Глава 10
Я не сразу понял, что дно это не громкий удар, а тишина. Медленная, вязкая, холодная. Она приходит не резко, а ползёт по тебе, как тень, пока ты стоишь на сцене, улыбаешься, танцуешь, поёшь, и вдруг... ничего. Всё исчезает. Аплодисменты звучат как гул, свет прожекторов, как ледяное солнце. Я просто механика. Просто тело. Потому что внутри меня уже никого нет.
Аляска ушла. Нет. Её как будто стёрли. Исчезла из больничной палаты, из моего мира, из воздуха, которым я дышал. И никто не мог ничего сказать. Ни врачи. Ни полиция. Ни Анжелика. Ни Майк. Ни она. Особенно она. Только белая койка и окно, приоткрытое, как будто ты просто встала и ушла.
Я тогда только вернулся из Сингапура. Мы отыграли концерт. Толпа ревела, кричала моё имя, я улыбался на автомате. Всё, что я делал, было машинально. Я думал только о ней. Думал, как войду в палату, возьму её руку, расскажу, как всё прошло. Я даже купил для неё браслет в Сингапуре. Простой. Две серебряные цепочки со звездами. Мне он напомнил о нашем первом свидании в России.
Но Аляски не было.
Первую неделю я искал её везде. В каждом углу города. В каждой новости. Я писал Аляске письма, слал сообщения, названивал, пока голос автоответчика не врезался в мозг как звук сирены. Я не спал. Я не ел. Я только ждал.
Потом — пустота. Я не мог даже плакать. Слёзы будто бы обиделись и ушли вместе с ней. Я приходил в студию, репетировал, возвращался домой, и смотрел в потолок. Мысли были чёрные, тяжелые. Иногда — совсем тёмные. Я думал: если она больше не здесь, зачем и я?
Я не говорил ребятам о тебе. Лидер не имеет права ломаться. Лидер — это стена. Но я трещал по швам. Я ненавидел себя за то, что улетел. За то, что выбрал сцену, а не её. Как будто я мог предотвратить... что? Что бы это ни было. Она просто исчезла. И я остался один.
В какой-то момент тело начало отказывать. Панические атаки. Головокружения. Руки дрожали. Я стоял за кулисами перед выходом и не мог дышать. Тогда менеджер всё понял. Спросил, что происходит. Я не смог ответить. Просто сел на пол и заплакал. Впервые. Как ребёнок. Без слов.
Меня отправили в перерыв. «Ты перегорел», — сказали они. «Тебе нужно восстановиться». А как восстанавливаются те, кого разрушили изнутри?
Я уехал. Один. Без камер, без расписаний, без шума. Я вернулся в наш домик. Первый день я просто спал. Второй — просто смотрел в воду. Я был на деревянной пристани, где летом она проводила много времени. На третий день я начал писать.
Не песни. Сначала просто дневник. Честно. Грязно. Без фильтра. Я писал, как её любил. Как я чувствовал её жизнь под пальцами, когда гладил её волосы. Как боялся потерять, и всё равно потерял. Как виноват. Как пуст. Как хочу, чтобы она вернулась. Не ко мне, не в больницу, просто в этот мир. Я молился. Я кричал. Я рвал страницы. А потом продолжал писать.
На шестой день я начал бегать. Утром, босиком по холодному песку. Это больно, но хоть что-то чувствуешь. Я слушал музыку, ту, что она любила. Сначала с ненавистью. Потом с тоской. А потом с благодарностью. Потому что хоть так она была рядом.
Через неделю я начал вспоминать хорошее. Не конец. А начало. Как она смеялась, когда я впервые пытался готовить. Как она пела мои демки, даже когда я стеснялся их показывать. Как она обнимала меня, когда я падал от усталости. Аляска всегда знала, когда мне плохо, даже если я молчал. И она не лечила. Она просто была рядом. Это было моим спасением.
Теперь она исчезла. И я понял: я не могу вернуть её. Я не знаю, где она. Жива ли. Думает ли обо мне. Но я знаю, что если она где-то слышит это, я хочу, чтобы она знала: я живу. Я стою. Я не сломался. Потому что она любила меня таким. Сильным. Настоящим. И я должен быть таким. Ради неё.
Я вернулся в общагу. Детишки встретили меня, как родного. Они молчали. Просто обняли. И этого было достаточно.
Я снова вышел на сцену. Не с той же улыбкой. Не с той же лёгкостью. Но с другим светом. Я больше не прячусь. Я не стыжусь боли. Она стала частью меня. Я научился быть честным. И это освобождает.
Иногда мне кажется, что я вижу её в толпе. Или слышу голос. Иногда я просыпаюсь и зову её во сне. Эти воспоминания не проходят. Но теперь я живу с ними, а не против них.
Я снова пишу музыку. В каждой песне она. В каждом аккорде её смех, её жизнь. И если однажды она вернётся, пусть она услышишь меня. Услышит, как я ждал. Как любил. Я знаю, она слушает наши песни. Я чувствую это своим сердцем.
Потому что любовь не исчезает, когда уходит человек. Она остаётся. Как след от огня. Как отпечаток в сердце.
Я не знаю, где она. Но я знаю, кто я.
Я — человек, который выбрал жить. Несмотря на боль. Благодаря тебе. Я найду тебя. Мы снова встретимся.
Когда тишина стала не такой оглушающей, я начал слушать своё дыхание. Просто лежал на кровати и слушал, как поднимается и опускается грудь. Это был первый признак, что я возвращаюсь к себе. Всё остальное пока было как в тумане: сцены, лица, дорога домой, репетиции. Я присутствовал телом, но душа всё ещё оставалась где-то между больничной палатой и тем утром, когда тебя не стало.
Мне часто снятся сны, где мы разговариваем. В этих снах она не сердится, не плачет, не винит. Она просто рядом. Иногда мы сидим на полу в нашей первой квартире и едим лапшу из одной чашки, смеёмся над какой-то глупостью. Иногда она молча держит меня за руку, и мне не хочется просыпаться. Потому что во сне я целый. А наяву до сих пор наполовину человек.
Когда она исчезла, я потерял не только любимую девушку. Я потерял часть себя. Потерял веру в стабильность, в справедливость, даже в Бога, наверное. Потому что как можно было так вырвать её у меня в тот момент, когда я уже почти поверил, что счастье возможно? Что всё наладилось, и мы будем счастливо жить дальше. Я винил всех. Врачей за то, что они скрывают от меня информацию. Себя за то, что улетел. Даже Аляску за то, что ушла, ничего не сказав.
Но потом, в один из вечеров, я открыл её блокнот. Тот, который она всегда носила с собой. Его нашли среди её вещей, когда она попала в аварию, и отдали мне. Я долго не решался его открыть. Руки дрожали, когда я, наконец, открыл его. Там были её записи простые, живые, настоящие. Планы на будущее, рисунки, размышления о жизни, расписание тренировок, посещение врача, прием лекарств. На одной странице нарисована капуста, обведенная в сердце. Я прочёл: «Если со мной что-то случится, я хочу, чтобы он продолжал жить. Не страдать. Не винить себя. Пусть просто поёт. Ради нас».
Я читал это раз за разом, как молитву. Она знала. Предчувствовала? Или она это написала, когда резала себя? Понимая, что может завершить начатое? Или просто знала, каким я стану без тебя? Эти слова стали моим якорем. Я начал возвращаться. Не сразу. Маленькими шагами. Каждый день — по миллиметру.
Я научился снова чувствовать вкус еды. Запах кофе. Тепло утреннего солнца. Сначала всё казалось неправильным. Как можно жить, когда Аляски нет? Но потом я понял: она не исчезла совсем. Она теперь внутри меня. В моей памяти. В моей боли. В моей музыке. В каждом решении, которое я принимаю. В моём сердце.
Я начал говорить. С ребятами. С родителями. С психологом. Я начал признаваться, что не справляюсь. Что мне страшно. Что я злюсь, обижаюсь, скучаю. Не как айдол. Не как лидер. Как человек. Обычный человек, который любит. Который потерял.
И чем больше я делился, тем легче становилось. Впервые за долгое время я почувствовал, что не один. Что боль не делает меня слабым. Она делает меня настоящим.
Я начал заново строить своё утро. Завтрак. Без телефона. Без новостей. Только я и мир. Потом бег. Не чтобы убежать от себя, а чтобы встретиться с ней. Я снова начал писать музыку, не чтобы соответствовать чьим-то ожиданиям, а чтобы выразить то, что внутри. Чтобы рассказать ей, если вдруг ты услышит.
Первая песня, которую я написал после всего, называлась «Галлюцинация». Она не о ней напрямую. Но она в каждой строчке. В каждом аккорде. Я помню, как дрожали пальцы, когда я записывал демо. Как хотелось заплакать, но вместо этого я пел. Потому что иначе бы сломался. И когда я показал её ребятам, никто не сказал ни слова. Просто обняли. А потом — вместе дописали. Это была не просто песня. Это была моя попытка выжить.
Сейчас, когда я смотрю на себя в зеркало, я вижу другого человека. Уставшего, да. С глазами, в которых больше темноты, чем раньше. Но и с глубиной. С опытом, которого не хотел бы, но который сделал меня сильнее.
Я не говорю, что всё прошло. Боль не уходит. Она становится частью. Ты учишься с ней жить. Не как с врагом, а как с чем-то, что напоминает тебе о том, что ты любил. По-настоящему. И это не слабость. Это дар. Привилегия.
Иногда я всё ещё представляю, как однажды она появится. Просто войдёт на концерт, встанет в зале среди фанатов, и наши глаза встретятся. Я не знаю, что я сделаю. Побегу? Замолчу? Заплачу? Или просто пойму, что теперь всё будет хорошо. А может, она уже не придёт. Может, судьба дала нам только это короткое, но бесконечно яркое время.
И всё же я благодарен. За Аляску. За то, что она была. За то, что любила меня таким, какой я есть. Даже в самые темные моменты. Благодаря ей я научился быть человеком, а не просто именем на сцене.
Я живу. Медленно. Настоящее. Я больше не спешу. Не боюсь. Я разрешаю себе ошибаться, плакать, останавливаться. И снова идти. Потому что где-то в глубине я знаю — она бы хотела именно этого.
Она всегда говорила: «Твоя музыка лечит. Не забывай об этом». И теперь я верю ей. Потому что каждый раз, когда я пою, я чувствую, что становится легче. Мне. Людям. Может быть, даже Аляске. Где бы она ни была.
Спасибо тебе. За всё. Я не тот, кем был. Я тот, кем стал благодаря тебе. И я продолжаю путь. Ради нас.
Я сидел за столиком у окна, пока дождь беззвучно стекал по стеклу. Руки дрожали, когда я поднёс чашку с холодным уже чаем к губам. Горло было сжато так, что я едва мог глотать. Внутри всё снова кричало. Я знал, что должен был сделать это давно. Но только теперь у меня хватило сил взглянуть ей в глаза.
Анжелика села напротив, осторожно, как будто боялась потревожить что-то хрупкое. Она не изменилась, разве что в её взгляде теперь было больше тени, чем раньше.
— Спасибо, что пришла, — выговорил я наконец, стараясь не смотреть ей прямо в глаза. — Я... я долго не решался тебе написать.
— Я тоже не знала, захочешь ли меня видеть, — её голос был тихим, почти невесомым. В нём чувствовалась усталость.
Боль снова поднялась в груди, и я сжал ладони на коленях, чтобы не выдать дрожь.
— Я должен был это сделать раньше... — медленно произнёс я. — Мне нужно извиниться. Перед тобой. За всё, что я сказал тогда. За то, что винил тебя. Это было... подло. Несправедливо.
Я вспомнил тот вечер. Как в бессилии крушил всё вокруг, как в крике говорил, что она ушла, а Анжелика не говорит мне, где она. Искал виновного, потому что не мог выдержать тишину, в которой исчезла Аляска.
Анжелика долго молчала, а потом только покачала головой.
— Ты был в отчаянии. Я понимаю. Потерять её это было... как будто мир исчез. Я не злилась. Но, да, было больно. Потому что я тоже её потеряла.
Её слова ударили сильнее, чем упрёк. И в то же время, лечили.
— Я говорил ужасные вещи, — я поднял на неё глаза. — Я будто не мог остановиться. Я просто... я не знал, куда деть эту боль. Она сжигала меня изнутри, и ты была единственной, кто ещё оставался рядом.
Молчание между нами стало тяжёлым, но уже не ледяным. А затем она тихо сказала:
— Я принимаю твоё извинение. Правда. Мы оба держались за неё. А потом она ушла, и нам пришлось жить без неё. — Она отвела взгляд. — Иногда мне кажется, что я вижу её в толпе. Или слышу её голос. И я верю, что она рядом. На секунду.
Я сжал зубы. Мне знакомо это чувство — когда мозг играет с тобой, вытаскивая её образ в прохожих, в музыке, в голосах с улицы.
— Я тоже, — едва слышно ответил я. — Всё время.
— Анжелика... ты ведь знала, что с ней происходило до аварии?
Она долго молчала. Я видел, как сжались её пальцы на чашке.
— Немного, — наконец сказала она. — Она была... сломлена. Но не снаружи. Внутри. Её любовь к тебе была огромной. Но она пугала её. Она чувствовала, что не может быть для тебя легкостью. Особенно после того, как ты бросил её в первый раз, точнее ничего не сделал.
Слово больно ударило в грудь. Я отвернулся, чтобы не расплакаться. Горечь стояла в горле, будто я проглотил камень.
— Я бы всё отдал, чтобы вернуться назад. Просто быть рядом. Не уезжать в Сингапур. Не оставлять её одну.
— Но ты не мог знать, — мягко сказала она. — Она не винила тебя. Никогда. Она выбрала тебя. Каждый раз. Даже тогда, когда молчала.
Я сжал кулаки. Моей девочке было страшно. А я этого не заметил. Или не хотел видеть. А потом, стало слишком поздно.
— Иногда я всё ещё слышу, как она зовёт меня. Ночью. Я просыпаюсь и тянусь к подушке, где раньше были её волосы... — я замолкаю. Говорить вслух больно, но молчать ещё хуже. — Но теперь... я стараюсь жить. Ради неё.
Анжелика кивнула, и я увидел в её глазах понимание. Мы не были врагами. Мы оба были свидетелями любви, которая сгорела слишком рано.
— Я рада это слышать. Правда. Потому что ты нужен. Она хотела, чтобы ты жил. Пел. Был собой. Это была её любовь. — Её голос дрогнул. — Я постоянно набираю текст сообщения и удаляю. Я знаю, что она не прочтет это, но я будто разговариваю с ней. Записываю ей голосовые сообщения и не отправляю.
Я кивнул. Понимал каждое слово. Я тоже разговариваю с ней. Через песни. Через боль. Через молчание.
— Спасибо, что простила меня, — выдохнул я. — Спасибо, что пришла.
Я потянулся через стол и осторожно взял её ладонь. Нам не нужно было больше слов.
— Если хочешь... — Анжелика посмотрела на меня. — Иногда просто пиши. Или приходи. Говорить о ней легче, когда нас двое.
Я улыбнулся — впервые за долгое время не фальшиво.
— Я хочу. Очень.
Мы сидели в молчании. За окном дождь стирал следы города. Но внутри что-то начало оттаивать. И впервые за всё это время я подумал: мы справимся. Не сразу. Не легко. Но вместе.
Мы сидели с Анжеликой в кафе уже больше часа. Чай остыл. На улицах темнело, и дождь не собирался утихать. Я смотрел, как капли сбегают по стеклу, и ловил себя на том, что не хочу уходить. Здесь было по-настоящему тихо. По-настоящему живо. Впервые за долгое время.
Анжелика молчала, но я видел — она думает. Так же, как и я. Мы оба хранили в себе один вопрос, от которого было страшно: куда она могла уйти?
— Ты когда-нибудь думала... что если она не просто сбежала? — я выдохнул это вслух, осторожно, будто боялся разрушить хрупкий воздух между нами. — А если она знала, что уходит? Не от нас, а... в сторону жизни, где никто не будет смотреть на неё как на «чью-то девушку» или «жертву аварии»?
Анжелика вздрогнула. Она опустила глаза и медленно кивнула.
— Я думала. Я даже надеялась. Что она... решила начать сначала. Где-то, где никто её не знает. Где не будет прошлого, не будет боли. — После её слов повисла пауза. — Иногда я ловлю себя на мысли, что хочу это для неё. Хотя от этого самой становится пусто.
Я прищурился. Я так долго держался за мысль, что её исчезновение — наказание для меня. Мол, если бы я остался, всё было бы иначе. Если бы я был внимательнее. Мягче. Честнее. Но, может, это было не про меня вообще?
Я молчал, но внутри всё ломалось. Я вспоминал, как держал её руку в палате. Как шептал: «Я рядом». Как улетел, надеясь, что она будет спать спокойно и ждать. А потом вернулся — и её уже не было. Как будто кто-то вырезал из моей жизни сердце, не оставив ни следа.
— Но почему она не сказала ничего? Ни письма. Ни записки. Ни слова, — голос дрогнул.
— Потому что она знала, что если заговорит — не уйдёт, — прошептала Анжелика. — Знала, что ты её остановишь. Я бы тоже. Мы бы сражались за неё. А она... она, может быть, хотела просто уйти по-тихому. Как тень.
— Я не понимаю, как можно так любить... и уйти, — прошептал я. — Я бы сгорел за неё. Я бы остался. Отказался от сцены. От всего. Но она... выбрала одиночество?
— Крис, не ври себе, у тебя был шанс и ты выбрал сцену, — мягко поправила она. — Тогда она приняла твой выбор. Не осуждала. Не кричала. Переживала это внутри себя. Теперь ты прими её выбор, как бы больно не было.
Молчание навалилось снова. И вдруг мысль обожгла.
— Ты думаешь, она могла быть... где-то недалеко? В Корее?
Анжелика приподняла брови.
— Возможно. Или уехала туда, где никто её не узнает. Знаешь, она всегда говорила, что хочет жить у моря. Где будет пахнуть солью и ветром. Где никто не будет ждать от неё ничего. Где она сможет просто дышать.
Я закрыл глаза. Представил её — в белом (что в реальной жизни было невозможно, Аляска любит чёрный цвет), босиком по песку, волосы развеваются, глаза закрыты. Ветер, солнце, море. И ни меня рядом, ни воспоминаний, ни боли. И вдруг это показалось... правильным. Как будто где-то глубоко внутри я понял: она жива. Она просто выбрала исчезнуть, чтобы выжить. Я открыл глаза.
— А если однажды она захочет вернуться?
Анжелика улыбнулась чуть грустно.
— Тогда мы будем здесь. Готовыми. Но я за себя не отвечаю, я точно поколочу её, а ты обнимешь её крепко.
И я кивнул. Потому что впервые за долгое время я почувствовал не просто боль, не просто отсутствие. А надежду.