Тина. 2023
Идет шесть тысяч девятьсот сорок шестой день моей жизни. Если вам лень считать, я сделаю это за вас: мне 19 лет. С небольшим хвостиком. Чтобы как-то себя успокоить перед знакомством наших родителей, я решила отвлечься и сложить все дни моего существования на этой бренной земле. 6946. Именно столько, должно быть, я знакома со своими предками, или, возможно, чуть меньше.
– Ты забыла посыпать какао, – кричит с кухни Беата, а потом видит на мне шифоновое платье, в котором точно не стоит приниматься за готовку. – Видимо специально, чтобы меня в конец замотать, – фыркает она, а я почти верю в её суровость.
– Сразу видно, кто из нас работала шеф-поваром. Точно не я. Уверена, у тебя получится гораздо лучше, – на мои слова она закатывает глаза.
Если бы мы собирались в ресторане, я бы не мучилась чувством вины за отсутствие кулинарных способностей. Пусть мама моего парня и акула в море недвижимости, а не стряпуха в засаленном фартуке, мне все равно хотелось её поразить именно своей хозяйственностью. Даже в 21 веке путь к сердцу свекрови лежит через желудок её сына, как бы мерзко эта анатомия ни звучала.
Пришлось приготовить единственное, что я умею. И нет, это не яичница, она-то как раз у меня всегда либо сырая, либо сгоревшая. Это блюдо – тирамису. Его рецепт я узнала от своей одноклассницы и по совместительству единственной подруги в школьные года. Я навсегда запомнила этот вкус. Вкус разочарования, когда мне сообщили, что пирожное можно будет есть только через 12 часов. В тот день она состроила искреннее удивление: «Ты даже не останешься, чтобы попробовать, что мы с тобой натворили?». Как будто ей не было известно, что утром я должна бежать на тренировку перед полуфинальным турниром. С тех пор мы мало общались. Говорят, она уехала учиться в Латвию или Литву. А может и вовсе печет на заказ торты и пирожные где-нибудь на юге Москвы. Когда-нибудь я обязательно найду её в социальных сетях и проверю, но не сегодня.
У меня никогда не водилось много друзей ни в жизни, ни в Интернете, но зато имелась большая квартира в старом доходном доме почти в самом центре Москвы. Когда дела семьи пошли в гору, Беата смогла наконец бросить работу в низкопробном ресторане, а я перевестись из СОШ в частный лицей и сменить порванный ранец на сумку от «Хлои». Именно тогда она стала наша. Эта квартира с видом на водоотводный канал из окна. Две спальни, две ванные, кабинет, гостиная, столовая, кухня с островом, и всё это с налетом 19 века. Беата вложила себя в каждую деталь интерьера, и она же предложила устроить знакомство с родителями моего парня Матвея у нас дома. Новые гости – новые жертвы для внеплановой экскурсии.
Звонок в дверь, я мешкаю, идти открывать одной или с Беатой, торопиться или чуть сбавить шаг. Пытаюсь меньше суетиться и, распахивая дверь, вижу его. Если разделить по внешности всех мужчин на двадцать категорий, Матвей будет в одной команде с Бредли Купером в «Областях тьмы». В той части фильма, когда герой еще принимал NZT без побочных эффектов. Они похожи не чертами лица, а светлым фенотипом, вечно вьющимися волосами и обезоруживающей открытостью, из-за которой так сложно сомневаться в том, что они говорят.
– Ты один? – устраиваю я допрос, не пропуская его через порог.
– И я тебя рад видеть, Тина, – он пытается издать смешок и проталкивает меня в коридор. – Матери понадобилось заключать какую-то срочную сделку. Они очень сильно извинялись. Хочешь, позвони ей, и она извинится лично, если от меня звучит не очень убедительно.
Я радуюсь и щипаю себя, чтобы перестать улыбаться. Не хочу показаться невежливой. Он тысячу раз слышал за последний год, как нелегко мне даются новые знакомства, а уж тем более такие значимые. Но Матвей думает, что люди должны меняться, и обижается, если это не так. Поэтому я щипаю себя еще раз, чтобы вызвать подобие сожаления на лице. Это срабатывает.
– Не расстраивайся.
Не расстраиваюсь. Разве это была не всецело его идея? Мы проходим в столовую, где Беата уже сделала сервировку на шестерых. Два лишних стула ухмыляются надо мной, придется их утаскивать с глаз долой.
– Они уже обещали позвать тебя к нам, – не унимается Матвей.
– Всё в порядке. У тебя там что-то есть? – перевожу тему и показываю на пакет, болтающийся у него в руке.
– Конечно, есть. Как говорил Кастанеда в «Учении Дона Хуана», ни один уважающий себя мужчина не будет ходить с пустым пакетом по улице и с пустыми руками в гости.
– Почти уверена, что там такого не было, – говорю я, пытаясь разглядеть содержимое, и даже тяну к нему руки.
– Пусть это будет нашей тайной, – цедит Матвей, крепкой хваткой вцепившись в крафт-бумагу.
В комнату входит Беата, ей не приходится выдавливать из себя сожаление, у неё оно выходит искренним. Она приготовила сациви на шесть порций и рассказ о том, что раньше наш коридор был частью подъезда, в нишах которого стояли дореволюционные статуи, ныне безвозвратно утерянные. Матвей уже бывал у нас, а старым гостям обычно не принято устраивать экскурсии, даже если в первый визит они её пропустили.
– Добрый вечер, – они по-родственному обнимаются, хоть и видятся всего второй раз. – Я сегодня, к сожалению, без родителей, но всё же не один. Они мне передали какое-то шерло-мерло... – пытается найти на этикете сзади русские буквы, - Мерло из Шато Шеваль! Должно быть дорогое, но я не разбираюсь, я в целом не пью.
Он врет наполовину. Можно не просыхать и не разбираться во французских винах. Одно другому не мешает.
Беата зовёт мужа, еле отрывая его от работы, которая держит в тисках даже в воскресенье вечером, и он спускается с мансардного этажа, где находится его кабинет.
– Приятно познакомиться, Матвей, – они пожимают друг другу руки. – А у тебя библейское имя, знал? – говорит Давид, смотря на него поверх своих очков без оправы. – Как и у меня.
Иногда мне кажется, что мужчины за 50 чисто физически не могут начать знакомство без какой-нибудь «изюминки», вызывающей у всех окружающих испанский стыд.
– Разве бывают не библейские имена? – вставляет Беата, чтобы Матвею не пришлось развивать эту тему самому. – Все имена откуда-то оттуда, если они не из Корана. Да и разговаривать про религию только познакомившись с человеком не очень прилично.
Беата уходит на кухню, чтобы унести лишние тарелки и вернуться к нам уже со своим фирменным блюдом, а мы садимся за обеденный стол напротив панорамного окна. Где-то внизу проходит по каналу прогулочный теплоход, а теплое весеннее солнце закатывается за дом напротив.
– Не очень прилично! – передразнивает её Давид. – Мы не в Англии. Знаешь, вот человек разменял пятый десяток и решил взяться за ум.
– Мы с Беатой недавно начали изучать языки, я – немецкий, она – английский, – поясняю я Матвею.
– Только ты ради дела, в она чтобы умничать.
Беата, к счастью, не услышала колкого замечания, но, подойдя секундой раньше, начала бы перепалку. Атмосферу в нашей семье посторонний мог бы счесть токсичной, но я-то знаю, что Матвей зря вжимается в стул и нервно поглядывает на меня. Мои родители вместе уже больше 20 лет, но все так же подшучивают и провоцируют друг друга по мелочам. Когда дело касается серьезных тем, они никогда не позволяют себе ни подколов, ни сарказмов, а я как будто переняла всё наоборот. Я отшучиваюсь, когда это неуместно, и порчу всем настроение, когда самое время посмеяться. Возможно, я это делаю, чтобы оттолкнуть как можно больше посторонних, чтобы они в свою очередь не заставили меня встречаться с еще большим числом незнакомых людей. Но сейчас за столом я всех знаю, отчего мне уютно, и я пытаюсь вселить это чувство в Матвея, мягко ему улыбаясь.
– Мы чуть не забыли, зачем здесь собрались, – произносит Давид и поднимает бокал с только что откупоренным шерло-мерло. – Поздравляю, дорогая, со скорым отчаливанием от причала этого дома. Не каждый день Кёльнский университет выдает гранты в нашей семье. Как она там называется... твоя курсовая?
Я так распереживалась из-за знакомства с родителями Матвея, что у меня вылетел из головы изначальный повод нашей встречи. Я бы назвала это вытесненной травмой. Последние полгода я жила, спала и ела перед ноутбуком с включенным переводчиком с немецкого. Даже почти запомнила, как пишется «Notendurchschnitt», и нет, это не кошка прошлась по клавиатуре (да простят меня все обожатели Германии), так на языке Гете и Ремарка называется «средний балл». Мотивационные письма, биография, краткое изложение исследования, полное изложение исследования, рекомендации, медицинские справки, даже школьный аттестат – не полный список того, что мне приходилось переводить. Правда, я до сих пор не знаю, как будет «передайте мне соль». Зато хоть смогу поговорить с принимающей семьей про бинауральные композиции и уровень холестерина в крови.
– Оценка влияния акустических сигналов на психофизиологическое состояние человека, – говорю я скороговоркой, уже не счесть, сколько раз я произносила этот набор букв.
– Кто если не ты, дочь. Постойте! – Давид делает упреждающий жест. – Пить вино хорошее, а я надеюсь, наше вино хорошее, – подмигивает Матвею, – нужно на вдохе. Запомнили? А теперь за тебя!
Мы чокаемся, и Давид начинает свой любимый рассказ под названием «знаешь, у нас раньше был виноградник, крошечный», не замолкая ближайшие полчаса. Он вырос в ныне бывшей советской республике, как и Беата, и проделал долгий путь до основателя архитектурного бюро. С детства он грезил стать вторым Церетели, а познакомившись с будущей женой, был полон энтузиазма как-нибудь спроектировать для неё ресторан. Теперь его компания делает рестораны кому угодно, кроме любви всей его жизни – она его убедила в несбыточности этой идеи. Только во взрослом возрасте я узнала, что их отношения – это ошибка выжившего, заставляющая поверить в сказку. Я всё еще верю в неё, пусть даже вокруг никто больше не выживает.
Бутылка почти осушилась, а я сижу всё с тем же бокалом, из которого делала глоток «за меня». Давид уже начал путаться в словах и перестал сочетать существительные с числительными: «три работник и пять проекта одновременно». От вина у него мешаются все языки.
Я незаметно проскальзываю на кухню, чтобы выгрузить из холодильника многострадальный тирамису, в надежде на то, что десерт сможет отвлечь Давида от непрекращающейся болтовни. Он даже не спросил Матвея ни одного заковыристого вопроса. Либо он так уважает мой выбор, либо Матвей произвел настолько плохое впечатление, что слова тут излишни.
На кухне работает телевизор, и я отвлекаюсь от своих мыслей на «Матч поинт» по спутниковому каналу. Там как раз сцена в ресторане, когда Крису говорят, что видели его на той же улице, где живет Нола. Всё вроде бы очевидно: они любовники. Но он так мастерски парирует атаку, что даже зритель начинает сомневаться в своих выводах. Иногда мне кажется, что мной так манипулировали тысячу раз, а еще что этот фильм все-таки не про теннис. Хотя именно по такому запросу я когда-то нашла его в Google.
Вместо Скарлетт Йохансон в следующем кадре появляется тучная женщина средних лет, актриса театра и кино, которого я никогда не смотрела. Под мелодию, похожую на рингтон телефона, она вещает с экрана:
– Я никогда не думала, что смогу так хорошо себя изучить! В «Генетрикс» рассказали, что мне отлично подойдет бег на длинные дистанции, у меня есть предрасположенность к сердечным заболеваниям, и, как оказалось, я люблю острое не с проста: у меня...
Я наконец нахожу пульт и нажимаю на красную кнопку выключения. Беата подбегает ко мне, чтобы помочь разложить пирожное по тарелкам, пока я разрезаю его на куски в большой стеклянной форме.
– Лучше, чем в «Кофемании», – говорит Матвей, отламывая кусочек десертной вилкой, – все-таки что-то тебе да передалось по наследству из талантов.
Я издаю нервный смешок, не зная, стоит ли его поправлять, и переглядываюсь со своими «родителями». Он никогда так не ошибался. Да и в «Кофемании» я не припоминаю в меню тирамису. Решаю промолчать в ответ на его комплимент – это наибольшая вежливость, на которую я способна в данной ситуации.
– Может тебе завернуть с собой те кусочки, которые предназначались для родителей? – прерываю я неловкую паузу.
– Тут пропитка из кофе, а моя мать его не переносит, пьет только кэроб. Не стоит утруждаться, – отвечает мне он.
Если бы я знала об этом раньше, мне бы не пришлось бегать по всем магазинчикам в округе и объяснять, что Савоярди не итальянский мафиози, а бисквитное печенье. Вечер бы прошел с большей пользой.
– Ты, наверное, сильно расстроился, когда узнал, что Тина уезжает почти на год? – интересуется Беата у моего парня с явным участием. – Для молодых такая долгая разлука – нелегкая задача.
Наконец-то начали задавать каверзные вопросы, а я уж испугалась, что никто не пощекочет мне нервы этим вечером.
– Собственно я здесь, чтобы как раз об этом поговорить, – Матвей смотрит на меня в упор, считывая эмоции, а я готовлюсь к самым неожиданным поворотам событий, – у меня есть новость.
Матвей выдерживает театральную паузу. Ему нужно знать, всё ли внимание сосредоточено на нем. Не зря он хочет стать адвокатом. Я так и представляю, как его глаза впиваются в свидетеля, а присяжные с замиранием сердца ждут ответа, от которого будет зависеть чья-то дурацкая жизнь. Матвей продолжает:
– Отец оплатит мне магистратуру в том же университете. Мы сможем поехать вместе, – он улыбается во все свои 32 отполированных зуба.
Если бы мы были в ситкоме, я бы прыснула красным вином изо рта прям на его голубую рубашку. Но жизнь – это не ситком. Я люблю его, но не его сюрпризы. Накатывает раздражение, но я пытаюсь запереть его обратно в ангар. Когда любишь – не хочешь обидеть.
– Ого! – я делаю глоток, – почему же ты молчал? – и выдавливаю улыбку.
Подавлять эмоции вредно для здоровья, гораздо действеннее – отвлекаться. Например, считать, сколько в комнате предметов одного цвета. Пусть будет коричневый. Недоеденный тирамису, таяющий и размазанный по тарелке, – раз. Свитер Давида от «Хьюго Босс» (вряд ли сам Давид в курсе, что на нем надеты два прожиточных минимума) – два.
– Я хотел тебя удивить, – кажется, Матвей считал мои подлинные эмоции, потому что улыбка сошла с его лица.
Коричневые корешки старых книг на полке (интересно, я когда-нибудь прочту их?) – три. Ваза из мангового дерева с сухим камышом – четыре. Почему я испытываю все эмоции наоборот?
Когда мне было 9, родители, крайне озабоченные моей скованностью, отдали меня в теннис. Им кто-то сказал, что это очень эмоциональный вид спорта. Не тут-то было. Вместо того, чтобы обрести темпераментность, я научилась концентрироваться и упираться изо всех сил: «держи запястье», «согни колени», «выше ракетку!», «следи, следи, следи», «держи запястье». Эта заевшая пластинка остановилась, когда пришел новый тренер и научил меня играть по-настоящему. Ему я обязана не только победами в теннисе.
– Ты умеешь удивлять, – я продолжаю улыбаться, – так неожиданно, но я правда очень рада.
Мы смотрим друг другу в глаза, а вокруг немое кино.
– У меня что-то поднялось давление от полусладкого, – резко заявляет Давид, не выдерживая повисшего напряжения от моей напускной радости, и они с Беатой поднимаются на мансардный этаж, где у нас располагаются спальни.
Мы остаемся с Матвеем вдвоем, и я принимаюсь убирать со стола, чтобы было куда отвести взгляд.
– В общем, ты не в восторге? – то ли спрашивает, то ли утверждает он, скрестив руки на груди.
– Я рада, но дай мне отойти от шока, – я еле поднимаю стопку сложенных тарелок, и наконец мне решают помочь. – Обсудим все завтра, когда я пересплю с этой мыслью?
Он соглашается. Как только мы заканчиваем складывать сервиз в посудомоечную машину, Матвей тянет меня за руку в гостиную. Мы останавливаемся возле старинного зеркального секретера, доставшегося от прошлого хозяина в комплекте с квартирой, и смотрим в наше отражения.
– Хорошо сочетаемся, – говорит он, скользя рукой по мятной прозрачной ткани на моем бедре. Если бы я все-таки брызнула тогда вином на его рубашку, он бы так не считал. – Ты сегодня принцесса Лея.
Я смотрю на свои длинные расклешенные рукава. Не хватает только взведенного бластера в руках для полной картины.
– А ты похож на Энакина Скайуокера, только без его дурацкой косички. И без маски Дарт Вейдера, конечно, – еще одного персонажа можно добавить в категорию к Бредли Куперу.
Матвей артистично изображает, что с опаской смотрит через плечо:
– Да у вас Эдипов комплекс, мадам, – я пытаюсь в шутку толкнуть его локтем, но он ловит меня быстрее и крепко обнимет.
Весь оставшийся вечер мы щелкаем каналы, развалившись на диване в гостиной. Я бы так и уснула на его плече, прижавшись к помятой рубашке, если бы он не прервал наше молчание:
– У тебя очень классная семья, не заносчивая.
– Простачки? – пытаюсь я подначить его сквозь накатывающий сон.
– Я имею в виду, они так к тебе относятся, как к ровне. Очень по-дружески, а не свысока, как мои. Ценят. Наверное, уезжать отсюда будет очень тяжело.
– Есть такое. Беата мне как лучшая подруга, а Давид... ну, тоже вроде того. Но скорее как наставник.
– Кстати, почему ты называешь их по именам? Звучит непривычно, – пытается невзначай поинтересоваться Матвей, но я-то знаю, что этот вопрос зрел у него весь вечер.
Ответ вертелся у меня на языке последний год, но смог артикулироваться только сейчас:
– Потому что они мои приемные родители, – говорю я и выдыхаю всю грудную клетку.
Молчание.
– А с настоящими что? – спрашивает он через какое-то время. Вряд ли ему приходилось выслушивать подобные признания от кого-либо раньше.
– У меня тот же вопрос. Уже много лет.
Сон как рукой сняло, я начинаю нервно теребить подол платья. Хочется поправить его: не «настоящие», а «биологические», – но я сдерживаюсь. «Настоящие» для меня Давид и Беата, которые растили меня практически с рождения и до сих пор дают мне всё, что только в их силах.
Я никогда никому не признавалась в том, что меня удочерили, кроме врачей: «Наследственные заболевания? – Не знаю, я не знаю ни родителей, ни родственников». В ответ на меня обычно озадачено смотрели и что-то кратко записывали в историю болезни. Но реальные люди, которых не сдерживает профессиональная этика, – это другое. Они могут посмеяться мне в лицо, как это делали мои одноклассники: «Ха-ха, приемная, с нами учится Оливер Твист». В конце книги Оливер узнает, что он богатый наследник, и живет припеваюче. Что будет в конце моей книги?
– Хорошо, что моей матери не было, – бормочет Матвей себе под нос, будто разговаривает сам с собой. – Иначе бы она до меня докопалась с вопросами. По поводу имен и всего.
– Ты бы ей ответил, как есть, разве нет? – я напрягаюсь и пытаюсь угадать, скажет ли он, что хочется мне услышать или что он действительно думает.
– Ну существуют различные предрассудки. Она бы возможно это не так всё восприняла. Знаешь, непонятные гены. Я во всё это не верю, но она, – начинает юлить Матвей.
Я вскакиваю с дивана как ошпаренная и начинаю ходить взад-вперед. Комната становится клеткой в зоопарке, а я – разбуженным зверем.
– Хочешь сказать, я дефективная?
В кой-то веке я показала ему свою уязвимость, тонкое место, обнажила Ахиллесову пяту, а в меня тыкают «непонятными генами». Из-за них я упираюсь изо всех сил всю последнюю жизнь. Не дай бог родителям скажут: «ну она же приемная, что с неё взять», – обещаю, я удавлюсь. Я не умею сдаваться, не умею расслабляться, не умею быть второй, потому что мне всегда приходится доказывать, что я выше, чем «непонятные гены», и какими бы они ни были, я их победила. Я – доминантный ген.
– Это всего лишь моя мать и её тараканы, – Матвей тщетно пытается меня поймать и усадить обратно на диван. – Перемотаем назад, как будто я ничего не говорил. Ын-ак-арат шил, – говорит он голосом робота и делает руками жест, будто прокручивает кассету.
Я наконец плюхаюсь и с максимально мрачным видом смотрю в упор на телевизор. Там снова показывали тучную актрису с сердечными заболеваниями.
– Не кипятись. Дурак, признаю, сболтнул глупость, – успокаивает меня Матвей, и мне хочется ему верить. – Всё это неважно. Важна только ты.
А кто я? По правде не знаю. По паспорту я Тинатин Давидовна Бакурадзе. В графе место рождения – «пос. Дарыдали». Горное село под палящим солнцем Туркменистана. Честно говоря, мне кажется, я там никогда не была. А вот Беата выросла именно в этих местах. И когда она мне рассказывала про крутые скалы с зияющими внизу обрывами, я не могла представить, что тоже видела их однажды. Все это казалось выдумкой. Ровно как и рассказ родителей о том, откуда берутся дети. По их версии меня принес снежный барс, которого они встретили по дороге к роднику в Барсовом ущелье. Я долгое время подыгрывала им, в тайне хихикая над этой сказочкой. Одноклассники к тому времени уже умудрились меня посвятить в тайну рождения детей и даже с картинками. Мы вместе смеялись на переменках над неприличными фотографиями, скаченными по блютусу с телефона брата Лёхи. Потом мне стало не до смеха.
Меня перевели в класс с углубленным изучением биологии. А там все эти гаметы, задачи на генетику. Серые глаза и светлые волосы обозначаем маленькой буковкой «а», потому что это рецессивные признаки. И если сложить двух кареглазых и чернобровых родителей, то мы получаем «АА». Вовсе не «аа», как было у меня, белокурой девочки с коробки кукурузных хлопьев. Накладывался еще тот факт, что ребенок с I группой крови не может родиться у носителей III и IV, как бы я ни спорила с учительницей. Одноклассники быстро смекнули, что к чему. 2:0 в пользу того, что я приемная. Аргумент о том, что я вырасту и потемнею больше не работал. Я тоже пораскинула мозгами и осознала, что снежный барс действительно принес меня в зубах моим родителям. Только этим барсом был сотрудник из органов опеки. Мне тогда было 13 лет, с тех пор я никогда не называла их «мама» и «папа». Это был мой маленький бунт в ответ на многолетние вранье и запрет когда-либо спрашивать о биологических родителях.
Мы помирились с Матвеем, и он ушел. По телевизору идет всё та же реклама:
«...как оказалось, я люблю острое не с проста: у меня есть родственники в Мексике! Всё это благодаря одному ДНК-тесту, представляете?»
Я пытаюсь представить женщину с экрана в мексиканской шляпе, а потом задумываюсь. Может быть, это знак?