💔
Я давно умер. Меня нет. Пустая оболочка. Нет мыслей, чувств, желаний. Только пустота. Пустота и безразличие. Где ты? С кем? Мне неинтересно. Мне уже давно наплевать на тебя и твои дела. Как там было у поэта? «Не жалею, не зову, не плачу. Всё пройдёт, как с белых яблонь дым». Так вроде?
Белый дым — это то, что осталось. Больше нет ничего. Сколько там осталось? Год? Десять? Тридцать?
А сколько прошло? Всего полгода? А кажется, целая жизнь. Жизнь, в которой тебя нет. И, наверное, не было.
Не было ни взглядов из-под ресниц, ни «случайных» касаний, ни захлопнувшейся двери в маленькой тёмной лаборантской.
Не было первого осторожного касания губ. Не было горячих рук, скользнувших под свитер. Не было лихорадочного блеска в глазах. Не было заполошного стука сердца. Не было хриплого шёпота прямо в ухо:
— Лёшка! Мой Лёшка! Как же давно я мечтал об этом. Мечтал о тебе! Не отпущу! Только мой! Навсегда мой!
Не было одного дыхания на двоих. Не было твоего исчезновения на следующий день.
Ничего этого не было. Я не помню. Я не хочу этого помнить. Я научился существовать, не ища тебя взглядом в толпе студентов.
Научился не обращать внимания на боль, разрывающую грудь.
Научился улыбаться родителям и друзьям.
Мне потребовалось всего четыре месяца, чтобы научиться скрывать, что я мёртв.
Скрывать ото всех: родителей, сокурсников, себя.
— Лёха, ты домой? Погнали вместе. — Игорь закинул руку мне на плечо, а я лишь улыбнулся уголками губ.
Мне всё равно. Всё равно, кто рядом. Всё равно, куда идти. Всё равно, что будет дальше.
Какое-то столпотворение на входе заставило притормозить.
— Ого! Неужели Морозов?
— Юрка, ты где был полгода? Нам сказали, что предки тебя за границу отправили.
Юрка Морозов. В груди похолодело, а к горлу подкатил холодный склизкий ком.
Я не хочу. Не хочу! Зачем ты здесь?
— Юр, а чего ты в кресле?
В каком кресле? Почему?
Никого не замечая, протиснулся через толпу, чтобы замереть, глядя в родные серые глаза.
Они не изменились. В них была вся нежность мира. И, как раньше, она была только для меня.
Глаза не изменились. Нежность осталась. Но…
Как сомнамбула, схожу по ступенькам и опускаюсь на колени. Не ощущаю текущих по щекам слёз. Не замечаю твоих судорожно вцепившихся в подлокотники инвалидного кресла пальцев. Лишь смотрю на шрам, рассекающий теперь твою левую щёку.
— Морозов, если ты ещё раз исчезнешь, я… я… я не знаю, что я с тобой сделаю.
Обнимаю твои колени и утыкаюсь в них лицом.
— Лёш, но я же теперь…
— Ты теперь навсегда мой! — целую твои дрожащие ладони и снова не могу удержать слёз.
Это не жалость. Это облегчение. Освобождение. Это оживающая душа. И прощение.
Главное, ты вернулся. Главное, ты живой!