Длиной в неизвестность

После этого случая Тору больше не видел Юмэ во снах, но признавался себе, что иногда тосковал по их разговорам .Ночи снова светились яркими цветами, пятна рябили перед глазами, а утро встречало свежестью. Он снова стал рисовать, теперь не попадаясь матери на глаза. Отец удивительным для Тору образом мог не замечать разложенных у него на столе кистей и игнорировать иногда остающиеся на лице пятна краски.

В один из вечеров Тору пришлось нарисовать почти полноценный пейзаж: краска разлилась на ковёр, оставив на нём не смывающееся, до безобразного огромное пятно. Тору так боялся вновь столкнуться с вопросами матери, что предпочёл на опережение заняться чем-то полезным. Так его коллекция пополнилась ещё одной работой: на взгляд Тору, скучным и унылым изображением искусственной природы.

— Ты всё-таки такой талантливый, – вздохнула мать, наткнувшись на картину, – а за ковёр даже не думай переживать, ерунда. Ой, хоть в рамку вешай, – продолжила она, разглядывая сморщенный лист, – или мы так и сделаем?

— Пусть лучше у меня полежит, – ответил Тору. За посредственный рисунок ему было стыдно.

— Среди твоего хлама? – подведённые черным брови матери недовольно взлетели вверх, Тору проводил их, как взмывающую в небо стаю птиц. – Как же ты так себя не уважаешь? Талантливый парень, а можешь остаться в дураках из-за своей скромности – японскую кровь не вымоешь даже заслуженной похвалой. Ладно, как скажешь. Но зря ты упрямишься.

— Спасибо, мам.

Тору на секунду представил, как мать проводит гостей в зал и невзначай кивает в сторону пейзажа: «Это мой сын нарисовал. Конечно, это всё заслуга Ясуо, Тору очень повезло с отцом». По коже побежали мурашки, а спину скрутило нечитаемым отвращением.

В ночь после разговора с матерью Тору долго не мог заснуть. Перед глазами то и дело появлялись горящие листы бумаги: краски пейзажа съедались языками пламени и осыпались на испачканный ковёр безжизненным пеплом .Сердце колотилось в груди, будто бешеное: хаотично билось о рёбра и не давало спокойно дышать. Вдохи выходили короткими, выдохи – рваными и срывающимися, из-за чего у Тору закружилась голова. Погрязшие в темноте предметы запрыгали перед глазами, руки и ноги потяжелели, покрылись колючими мурашками и почти потеряли чувствительность. В ужасе, объятый мыслями о смерти, Тору вскочил с кровати и принялся метаться по комнате из стороны в сторону, больше всего надеясь, что звук шагов не разбудит чутко спящую мать. Если она зайдёт в комнату и увидит его униженным перед лицом смерти, это будет худший из возможных концов. Никогда раньше смерть не казалась Тору настолько могущественной; долгое время он относился к ней, как к неизбежному недоразумению и помехе, встроенной в мироздание для избавления от вдруг сбившихся с истинного пути душ. Тору не считал себя сбившимся с пути, поэтому скорый конец воспринимался им как обидная несправедливость, с которой придётся смириться. Осознание своей беспомощности перед возможностью чувствовать, как сердце заходится в агонии, а ноги не слушаются из-за напряжения, причиняло так много душевной боли и страдания, что Тору казалось, будто он вот-вот захлебнётся в избытке эмоций. Изо всех сил он пытался вынырнуть, вдохнуть поглубже, но лёгкие наполнялись едкой водой, от которой не было спасения. Перспектива быть утопленным внутри самого себя вдруг показалась ему благородной.

Тору хватался за мебель, ища в ней спасительную опору, молил по помощи всё: от занавесок до пролетевшей за окном ночной птицы. Он никогда не сможет переродиться, если мать будет провожать его в новую жизнь и если её тёплая рука будет последним, к чему он прикоснётся. Даже с присутствием отца смириться было бы проще. Лучше бы это был он. Лучше бы не было никого, только столпившиеся над домом звёзды, решившие посмотреть прощальный танец неудавшегося художника.

Тору почувствовал, как схватился за руку смерти. И, ощутив на щеках её ледяное дыхание, вдруг понял, что страх стал отступать. Сердцебиение начало замедляться, пот больше не стекал по спине, руки стали дрожать крупнее, отпуская скопившееся напряжение. Комната стала привычно серой, плакат улыбался со стены.

Смерть вышла за дверь или спустилась по оконной раме – Тору было неважно. Он шумно упал лицом в подушку и вымученно простонал.

Постараться заснуть. Сон. Во сне его никто не заберёт, а если смерти будет суждено случиться, то она навсегда оставит его среди красочных изображений и никогда не позволит матери прикоснуться к остывающему телу.

Тору не заметил, как сведённые усталостью мышцы расслабились, и он погрузился в сон.

Комната. Его встретила всё та же полупустая комната. В этот раз она не вызвала у него ни настороженности, ни испуга. Он прошёлся по её периметру увереннее, чем наступал на татами в собственном доме. Подойдя вплотную к матовому стеклу, он дотронулся до него: поверхность была тёплой, на пальцах оставалась мелкая крошка твёрдой пыли. На чём держалась эта массивная конструкция? В стене не было никаких отверстий, через которые стекло могло бы выдвигаться внутрь комнаты. Не было и поддерживающих его в воздухе крючков.

Если тот сон был порождением подсознания, то почему сейчас ничего не изменилось? Тору хорошо помнил этот вид: та же покачивающаяся лампочка, то же стекло, те же стены – от форм до тончайших оттенков. Отличие было одно, но оно сразу перетянуло на себя внимание: в этот раз в комнате не было Юмэ.

Обстановка не пугала неизвестностью, рядом не было никого постороннего, способного сделать что-то непредсказуемое. Тору почувствовал себя спокойнее, сел на пол, прислонился спиной к стене и прикрыл глаза. Возможно ли заснуть, если уже спишь? Как бы ощущался сон во сне? Он смело предавался размышлениям, но вдруг распахнул глаза: стекло вздрогнуло и за ним показался знакомый силуэт. Юмэ вновь сумел его напугать. Тору приятно взбодрился и рефлекторно одёрнул ворот ночной одежды – при посторонних хотелось выглядеть соответствующе.

— Спишь? – на мгновение Тору показалось, что его английский стал чище.

— А во сне можно спать?

— В этом сне можно всё, – уверенно сказал Юмэ, – ну почти. А чего ты напряжённый такой? Я за стеклом, тронуть или побить тебя не смогу.

— Лучше расскажи про сон во сне, – отмахнулся Тору. Ему вновь начало казаться, что Юмэ не был исключительно образом подсознания, а рассказывать о себе незнакомцам из жуткой комнаты не хотелось.

— Вообще-то, я тебя ждал, – нарочито обиженно сказал Юмэ, – как невежливо.

— Извини, – ответил Тору. – Так всё же?

— Да ну тебя, – силуэт махнул рукой и зашагал из стороны в сторону, – хочешь правила? Можно и спать. А вот есть и пить нельзя, наверное. Ну я не пробовал, во всяком случае. И не вздумай тут обмочиться, чтобы что-то проверить. И выглядеть будешь по-дурацки, если ляжешь в кровать в розовой детской пижаме. Но, в принципе, представить на себе можешь что угодно, если силёнок хватит. Но раз ты так легко собой управляешь, то всё в порядке.

— Хочешь сказать, что ты в самом деле не моё подсознание? Ведёшь себя, как живой.

— Я живой, – посмеялся Юмэ, – наверное, живой. Как это вообще понять? Где граница? Вот ты, например, живой?

— Живой.

— А почему?

— Потому что дышу, потому что сердце бьётся...там...

— А чего так быстро бьётся-то? – спросил Юмэ. – Я тебе рассказал, а ты не ответил. Случилось чего? Я ждал тебя, специально искал.

— Меня? А как «искал»?

— А это уже потом. Не хочешь говорить – не настаиваю, но обидеться могу. И больше вообще ничего не расскажу, а ты с ума сойдёшь от вопросов.

— Я просто не знаю, как объяснить, – начал оправдываться Тору. К своему удивлению, не из страха – ему в самом деле не хотелось обидеть Юмэ. Юмэ представлялся ему глубоко несчастным и обделённым вниманием ребёнком. Может быть, даже сиротой или нищим. Жаль, нельзя было разглядеть его одежду .И, хотя в пользу того, что Юмэ был подавлен, не говорили ни его частые шутки, ни беглая речь, Тору чувствовал свою правоту. Что-то в настроении Юмэ подсказывало, что он не мог ошибаться на его счёт.

— Поругался с кем-то? Или что-то с учёбой? Какие у японских детишек проблемы?

— Я собирался спать, а потом вдруг стало не по себе, – объяснил Тору, – не знаю.

— Там, где я живу, люди страдают от родителей, учёбы и работы. При том, что большую часть жизни проводят с семьёй, в школах и на работе. Круговорот несчастных людей, которые рожают и воспитывают новых несчастных людей.

— Мне жаль, – Тору сказал первое, о чём подумал. Значит, он всё же был прав.

— Ты не подумай неправильно, – прервал его Юмэ, – я счастлив. Я не в этом круговороте. В серых домах можно сделать яркий ремонт, понимаешь? И я делаю. В том числе, здесь. Радостный я говорю с унылым тобой, и ты, даже если пока не понимаешь этого, становишься немного счастливее. Ты спрашивал, как я искал тебя. Я не скажу, как, но уже ответил, почему. Не подумай, что ты какой-то особенный, сильно интересный или что-то в этом духе. Страшно не люблю унылые морды, ты уж прости. А если не люблю, то буду что-то решать. Не понимаю, как жить всегда недовольным и жаловаться, не поднимая зад с кровати. Только мне чуть больше свезло: я могу решать, лёжа. Во сне, если говорить точнее, – Юмэ чуть сдавленно хихикнул. Совершенно искренне и светло.

— А где ты живёшь?

— Не скажу, – голос Юмэ похолодел.

— Но я же тебе сказал.

— А я не могу, – ответил Юмэ, – расскажу, если захочу. Сейчас не хочу. Говорил же, не люблю унылых. Почему я должен тебе что-то рассказывать?

Тору пожал плечами. В самом деле, почему он ожидал ответа? Если Юмэ был частью подсознания, ответ уже был известен, но, если он действительно мистически общался во сне с настоящим человеком, то ему не стоило на что-то рассчитывать.

— В прошлый раз ты намекал, что я смогу показать тебе картины, – вспомнил Тору, – но я не могу сделать это во сне.

— Это другое, – ответил Юмэ, – ты научишься чуть позже. Эти картины же, говоря совсем грубо, продукт твоего ума? Как и сон. Научишься визуализировать и сможешь показать. Да хоть на стены повесить и галерею тут устроить. Ты бывал в картинных галереях?

— Бывал, – кивнул Тору.

— Я тоже. Так скучно-скучно, ходишь мимо рядов и залов, делаешь вид, что ценитель и что-то смыслишь, а потом врезаешься взглядом в какое-нибудь чудное полотно и, уже взаправду, видишь в нём что-то. И уже, вроде бы, не дурак, и никто не может смотреть на тебя снисходительно. Только спросят потом: «А какая картина больше всего понравилась?», а ты так увлёкся мазками и линиями, что ни автора, ни названия не запомнил. И тебя снова могут назвать дураком. И так по кругу.

— Тогда галереи похожи на жизнь.

— На чью?

— На всякую, наверное, но на мою точно, – сказал Тору, тяжело отрывая спину от стены, – тоже скучно, ходишь вокруг, а сути не видишь. Только я вот свою картину, чтобы перестать быть дураком, не нашёл ещё.

— Успеется ещё, – безразлично бросил Юмэ, – ты же совсем молодой. Не умри раньше времени, вот и всё.

— Так легко, – вздохнул Тору, – не умереть. Но умирают же.

— Так ты же считаешь себя особенным? – заметил Юмэ.

— Ничего я не считаю, – фыркнул Тору. Осмелел, к собственной радости.

— Да ты с таким напыщенным видом спросил, как я тебя искал. Прям как петух надулся. – посмеялся Юмэ. – Я, кстати, сам на это стекло злюсь. Хочу потрогать твои щёчки.

— Что? – Тору едва не поперхнулся воздухом.

— Они кажутся мягкими, – объяснил Юмэ, – ты же азиат, у азиатов всегда мягкие щёчки.

Мягкими... Кажутся мягкими? Тору никогда не считал свои щёки мягкими. Значило ли это, что Юмэ был настоящим? Неужели где-то в самом деле существовал человек, видящий те же сны, что и он? Как они могли столкнуться? Как оказались зажатыми в мрачных стенах и разделёнными стеклом без возможности открыться друг другу? И сколько на свете было таких, как они? Юмэ, кажется, упоминал кого-то из прошлого... Кажется. Тору сомневался: память то и дело подкидывала ему странные сюжеты, о которых он не имел представления. Будто фрагменты прошлых жизней, нанизанных на нити древнего и современного, сплетенные в тугой канат.

— Ты говорил со многими здесь? – спросил Тору.

— Едва ли существует много таких, не думаешь?

— Может быть, мы виделись в прошлой жизни, – вслух предположил Тору, но почти сразу пожалел о своём решении. Не стоило говорить о реинкарнации с, предположительно, западным человеком – там такое выступает только в качестве поводов для шуток.

— Я был мотыльком, – заинтересованно ответил Юмэ. В его голосе Тору услышал воспрянувшую жизнь: точно мотылёк, из последних сил летящий на свет. — Лохматым и дурным. Залетал в чужие окна, врезался в настольные лампы, обжигался и слеп.

— А я думаю, что часто плавал по реке Ганг, – смутившись, сказал Тору, – в Индии которая. Длинная лодка, я забыл название. Но ты понимаешь, наверное. И вот я плыву, и так хорошо на душе. Вообще воду люблю. Она притягивает и очищает.

— И трупной вони не боишься?

— Не боюсь.

— Поэтому такой унылый? Прямо как в прошлой жизни, – ответил Юмэ. Он поднял руки вверх, суставы издали противный хруст. – То есть трупная вонь – нормально, а как похрустеть, так ты с отвращением смотришь, да, неженка? Во сне, кстати, так можно. Не у всех получается, но интересно.

— Я не с отвращением, – оправдался Тору. – Но честно, не думал, что смогу поговорить с тобой о прошлых жизнях. Ты же говорил всерьёз?

— А я не похож на мотылька? – переспросил Юмэ.

— Похож.

— Ну вот и всё.

Тору улыбнулся, представив, как бы это, должно быть, неловко выглядело наяву. Мама была бы рада увидеть его улыбающимся во сне. Она бы точно подумала, что ему снова снятся «...глупые картинки, на которые попусту тратится так много времени!» Однако Тору чувствовал, что в этот раз вышел на другой уровень. Теперь его ночная жизнь не могла быть прежней: в ярких красках всегда будет мерещиться уродливая лампочка и отблески матового стекла. И грязные стены, уже не такие мрачные и давящие.

Тору стал видеть Юмэ почти каждую ночь. Он никак не мог разобраться в часовых поясах, хотя очень старался: ложился спать в разное время или не ложился вовсе, отключаясь под утро. Но Юмэ каждый раз был рядом. Тору в шутку спрашивал, просыпается ли он хотя бы иногда и всё больше сомневался в реальности происходящего и здравости своего рассудка. Слышать голоса в голове – серьёзный симптом. Тору искал в интернете причины своего помешательства и каждый раз не успевал заметить, как переключался на изучение культуры европейских стран: гораздо больше ему хотелось узнать родину Юмэ.

Если он был болен, то уже ничего не мог с собой поделать. Таблеток Тору опасался, в фильмах от них нельзя было ждать ничего хорошего. Жизнь – тоже фильм, пусть и немного более сложный и глупый. В отзывах ей бы точно поставили самую низкую оценку, обвинив при этом режиссёра в нелогичности и непоследовательности.

«Ничего я не сумасшедший, – убеждал себя Тору, – Юмэ говорил, что мы просто немного особенные. Индийский странник и мотылёк, случайно встретившиеся во сне. Моя жизнь была слишком скучной, чтобы бежать от возможности почувствовать себя понятым и, кажется, счастливым».

Тору осёкся. Счастливым? Он в самом деле ощущал счастье? Как можно было описать это чувство? Поначалу трепет в груди и покалывание в голове он списывал на неудобную позу для сна, однако это не могло повторяться раз за разом. Юмэ, когда-то выглядевший пугающе, шутил, смеялся, рассказывал истории из своей жизни и больше не мог казаться чудовище. К сожалению для Тору, истории были очень хорошо продуманы: он не мог зацепиться ни за одну деталь, которая позволила бы узнать о Юмэ чуть больше.

Тору пугала такая настойчивость со своей стороны. Он чувствовал, как вторгается в чужое личное пространство, но не испытывал стыда. Русская мать могла бы гордиться его смелостью, отец – тяжело вздыхать в ответ на результаты её безобразного воспитания.

Прошлой ночью Юмэ обещал научить его визуализации и показать что-то очень интересное. Они не виделись несколько дней после этого, но ожидание отзывалась у Тору волнением и приятным беспокойством: все дни он не мог найти себе места, суетился, вытирая вспотевшие ладони о штаны, и совершенно не вникал в происходящее. Впервые за последнее время получил от учителя замечание за рассеянность, пропустил обед, перекусив пресной рисовой лепёшкой, и никак не мог взяться за домашнее задание. Мысли то и дело перескакивали к предстоящей ночи и, хотя Тору не знал, когда всё случится, каждый раз ему казалось, что момент вот-вот настанет. Когда, если не сегодня?

По одному заданию в час – концентрация достигла критического уровня, строчки приходилось перечитывать столько раз, что пора было запомнить их наизусть. Но нет. Тору не мог повторить даже первые два слова и, в нетерпении покачивая ногой, ждал, когда родители скажут ему ложиться в кровать. Он с радостью лёг бы уже сейчас, но мать наверняка заподозрила бы у него какую-нибудь болезнь. Пропустил обед, лёг раньше спать – определённо, его поразил серьёзный недуг. В таком случае его бы будили несколько раз за ночь, подсовывали градусники и лекарства. Тору не хотел отвлекаться, визуализация манила неизвестностью – сделать свои мысли материальными казалось прекрасной идеей. На всякий случай, Тору ощупал лоб – жара не было. Живот мягкий. Горло ничуть не красное. Ему не стоило беспокоиться.

— Тору, пора ужинать, – с кухни донёсся голос матери. Тору вздрогнул, но с удовольствием убрал учебник в ящик и присоединился к родителям.

Еда отвлекала от беспокойства, Тору лениво жевал и старался растянуть трапезу, но, столкнувшись с тяжёлым и укоризненным взглядом отца, с трудом проглотил вставший в горле комок.

— В школе всё хорошо? – спросила мать. – Ты выглядишь грустным. Поругался с одноклассниками?

— Я в порядке, – ответил Тору, – просто думаю над заданием.

Тору был вынужден как можно быстрее выйти из-за стола. Ему нужно было успеть вернуться в комнату до того, как мать начнёт расспрашивать его об учёбе. Он так и не наелся, желудок недовольно урчал и ввергал в уныние. Ни еды, ни спокойствия – постепенно дом начинал казаться тюрьмой, из которой всё чаще хотелось сбежать в сон. Тесная и едва освещённая комната становилась роднее просторной квартиры, а Юмэ – ближе любимых родителей.

Тору замечал, что с каждым разом мог рассказать Юмэ всё больше и больше, он не боялся ни осуждения, ни тревоги, потому что никогда не сталкивался с ними во сне.

Юмэ был противоположностью Тору и его привычного уклада; ненавидящий уныние и тоску, он мог превратить любой разговор в увлекательное путешествие. Тору осознавал, что стал считать Юмэ своим другом, понимал, что у него появился тот, с кем можно поговорить по душам, не боясь быть задушенным страхами. У кого не было воображаемого друга? Только Юмэ был настоящим, а значит, Тору не мог считать себя сумасшедшим.

Он улыбнулся. Может быть, судьбоносная встреча стала началом нового пути?

Разве он осмелился бы заговорить с кем-то без толстого стекла? Разве мог, дрожа изнутри, позволить кому-то прикоснуться к своему внутреннему миру? Во сне он чувствовал себя защищённым. Защищённым от злости и насмешек безумцем. И это чувство ему действительно нравилось.

Юмэ понимал его почти без слов, по выражению лица считывал настроение и предугадывал эмоции. Тору не хотел связываться с людьми, перед которыми нужно было постепенно раскрываться, проникать в их внутренний мир и впускать их в свой. С Юмэ было иначе, а значит, у Тору по-прежнему была надежда на лучшее.

На улице стемнело: Тору смотрел в окно, не в силах лечь спать. Он так долго ждал этого момента, но сейчас, оказавшись от него в одном шаге, не мог решиться прервать внутренний трепет.

Фонари блестели вдалеке, ложась бисером на влажный асфальт. Тору понял, что пейзаж выглядел размытым и мутным. Люди казались расплющенными на земле жирными точками – уже нельзя было разглядеть детали их одежды, поэтому оставалось лишь фантазировать и мечтать. Когда он успел так сильно испортить зрение?

Тору потёр глаза и зевнул. Юмэ, наверное, уже ждал его в той комнате. Он всегда ждал, и Тору до сих пор не смог узнать его часовой пояс. В следующий раз, когда матери не будет дома, он обязательно ляжет спать днём или ранним утром.

Тору лёг в кровать, но сон не шёл ни в одну уставшую мышцу. Стоило дрёме приблизиться, как его подкидывало на постели и возвращало в потерявшую краски реальность. Городской шум увлекал, но не мог заменить расслабленность сна. Тору ворочался с боку на бок, пытаясь принять более удобное положение, но все попытки были тщетными: одеяло лезло в лицо, складки пижамы вжималась в рёбра и не давали дышать, становилось то невыносимо жарко, то мучительно холодно, мешали волосы и даже собственная кожа. Тору несколько раз вставал, нервно ходил по комнате, кусал губы до крови, стучал себе по щекам, но ни одно действие не имело эффекта. Его тело было совершенно глухо и, даже когда ноги заплетались от бессилия, оно отворачивалось от желанного сна. Лежать было невозможно: каждую косточку ломило от обиды и переживаний. Тору следил за молчаливыми звёздами и думал о том, что сейчас мог бы показывать Юмэ картины. Подумать только! Его труд был бы оценён по достоинству впервые за много лет. Разве это не подарок судьбы? Но вместо этого он, как малое дитя, оторвавшееся от материнской груди, крутился в кровати и из последних сил пытался заснуть. Как же жалко это, должно быть, выглядело со стороны. Юмэ был прав: Тору был безнадёжно унылым человеком.

Он едва не взвыл от досады, когда понял, что за окном начало светать. Тору чувствовал себя так, будто праздничный торт, о котором он мечтал больше месяца, выскользнул из рук и растянулся по полу неуклюжей массой.

Он хотел спать. Хотел есть и, конечно, показать Юмэ свои картины.

Поняв, что поспать не получится, Тору сел у окна и начал рассматривать рассветный пейзаж: солнце медленно поднималось над горизонтом, розовые лучи лизали здания, путались в проводах и так отражались от стёкол, что пуговчатых светил становилось в десятки раз больше. Тору насчитал пять солнц, потом сбился и бросил эту затею. Он прислонился лбом к стеклу, поняв, что за то время, что он не виделся с Юмэ, разлука стала тоскливой. Он скучал по случайно обретённому другу. И если бы стекло, разделяющее их, было таким же прозрачным...

Как на самом деле выглядел Юмэ? Тору хотел узнать хоть что-то, что могло бы приблизить его к нему. Он доверял Юмэ, но эта скрытность всё чаще заставляла его сомневаться в своих решениях. Он был так далеко, поэтому не мог причинить вреда. Тору нечего было бояться, но он не мог унять внутреннюю дрожь. Ему срочно нужно было поговорить с Юмэ. Сегодня. Сегодня ночью он сделает это и закончит череду мучений неуверенности.

Тору с трудом держал глаза открытыми. День тянулся нарочито медленно, минута ощущалась часом, а час – вечностью. В голове стояла звенящая пустота. Голоса людей казались навязчивыми и громкими, любые резкие движения вызывали головную боль и желание приложиться лбом о стену. Ночь должна была всё исправить. В этот раз нельзя было полагаться лишь на волю случая.

«В этот раз я должен решить всё сам», – подумал Тору и, пользуясь тем, что матери до сих пор не было дома, принял найденное в домашней аптечке снотворное.

В эту ночь Тору не видел снов. Утром, с трудом открыв глаза, он понял, что вновь упустил свой шанс. Ему казалось, что его голову окунули в наполненное желе ведро – до того тяжелой и помутившейся она была.