит в это. Кто будет ходить к ней и при этом не верить? Это глупо. Никому это не нужно.
Есть шутка, рассказанная её матерью в детстве: «Скажи отчаянному человеку, что его ждёт счастье в будущем — он не поверит. Но достань магический шар и картишки — и он не то что поверит, но и сам приложит усилия и будет видеть это счастье везде и в любом виде».
Она — не шарлатанка. Это сами люди — шарлатаны. Они настолько глупы, что отдают деньги за слова, которые они могут услышать бесплатно, до которых они и сами могут дойти. Но это единицы. Она не работает на единицы — она работает на массовый рынок.
Массовый рынок — это парни, что больно много заглядываются не на карты, а на её пальчики, на поиски колечка, а затем — на большие сиськи.
Она позволяет им, беспрерывно тасуя Таро. И поглядывая на белую фигуру, тихо прислонившуюся к стене.
***
— У тебя вообще есть имя?
— А у тебя?
***
Она разваливается на диване. Сползает с него, высоко подняв ногу. Лениво листает тиктоки и лайки и, Упаси Господи, даже одноклассников. Только осталось от них одно название — настоящих одноклассников там нет, только бабки за семьдесят. Настоящие одноклассники где-то, вероятно, распе-ивают. Вопрос лишь в том, как это пишется: распевают или распивают? Возможно, и то, и то. Разве что распевают они развязно (почти что грязно — ах, какая рифма!), а распивают они не «Буратино», а что-то покрепче.
А её! Её! Не позвали.
Невольно задаёшься вопросом, в какой момент жизнь пошла по пизде, и в какой момент по пизде действительно начали ездить мужчины?
От этого недонасильника пахнет перегаром и мятой. Спасибо, что хоть зубы почистил.
У неё во рту пахнет лимоном и шоколадом. Без двойного смысла. Просто потому что.
Она выхватывает у него из брюк бумажник, а он тянется к её винности, потому что невинности там не было никогда, даже с рождения. Какая к чёрту невинность, если, когда тебя вытаскивают из живота, тебя постоянно ощупывают? К тому же, «винность» — красивое слово. Ей нравится представлять, что оно произошло от слова «вино», даже если она знает лексикологию так, что, разбуди в три утра — выдаст не то что «базу», а целый штаб.
Он расстёгивает пуговицы, поскорее пытаясь ощупать то, что нормальные люди называют «грудью», кривозубые крестьяне — «сиськами», а лично она — «хитровыебанное вымя». Млекопитающая всё-таки она, этот хомо без сапиенс, и слово это произошло от «молоко», а не «млеть». Поэтому она и не млеет, а подскакивает, цепкой хваткой удерживая кошелёк, и спокойно выдаёт:
— Безымянный.
За окном забарабанил дождь. Но его прервали — вышел режиссёр с громогласным криком — грохотом и яркой вспышкой.
Впрочем недонасильника это не смутило: билеты на концерт не купил. Как мало в этом мире любителей мюзиклов всё-таки, а!
Она потирает браслет на руке, задевает одну из еловых иголок, почти что выдирая её из этой болезненной композиции.
— Старайся лучше.
Недонасильник без сознания падает головой прямо между двумя сиськами.
— Фу, бля, мог бы и в другую сторону откинуть.
Руки практически с невероятной нежностью отодвигают тушу этого помешанного на похоти и инстинктах животного. Мартовский кот начинает хрюкать, потому что храпеть — слово культурное, а этот просто хомо, а не сапиенс.
Дверь чужого дома громко хлопает, две фигуры выходят под дождь, и белые крылья накрывают девушку, как зонт, а нимб светится вместо фонаря.
Какая прелесть — и телефон включать не надо.
***
— Меня оклеймили Илюшой, потому что мама ждала сына. Ну, а ты? Что насчёт твоего имени?
— У меня... нет имени. Но мне нравится Альберто.
— А мне нет.
***
По её скромному мнению, которое совсем уж не скромное, Ленин немножко мудак. Он как тот самый бывший, что обещает вам вместе светлого будущего, а сам линяет в самый неподходящий момент. Причём линяет он и сейчас, а точнее его статуя, с которой уже пыль сыпется, как будто ящерица кожу отбрасывает.
Читальный зал №3 (а где второй и первый?), конечно, большой и очень серьезный. Парочка старых работников немножко с сомнением смотрит на девушку в косухе, что прижимает к груди ноутбук, зарядку и старенькую книгу. Она не осьминог, но у неё явно десять рук и ног, иначе как объяснить, что ещё ничего не упало, не разбилось, и она не выплачивает огромные штрафы? Либо десять рук, либо чудо.
Но чудес на этом свете не бывает, так что она, скорее всего, осьминог.
В таком случае, очевидно, почему она для всех выглядит несуразно. Просто они — суразные ходячие кожаные мешки, а она так, что-то там с щупальцами и присосками. И вот сейчас она присосалась к столу.
Она открывает книгу, как будто на случайной странице, особо не смотря, а сама складывает руки, вытягивается и ложится спать.
— Прочитай мне там.
И тихий нежный голос наполняет зал, который не слышит никто, кроме неё, засыпающего под него, как под колыбельную. Хотя она, конечно, не уверена, действительно ли она засыпала пол колыбельные или была вредной.
Память интересная тема для обсуждения — но не сегодня.
***
— Ты ангел, и тебе не положено вредить людям. Но я владею тобой, и я приказываю причинить мне боль. Мне слишком интересно, как ощущается боль, причинённая ангелом. Твои крылья не почернеют, не волнуйся. В конце концов, не отнесутся ли они с пониманием, что ты стал моим пленником и слугой?
***
— Крыша, — медленно произносит она, растягивая слова, как мёд, прилипший к её языку и смешавшийся с кислой лимонной конфетой, — течёт.
Она пахнет мятой, лимонами и мёдом — она пахнет детством в лесу, она пахнет, как ребёнок, что взял сладости у незнакомца, накурился и заблудился, став новым Маугли. Маугли XIX века, не от мира всего, неформальным, часами листающего телефон, но пахнущего лесом. Она — сорвавшийся порывом ветра лист, листающий листы в тетради, что промокла от капель дождя.
А капли дождя — её слёзы, тысячи раз отфильтрованные и перефильтрованные, чтобы стать пригодными для питья, чтобы стать пригодными для свидания с дистиллированной водой. Это её слёзы, это не может быть иначе, она никогда не плакала — никогда-никогда, даже в младенчестве, где писаются, какают и плачут. А она не плакала.
На щеках не влажно, потому что она подарила слёзы тучам. Она такая благородная, что её саму блевать тянет. Кашей. Которая в голове. Которая рисовая. Которая вязкая.
Которая, очевидно, мешает не то, что думать, но и видеть. В глазах плывёт. Корабль.
Буквы становятся волнами. Лист, должно быть, рисинка. Потому что Кириллица становится иероглифами. Русский язык завершает свою трансформацию в китайский, укрепляя политические отношения.
А мозг улетает в стратосферу. Первым рейсом.
— Почини, — просит она, когда очередной лист промокает и растворяется в бесконечном бытие. Где нет ни Бога, ни таинственной природы, а есть лишь ты — плывущий на каноэ в вечности и бесконечности, которые на английском «Infinity», которая созвучна с «финита ля комедия». Только вместо комедии — цирк, не который цифровый. Который обычный, с клоунами.
И она в нём — главный клоун.
Фигура взмахивает крыльями — и гром стихает.
***
— Я... Я не могу.
— Я приказываю. Если ты не подчинишься, тебе будет больно.
— Пусть. Пусть так.
***
Иногда её ум ясный, иногда — это мутное болото.
Иногда она задыхается в этом болоте. Только болото — это море. А в море разбился корабль. А корабль...
Обычно она не думает об этом. Не с момента...
Обычно она вспоминает, как падает в пучину, а соль щиплет глаза. Обычно она чувствует, как её крохотное тело подхватывают тонкие руки с длинными пальцами. Обычно она слышит всплеск, когда огромные белые крылья выныривают с ней из воды. Обычно ей болезненно приземляться на твёрдый песок.
Обычно она кричит.
Обычно она просыпается в холодном поту. Обычно её согревают эти грубо-нежные руки с большими белоснежными крыльями. Обычно она видит в темноте комнаты бесконечно золотой и блестящий нимб.
И только иногда — иногда — она называет его Альберто.
***
— Моя бабушка и мама говорили, что, если находится с ангелом или демоном слишком долго, то можно сойти с ума. Это правда, Безымянный?
***
Она встаёт на горячий песок. Рядом к бризу. Поближе к волнам.
Вода не может причинить боль. Не физическую.
И всё же она отпрыгивает от неё, стоит волне коснуться ступни. Отпрыгивает так, как будто это кислота или радиоактивные отходы.
Она задыхается. Она не может дышать. Она падает на колени. Она замирает. Она беззвучно кричит. Она не может дышать. Она не может дышать. Она не может дышать. Она не может дышать.
В груди морская пена. Вместо крови соль и песок. Вместо тела ракушки и кораллы.
Она не может дышать.
Она не может дышать.
Она не может дышать.
Она не может дышать.
Она ли? Или море? Может ли море задохнуться? Может ли море умереть? Должно быть, может, ведь есть мёртвое. Не потому что глупое название, а потому что оно погибло. Погибло, потому что задохнулось. Потому что не могло дышать.
Она море? Должно быть, если она глотает песок. Море задохнулось, потому что глотало песок? Поэтому оно умерло? Поэтому оно мёртвое? Его останки разложились и превратились в соль? А соль стала кладбищем для рыб?
Она кладбище? Смерть ходит за ней, касаясь лезвием её шеи. Ей не следует: она в любом случае задохнётся.
Она не может дышать. Она — мёртвое море. Она — умирающее море. Она — потонувший корабль. Она — крыса, что выпрыгнула за борт. Она — сдутая спасательная шлюпка.
Она — дырявый надувной жилет.
Она — разбитая ракушка.
Она...
— Илюша, — это сирены поют из ракушки? Они пришли забрать её? Они, помощницы Смерти, ведь до русалочек из Диснея им далеко?
Её бьют в грудь. Она задыхается и падает спиной. Она падает на песок. Она на морском дне? Она в рыбацких сетях, как беспомощная рыба с окровавленной губой?
Её щёку гладят так, как будто она сундук с золотом из тех мультиков. За ней пришёл пират?
— Твои слёзы, — пират без повязки на глазу, без пиратской шляпы и без пиратской шпаги стирает влагу с кожи, словно полируя скульптуру. — Они ведь такие же. Так почему их ты не боишься?
Потому что она море. Солёная вода, вытекающая из неё — лишь доказательство.
— Как мне помочь тебе?
Эта фраза. Это не пират и даже не сирена. Эта фигура к ним даже и близко и не стоит.
Она пробуждается из своего транса.
— Себе помоги, Безымянный, — она отмахивается от руки ангела и встаёт, вытирая влагу.
Какая-то глупая и похожая на человеческую улыбка украшает его уродливое глупое ангельское лицо.
— Я рад, что ты вернулась.
***
— Я — потомственная ведьма Илюша, живущая в грязной хрущёвке, а ты — ангел. Так что спасай мою душу или что там надо.
***
На её руке — браслет из еловых веток. Иголки болезненно впиваются в кожу. Кровоточит. Приходится вытирать влажными салфетками. А от них идёт пульсация — в них не вода, а какое-то мыло.
Она не может снять браслет. (Она может).
Хотя хотела бы (она не хочет).
Она просто не знает, что будет потом (Она знает).
Если бы знала, она бы не боялась (она знает и боится).
— Альберто, — имя тяжело скатывается с языка. Оно как чужое. Оно звучит неправильно. Оно не должно отдавать во рту горьким привкусом железа искусанных от нервов дёсен.
— Альберто, — она пробует снова. На вкус отвратно и вылетает таким же неприятным хрипом для слуха, как скрежетание зубов.
— Аль-бер-то, — она выплёвывает это так, как если бы выстрелила себе оружием в рот и выплюнула бы этот маленький патрон.
Мужчина с белыми крыльями и запёкшейся кровью на шее смеётся:
— Тебе необязательно выдавливать из себя заботу.
Она смотрит на него. По-настоящему на этот раз. Чёрные волосы и борода. Голубые глаза.
Что ещё люди пытаются запомнить и описать кроме банальных глаз и волос? Губы? Да как у всех. Нос? Ну, горбатый, да.
Бред какой-то.
Она качает головой.
— Альберто, — она пробует снова. В её горле сухо, и ей кажется, что она сейчас зайдётся в кашле. — Хочешь вернуться домой?
Резким движением она срывает с себя браслет, а с его шеи — ожерелье. Ангел что-то кричит, касается её, встряхивает её, как будто она в каком-то припадке (если бы она была в припадке, всё было бы проще).
Но разум у неё ясный и чистый, а сердце полно мерзкого вкуса вины.
— Я — ужасный человек, не заслуживающий ничего хорошего. А уж тем более от тебя.
Ангел вновь что-то говорит. Уверенно и решительно. Пытается её остановить.
Она отмахивается и продолжает рвать ветки и иголки.
— Мне жаль.
***
— Зачем ты всё это делаешь, Безымянный? Так безвозмездно, рискуя своими пёрышками..?
— Ты ведь сама попросила... А теперь иди спать, ты не в своём уме, ты слишком нежная.
***
Она смотрит на свою пустую комнату.
Почему у неё руки все в крови?
Почему на полу валяются еловые ветки?
Она притрагивается к своему лицу и чувствует влагу.
Почему она плачет?
***
— Если я отпущу тебя, я забуду, что ты вообще был. Я не... я не могу. Мне страшно.
— Тогда не отпускай.
— Но тебе больно, и ты так далеко от дома...
— Это неважно. Я хочу остаться. Я хочу помочь тебе.
***
Он смотрит на неё издалека. Никогда не вмешивается. Всегда парит рядом, всегда бдительный, но никогда не пытается что-то сделать.
Связь разорвана, волшебная нить, державшая его как на поводке, порвана.
Однако он всё ещё привязан к ней. Не физически.
Его крылья, серые, тусклые и блёклые, нежно укрывают её пьяно-спящую фигуру, развалившуюся на асфальте по пути домой.
На утро она всегда удивляется, кто её привёл домой и кто так заботливо поставил ей поднос с завтраком, чтобы в итоге ничего не украсть и не изнасиловать.
Он всегда улыбается ей тёплой и нежной улыбкой, а она просто смотрит сквозь него.
***
— Я не изменюсь, Альберто.