В дом на Туманном Мысе
Ниночка, маленькая...
Они сели на пол, как садились давным-давно в юности, и стали смотреть друг на друга. В чашках остывал травяной чай. Ангел рассматривал белые девчачьи коленочки, затем – не тронутое временем лицо Нины Апрелевой – а грудину его сжимала колкая болезненная горечь от того, что пока она здесь, он боится смотреть на свои руки. На кистях этих рук проступают вздувшиеся голубые вены, тихо пульсирующие под тонкой, словно папиросная бумага, кожей. Ангел видит руки утопленника, а не свои, бывшие прежде нежными и с по-женски изящными тонкими запястьями. Во вздувшихся синих венах пульсирует бескислородно-чернильная близкая старость...
Ангел смотрел на Нину, видя, что она ничуть не отличается от той Нины Апрелевой, которая точно так же сидела на полу почти тридцать лет назад. Сейчас тоже те, кто видят её впервые, думают, что ей пятнадцать или шестнадцать лет: она же не изменилась. И её вечная юность начинает раздражать – контраст с пыльным домом, от стен которого отходят сухие вздувшиеся обои. Обои походят на вздувшиеся вены на его руках.
Ниночка – такая маленькая, что невозможно поверить: она старше него. Даже серьёзный взгляд затмевается нежными чертами милого лица невинной девчоночки, которая самая умная, самая милая, которая лучшая среди всех своих сверстниц... При этом она была точно такою же, когда они впервые увиделись – когда она впервые сочла нужным вмешаться в его жизнь, а он потребовал от неё написать портрет. Она согласилась – и запечатлела того его на холсте, как видела. Теперь он с грустью смотрит на этот портрет, а внутри бушует никогда не успокаивающийся океан и просыпающийся вулкан, что всхрапывает клокочущей лавой. Он хочет повернуть время вспять, потому что его маленькая Ниночка остаётся вне времени.
Никогда больше ни к кому больше он не испытывал ничего подобного. То чувство, которое порождало в нём одно лишь упоминание её имени – смешение трепетного волнения, тоски, когда её нет рядом, и пылкого страстного желания – кажется, и называется у людей любовью. Он научился внешне оставаться безразличным, прятался в своей тесной лаборатории, но изнутри его переполняло что-то вязкое и обжигающее.
Однажды, очень давно, он попытался признаться, чтобы потом жалеть о том, как неуклюже всё вышло. Он несмело взял её мягкую кисть, заглянул в бездонную топь внимательных глаз, желал выловить где-то глубоко ответы на ещё не заданные вопросы. Нина ничуть не смутилась – только зрачки едва подрагивали. Ангел замер в замешательстве, с долю секунды выжидал, когда отпустит ледяной паралич. Нина терпеливо ждала вместе с ним, но не смутилась и тогда, когда неловким движением Ангел коснулся её лица. Прежде он мог лишь осторожно дотронуться до её руки. Теперь он держал её, не отпускал, кончиком большого пальца упирался в середину ладони, прямо между двумя косточками, и непроизвольно вновь отмерял пульс. Его грудная клетка тяжело вздымалась под извечным зелёным халатом. Он пытался решиться, в мыслях опережая события, и молчаливо разочаровывался, обнаруживая, что ещё не чувствует вкуса её губ.
– Ангел, – отрезала она, наконец отведя взгляд, – не надо. Ничего не надо...
Какая странная любовь...
Какой странный пульс.
– Я так не могу. Я люблю другого и жду от него ребёнка...
– Что?!
Он выпустил её руку, отпрянул назад на покачнувшихся ногах.
– Вот ты какая, Нина Апрелева...
Она опустила глаза – стыдливо. На щеках проступил румянец. Ангел смотрел на неё – не без укора – но в то же время отказывался ей верить и искренне считал саму ещё ребёнком. Ей рано становиться матерью. Он не верит.
А теперь они сидели на полу и говорили, говорили, говорили – как всегда. Ангел слышал любовь в её словах – безусловно. Он и полюбил её за то, что с нею можно так непринуждённо разговаривать, как ни с кем больше, и, может быть, даже плакать. Только ей он и мог, всегда мог высказать то, что копилось в нём от прошлого её визита, даже если она и приходила каждый день. А ещё он любил её за то, что она не считала его отвратительным и мерзким, как считали все остальные.
Он сам считал себя мерзким.
Он исповедовался ей в том, как хотел убить собственную сестру, но прежде всего, прямо с порога, встретил странным вопросом:
– Если бы я был мужчиной, ты бы была моей?
Нина промолчала.
– Ладно, кисонька. Можешь не отвечать.
Нина подняла на него строгие глаза.
– Я по поводу Рубины.
Ангел отшатнулся к стене.
В этот день Ниночка была отчего-то очень строга, так что он почувствовал себя ребёнком, которого сейчас будет ругать мать. Он попятился дальше, натолкнулся на стену плечами. Внутри металось ополоумевшее сердце, готовое сорваться и рухнуть в бездну. Откуда Ниночке знать, что случилось с Рубиной?
Ангел потупился. Он считал себя виноватым только перед Ниной – ни перед Рубиной, ни перед кем-то ещё. Рубину ему, кажется, даже не было жаль, если бы не Совесть...
– Я не хотел убивать её, кисонька. Она просто надоела мне, и я бы не хотел оставаться рядом с ней, – попытался объясниться он, убиваясь оттого, как неуклюже и нелепо звучать его слова.
– Ты не убил её.
– Я и не хотел! – оправдание.
Нина опустилась на пол, натянула на мраморно-бледные коленки полы лилового платьица и опустила голову. Тёмные волосы, как занавес, опустились на её лицо.
– Я верю тебе, – прошептала она одними губами.
Она верила ему.
– Вставай, кисонька, – нерешительно пробормотал Ангел, потянул её за локоть и повёл в комнату, – не сиди тут. Пошли.
Нина повиновалась: пришла в комнату – и вновь опустилась на пол. Ангел сел напротив, поправил халат. С долю секунды они молчали, пока он не осмелился спросить:
– Скажи, откуда ты знаешь про Рубину?..
Нина отвела глаза.
– Она попала туда...
– Значит, с нею всё в порядке? – с облегчением выдохнул Ангел, но в тоне его слышалась и едва заметная нотка злорадства.
– Мне сказала Ариадна, – продолжила Нина, как если бы не слушала его. – Она звонила к Мартыновым, но меня уже там не было. Я сейчас живу в Петербурге у Тишины. К слову, – она подняла на него ясные глаза, – она очень благодарна тебе за то, что тогда ты приютил её.
На лице Ангела мелькнула улыбка.
– И всё же, ты знаешь: Рубина ничего не помнит. Только своё имя.