Нет маляки, без каляки

Двое маленьких чудиков-детишек, что искали новое искусство, собрали титаническую коллекцию томов мировой литературы в одну большую кучу. Сегодня для них умрёт былое и воскреснет новое. Девочка по имени Шняга, в огромном чёрном платье из целлофанового пакета, держала в руках дешёвую жёлтую зажигалку. На широком овальном лбу у неё красовалась повязка с надписью: "Убей в себе искусство". За повязкой палочками торчали бенгальские огни, казалось, на голове у неё чугунные штыри, что исходят из черепа.

— Сегодня знаменательный день для новых людей, знаменательный день для нового искусства, — провозгласила девочка. — В этот день мы провожаем в последний путь старую литературу и провозглашаем новую. Из сажи мы создадим то, чего никогда не было и не будет. Ибо у нас не будет никаких идеалов, некому будет подражать. Мы уничтожим конструкты и структуры. Мы сломаем стены, чтобы построить новые, без оглядки на старые, шершавые. Мы не разрушаем — мы возрождаем. Мы – Новые творцы. Мы те, кто создаст Нового Бога Смыслов! Да будет так! Аминька.

Этот манифест нового искусства слушал щуплый зелёноволосый мальчишка по имени Ёксель, что носил фамилию Моксель.

— Аминька, — кивнул Ёксель Моксель.

Шняга подняла палку-копалку, обмотала её марлей и подожгла фиолетовый спиральный огонь освобождения от всех конструктов и структур.

Фиолетовое пламя глотало клишированные фразы и обложки. Ему было фиолетово, чью литературу пожирать — классицизм или постмодерн. Оно забрало все существующие тропы, изгнало тысячелетнего героя за грань бытия. В глазах Ёкселя ярким пламенем пылало прошлое.

Когда книги догорели, наступила ночь, набитая розовыми звёздами.

Наследники нового искусства пляшут босыми пятками по тлеющей пыли, по горелым словам, и мыслям. Ох, какие изумительные движения, какая грация! Горячие останки щипали ступни, но ребятам было всё равно. Не было ничего лучше, чем колотить прошлое ногами.

Вот они взялись за руки и закружились юлой в особом, ни на что не похожем танце. Бенгальские огни искрились на голове Шняги, как первый массивный сугроб на свету.

Счастье продлилось недолго. На территорию свалки пришёл хозяин кучки — говорящий полненький грибочек с пушистой бородой в клетчатом костюме.

— Что вы наделали, чудища! — Грибок упал в ужасе от осознания убийства классической литературы.

Пляска убийц закончилась тем, что мальчик отлетел в сторону. Голова Ёкселя закружилась от кручёного танца, из желудка просилась грибная похлёбка. Он поскользнулся на чёрной, недогоревшей странице книги Алексея Сергеевича Пунькина "Дмитрий Анюгин". На странице была строчка: "Всё те же мы? Не заменили нас?". Ёксель упал, целуя тухлый грунт.

— Мы создаём новое искусство! Рождаем нового Бога! — воскликнула Шняга.

— Вы украли и сожгли большую часть книг из библиотеки!

— Как ты нас выследил, структурный человек?! — продолжила Шняга.

— Вы по пути столько книг обронили. Дорожку из шедевров! Дорогие издания! Вы хоть знаете, сколько добра вы сожгли?!

— Видимо, брать дырявую тележку было не лучшей идеей... Плевать. Так или иначе, мы сожгли прошлое, а не добро!

Гриб скривил лицо и молча направился в сторону Шняги. Ёксель только пришёл в сознание и ещё не осознавал, к чему ведёт этот конфликт.

Шняга достала из-за спины эксклюзивное прижизненное издание Н.Н. Моголя, а затем подожгла жёлтую зажигалку.

— Не подходи, ходячая структура!

— Ты хоть знаешь, что у тебя в руках?! Прижизненное издание мэтра комедии и ужасов! Убери свою драную зажигалку от книги!

— Эй, Шняга, может, отдашь ему книжку? Этот гриб настроен очень серьёзно...

— Отдать книгу — значит сдаться. А если мы хоть немного сдадимся — не ведать нам нового искусства. Не ведать нам будущего! Не ведать нам нового Бога!

— Отдай книгу, — строго молвил грибок.

— Шняга, лучше отдай ему, — заскулил Ёксель.

Шняга подпалила корешок книги. Гриб-библиотекарь не выдержал и отчаянно бросился на неё. Ёксель подбежал на помощь, но гриб грубо вцепился ему в плечо своими зубами, отчего тот упал и у него пошла пена из глаз. Гриб поднял Ёкселя, как борец на спарринге, и кинул в сторону. Мальчик плюхнулся на ненавистный тухлый грунт, поцарапав ладони.

Тем временем прижизненное издание вспыхнуло впечатляющим факелом.

— Ты заплатишь за Моголя! Убью! Убивать буду гада!

Шнягу не напугали угрозы. Она выбросила горящий обрубок в бесформенную чёрную гору, что раньше называлась книгами.

Как рысь, девочка метнулась на гриб, повалив его на землю. Она дико грызла его голову-шляпку. Гриб пытался скинуть её, шипел, барахтался, скулил. Ёксель, с пеной у глаз, смотрел на эту жуткую битву за смысл искусства. Гриб умолял о пощаде и звал на помощь:

— О, Мицелий! Помоги мне!

Шняга продолжала с хищным оскалом грызть бедолагу. Её пираньи зубы откусили достаточно шляпки, чтобы гриб перестал шевелиться.

С неба на Ёкселя смотрели розовые звёзды. Кажется, они улыбались и специально жгли глаза до слёз. Мальчик закрыл лицо руками.

Нетмаляки, без каляки

Розовый свет фонарика тревожил глаза в пене. На бежевой кушетке лежал повзрослевший Ёксель с длинными зелёными волосами и щетиной на лице. На его голове — присоска со шлангом, ведущим к мясорубке. Первое, что увидел Ёксель, — человека с длинными синими волосами и глазами цвета ореха кешью. Человек осматривал зрачки Ёкселя.

— Ау, ты слышишь? Как самочувствие?

— С-сойдёт. Голова побаливает...

— А, это нормально.

Стены состояли из голубых плиток. На одной из них висел плакат с человечком, у которого огромный рот. Тот запихивал в себя ведро чернил. Надпись сверху: «Мы — то, что мы едим». На полу — красный кафель, залитый жирным жиром. Доктор выключила розовый фонарик и присела на табуретку. Она была в халате, напоминающем одновременно и костюм врача, и повара. В кабинете стояла кухонная гарнитура: духовка, раковина, белый холодильник.

— Вы уже съели? Ну... эту часть?

— О, да! Весьма интересная интерпретация прошлых дней. Только концовка жуткая.

— Уже не помню, какая там концовка.

— Вот, а это уже хорошо! Почему у тебя люди — грибы?

— Я ненавижу грибы. Они состоят из частей, структур. Весьма одинаковых и противных.

Док скривила хитрую моську. Ёксель отодрал присоску со своей головы. От неё тянулся шланг к мясорубке. На его лбу и рядом с ним ратянулись красные полосы. Он снова присел на кушетку.

— Док, что там было жуткого?

— Отношение Шняги к людям. Но не беспокойся: часть того, что я вижу, — всего лишь твоё переосмысление прошлых событий, перемешанное с бурной фантазией. Несколько человек могут по-разному интерпретировать одну и ту же сцену. Эти интерпретации рождаются из чувств и эмоций, пережитых тогда. Это я к чему? Короче, возможно, та Шняга, которую вижу я, — это лишь отражение твоего подсознания. В твоём восприятии она — почти психопат-убийца.

— Давайте поскорее избавимся от неё.

— Не переживай. Ещё пара трапез — и она покинет твой разум. Мы прошли половину пути. Осталось самое вкусное. Готов продолжить курс терапии?

— Да. Избавимся от Шняги...

— Вспомни ещё один эпизод, связанный с ней.

— Помню, мы как-то отправились в галерею, чтобы...

— Нет! Не так! Метод ассоциации! Забыл?

— Ладно-ладно... Сейчас...

Ёксель закрыл глаза и начал бубнить себе под нос:

— Галерея. Очки. Огнемёт. Жареные грибы.

Док вскочила со стула, включила конфорку и достала из шкафа чугунную сковородку.

— Отлично! Продолжай в том же духе.

— Рамки. Полотна. Грязь. Мазня. Каракули. Каляка-маляка... Огонь. Огонь в голове. Сжечь, сжечь в голове...

Док уложила Ёкселя на кушетку и снова нацепила на его голову присоску со шлангом. Она лихо нажимала разноцветные кнопки на панели управления мясорубки. Затем надела поварской колпак, взялась за ручку мясорубки и начала медленно прокручивать, выдавливая из шланга разноцветный фарш прошлого. Ёксель съёжился и утонул в пучине своего разума.

Когда крутить стало почти невозможно, Док остановилась. Затем она подбежала к плите, проверила мизинцем температуру сковородки. Убедившись, что она достаточно горячая, налила на неё рыжее масло.

У Ёкселя полилась пена из глаз. Док протёрла ему веки, натянула чёрные перчатки, собрала фарш из мясорубки и слепила из него котлету. С резким движением она бросила её в кипящее масло. Котлетка зашипела, задергалась от жара. Доктор возбуждённо переворачивала горящее воспоминание до полной прожарки.

***

Разноцветная дымка от готовой котлеты расчесала ноздри Дока. Воспоминания покрылись хрустящей, ярко-кислотной корочкой.

— Ого, какой ароматище! Там точно что-то интересное.

Она положила котлету на красный хлеб, сверху — обычную капусту. Достала из холодильника разноцветный соус и залила им всё. Затем взяла сушёные мухоморы. Крышей бургера стала красная, изюмная булка. Из всех этих ингредиентов она собрала сочный, психоделический бургер прошлого.

Док облизала пышные губы и съела бургер за один укус. Лицо её обогрело красным. Глаза закатились от удовольствия — и перед ней встала картина.

Буквально — картина современного искусства.

Разноцветные пятна, сжатые оттенки, дерзкие линии, схлопнувшиеся формы — всё вместе складывалось в нечто необъяснимое и живое.

— Вот видишь, Ёксель, эти люди отказались от прошлого — и вот к чему это их привело. К «Каляке-Маляке»! — провозгласила Шняга.

Ёксель прикусил губу. Он боялся сказать, что эта картина ему понравилась. Пёстрая, заляпанная цветами — но живая.

— Разве это искусство? Я отвергаю такое искусство! — воскликнула Шняга.

На лицах подростков — чёрные очки, не дававшие в полной мере разглядеть полотно. Они пошли дальше, в соседний зал.

Там висел обычный, ничем не примечательный пейзаж: дом в лесу. Картина называлась «Сосновый лес». Написана в 1898 году.

— Разве это искусство? Смотри, что раньше считали искусством: обычную действительность! Обычный дом! Дом! Нет ничего интересного в доме! И вообще... Эти дома... Я их всех ненавижу! Стоит подумать о доме — и вспоминаешь то, что вспоминать не хочется!

Ёксель прикусил верхнюю губу. Ему понравился этот деревянный домик. Особенно — дятел на крыше.

Но он не решался сказать Шняге.

—Искусство не спасти. Нам нужно выйти из этой серой действительности! Ёксель, ты готов?

— Вроде... да. А ты?

У него внезапно зачесалась шея и подбородок. Вот он чешет и чешет, но чесотка не уходит.

— Я всегда готова!

Шняга вытащила из сумки рыжий огнемёт и направила его на «Сосновый лес».

— Давай, Ёксель! Зажжём новую веху в искусстве!

Фонтан огня обрушился на то, что было картиной. То, что было искусством.

Пламя скользило по стенам, пожирая экспонаты один за другим. Смерть художественного началась со смерти «Соснового дома». Следом погибла «Каляка-Маляка». Современное, прошлое, будущее — всё сгорело в сочном пламени. Бедные грибы пытались затушить галерею своими ножками, топча тлеющие полотна. Запах жареных грибов ударил в нос и вернул Дока в настоящее.

— Да... жуткая у тебя подружка. Неудивительно, что из-за неё ты теперь совершенно не можешь смотреть на искусство.

— Какой эпизод с Шнягой вы съели на этот раз?

— Какой надо. Думаю, раз ты пришёл в себя — стоит продолжать. У меня жутко разыгрался аппетит.

— Какой теперь по хронологии фрагмент вы хотите попробовать?

— Давай-ка съедим десерт. Помнишь, как вы с ней познакомились?

— Конечно. Этот день я не забуду никогда.

— Тогда сделаем так, чтобы ты его забыл. Ложись на кушетку!

Док прицепила к голове Ёкселя присоску и переподключила шланг — теперь от мясорубки к измельчителю зерна.

— Давай, ассоциации с этим днём.

— Унижение. Грибы смеются. Гараж.

— Ага, продолжай!

Доктор тыкает на кнопки измельчителя в хаотичном порядке. В итоге измельчитель не вынес натиска, поддался и запищал.

— Дробовик. Бог. Смысл.

— Ого, мука будет высшего сорта!

— Сказка. Мотивация. И...

— И?..

— Друг.

У Дока потекли слюнки, зачесались ладошки и поднялось артериальное давление.

— Приступаем к готовке!

Глаза Ёкселя вновь заплыли мутной пеной. Док с лёгкостью вращала измельчитель. Разноцветные полоски, что раньше были фаршем, теперь становились зерном — и перемалывались в яркую, разноцветно-галлюциногенную муку. Она набрала муку в сито и просеяла её от естественного восприятия мира. В муке осталась лишь вздорное воображение, что будет придавать десерту особое бредовое послевкусие. Повар бросила в миску всё, что нужно для хорошего торта: рыбий жир, яйца, белладонну, дрожжи, какао, колу. Замесила и засунула тесто в печь.

Через несколько минут на столе стоял жутко вкусный "Красный бархат".

Док, не режа — заглотила торт. Её передёрнуло. Она пошатнулась и рухнула на жирный кафель, прямо в глубины воспоминаний.

По улице бежала чихуахуа в виде грибочка-опёнка. В небе жёлтой кляксой растеклось солнце. Зелёные листья были плотно приклеены к веткам деревьев. Где-то за ржавыми гаражами Гриб Рыжик, Гриб Лисичка и Гриб Еловик Жёлтый смеялись над рисунком Ёкселя Мокселя.

— Ха-ха! Какой уродливый пейзаж! — заржал Гриб Рыжик.

— Да, он определённо из прошлого века, — подтвердила Гриб Лисичка.

— Что ты нарисовал?! — гаркнул Рыжик.

— Гараж!

В это время Гриб Еловик Жёлтый осуждающе смотрел на рисунок Ёкселя. Сам рисунок представлял собой незаконченный набросок синего гаража. Мальчик старался с предельной точностью передать это скособоченное здание.

— Кому сейчас нужны пейзажи? А? Кому они сдались?!

— Мне...

В ответ Еловик щёлкнул затвором фотоаппарата.

— Вот, смотри. Я сделал пейзаж за одну секунду, — промолвил он тягучим голосом.

На фото — тот самый синий гараж.

— Это не пейзаж!

— А чё это тогда?

— Фото! Чтобы написать пейзаж, вы должны переосмыслить его через себя! Только тогда он станет искусством!

— Нет, пацанчик, ты живёшь в прошлом. Сейчас модно рисовать минимализм и супрематизм, пацанчик.

— Это не искусство!

— Слышь, чё сказал?! — запищала Лисичка. — Сейчас я нарисую твой гараж!

— Н-е-е-е-т! Это мой гараж! Я его рисую!

— Поздно, дуралей!

Лисичка достала графический планшет и, дёргаными движениями, стала рисовать. В итоге у неё получился синий квадрат с прямоугольничком-дверью.

— Вот, смотри на моё искусство! Минимализм правит миром!

Ёксель рухнул на сухой гравий. Ладони — в крови, губа — прикушена до синяка.

— Вы... вы изверги...

Горячие слёзы мальчика упали на гравий, словно не слёзы — а тяжёлые перья.

— Нет, мы — художники, — заключили грибы.

— ЧЕГО?! — прогремел внезапный крик.

На крыше гаража стояла маленькая Шняга в синем целлофановом платье. В руках у неё был дробовик.

— РАЗВЕ ЭТО ИСКУССТВО?!

— Эм, а это кто, эм?.. — проговорил Еловик.

— Я — Шняга. И сейчас я вам покажу, что такое настоящее искусство!

С боевым воплем девочка сделала дикое сальто вперёд. Приземлилась на тонкие ноги, раскрутила дробовик по-ковбойски — и начала беспощадно палить по грибам.

Фанаты супрематизма и минимализма носились в разные стороны, пытаясь уклониться от дроби. Но безуспешно. Один за другим они падали. Затем Шняга разнесла в щепки планшет Лисички — тот самый, с гаражом-квадратом.

— Эй, больно вообще-то, — простонал Еловик.

— Это некультурно — стрелять без предупреждения, — замурлыкала Лисичка.

— Блин, в тебе вообще нет никакой культуры... — добавил Рыжик.

Шняга подошла к рисунку Ёкселя, лежавшему рядом с поверженными грибами. Подняла его.

— Кто написал?

— Н-ну... я, — промямлил Ёксель, неловко соединяя и разъединяя указательные пальцы.

Она всматривалась в пейзаж: в синий гараж, в дуб, растущий рядом. Её лицо смягчилось.

— Ну и ну... Плохо!

Неожиданно она нахмурила брови и порвала рисунок пополам.

— Н-е-е-е-т! Мой гараж!

— Вы — дети прошлого! А в частности ТЫ! – девочка указала на Ёкселя. — А я — ребёнок будущего! Я отказываюсь от всего искусства мира. Даже не так. Я уничтожу всё прошлое искусство, чтобы из пепла создать новое. Это — следующий этап эволюции искусства!

— Ну и ну, — хором выдохнули Грибы-художники и окончательно отключились от ран.

Ёксель ревёт как младенец.

— Ты порвала мой рисунок! Я рисовал его три недели!

— Ты не понимаешь! Всё искусство пожирает само себя. Как Уроборос. Нужно разорвать этот круг.

— Чего?

— Я эксперт. Я знаю, о чём говорю.

— Откуда ты знаешь?!

— Мне сказал Бог.

— Какой Бог?

— Бог Двенадцати Смыслов, конечно! Дуралей! Пойдем за мной за гаражи, он там сидит о искусстве говорит.

Ёксель вытер солёные слёзы и последовал за Шнягой. А побитые Грибы продолжили лежать на земле. Их структурные тела обдувал песок цвета какао.

***

Ёксель бежал за одержимой Шнягой. Разноцветные гаражи мелькали один за другим, пока они наконец не остановились у дырявого бетонного сарая.

— Мы пришли! Там! — Шняга возбуждённо указала на сарай. — Там... он! Бог! Во плоти!

— Да ну... Бог в сарае?.. Какой-то он у тебя никудышный...

— Не смей так говорить про моего Бога! Не веришь — проваливай!

Ёксель задумался. Зачем он вообще пошёл за ней? Почему убежал так далеко от знакомых мест? Что его в ней так зацепило?.. Может, она действительно знает больше, чем кажется?

— Ну так что? Идёшь, или мне тебя из дробовика застрелить?

— Иду...

— Только тихо. Не разбуди Бога.

Дети на цыпочках вошли в тесный бетонный сарай. В углу, свернувшись калачиком, сидело странное существо — смесь собаки и кота угольного цвета, с бородой, в жёлтых обносках. Оно захныкало по-собачьи:

— У-у-у...

— Здравствуйте, Бог! — Шняга рухнула на колени и потянула за собой Ёкселя.

— Я ждал вас... — прохрипел Бог Смыслов и указал чёрным остроконечным пальцем на детей.

— Нас?! И меня тоже?

— Да. Тебя тоже, Ёксель по фамилии Моксель.

— Но... как?!

— Пророчество Единого Смысла... Оно увидело тебя. Оно чувствовало твою плоть...

— Вот это да...

— Бог, вы правда всё это предвидели?!

— Да... Шняга... да...

Бог закашлялся и задёргался.

—Детишки... Детишки компьютерные мышки... Подойдите сюда... Ну же... не бойтесь...

Ёксель на секунду задумался. Стоит ли ему подходит к странному монстру из угла заброшенного сарая. Времени на подумать у него не было. Шняга взяла его за руку и подбежала к Богу.

—Что о Великий?!

—Ай-ай-ай... Ёксель, ты тот самый Ёксель...

—Ну... Возможно. А что?

Бог своим грязным пальчиком стал дёргано тарабанить по щечкам Ёкселя.

—Ты мне напомнил одну сказку... О, Ёксель...

Ёксель поёжился. Шняга слушала с горящими глазами — она, кажется, уже знала, о какой сказке пойдёт речь.

—Когда-то давным-давно было жили да были двенадцать богов эпохальных смыслов. Они жили и не тужили. Их почитали каждый раз по-разному, но каждый раз это было великолепно. Они менялись периодами, чтобы почести были распределены между друг другом равным образом... – Бог закашлялся. – Люди... ох, люди... они надевали на себя маски этих богов и жили по их устоям. Вечный цикл. Античный Бог смыслов был Быком. Люди жили по заветам быка. Средневековый Бог смыслов была Лошадь... – Бог закашлялся ещё сильнее. – Бог смыслов Ренессанса был кролик... Барокко – лев. Тигриная лошадь – романтизм. Лебедь – модернизм... – Бог сплюнул красно-чёрную жижу. – Тьфу... На чём я остановился? Ах, да... В общем, много каких животных они на себя примеряли... Идиоты. Короче, был среди них двенадцатый Бог. Он всегда был в конце и время его было короткое. Как по мне он был самый симпатичным. Короче, не нравилось ему, что его любят мало. Поэтому решил он остаться одним богом. Забрать силу остальных других божков. Монополию устроить решил на смысл. В общем, убил он всех. По одиночке. Разрозненные были Боги. Не видели, как братья по одному с ножевым на тот свет отправлялись. Вот остался один Бог. Бог двенадцати смыслов... Если кто не понял – этим богом был я! – Бог засмеялся как мартышка в первую брачную ночь.

— Ух... Значит, вы и правда Бог, — пробормотал Ёксель.

—Теперь детишки - я умираю. И чтобы продолжить жить мне нужно чтобы вы создали нового Бога. Когда Новый Бог появится на свет я его точно также пырну и заберу его жизнь, чтобы продолжить... ну жить получается, да...

— Как мы... можем создать Бога?.. — прошептал Ёксель.

— Просто. Избавьтесь от всего старого. От обрубков прошлого искусства. От идей, структур, имён. Новый Бог родится, когда большинство забудет прежних.
И ты, Ёксель, готов к этому подвигу?

— Я... не знаю...

— Соглашайся, дуралей! — прокричала Шняга.

Бог наклонил голову.

— Чего ты хочешь, милый Ёксель Моксель?

— Я хочу... Я хочу, чтобы мои гаражи любили точно также как и меня. Ну чтобы меня любили точно также как гаражи, а иногда и больше, может. Чтобы ценили, может, не только лишь мои гаражи, но и меня. Ну... Вот это и всё чего я хочу.

Бог кивнул.

— Обещаю: когда появится Новый Бог, и я его зарежу, став Богом Тринадцати Смыслов — твоё творчество будут обожать. Тебя будут чтить как великого творца.

— Правда?

— Правда.

— Правда-правда?

— Правда-правда.

Бог за спиной скрестил пальцы.

— Ну раз так... я готов служить тебе, Бог.

— Теперь вы с Шнягой мои мессии. Моя длань и всё такое. Идите жгите. За работу. Оружие найдете под матрасом. Огнемёты, пистолеты, миниганы – короче всё что поможет вам карать прошлое.

Бог достал сигареты и закурил, выдыхая фиолетовый дым. Шняга запрыгала на месте. Теперь у неё появился единомышленник. Теперь у неё появился друг.

Док проснулась, целуя холодный кафель. На кушетке, дёргаясь в судорогах, лежал Ёксель. Она подбежала к нему, достала из халата шприц с зелёным содержимым и вколола ему в живот. Спустя пару секунд Ёкселя отпустило.

— Приятель, ну ты даёшь... Напугал. Ладно, на сегодня экзекуция окончена. Парни, уведите его.

В палату зашли двое грузных медбратьев и унесли Ёкселя.

***

Ёксель снова на кушетке. Док вновь очнулась от поедания прошлого.

— Когда... когда это всё закончится? Когда я стану здоровым? — выдохнул Ёксель.

— Всё зависит от того, сколько в тебе ещё воспоминаний.

— Это так неприятно... Прощаться с прошлым. Главное, чтобы скорее закончилось.

— Понимаю. Помню свой первый раз... Когда съела одно из своих воспоминаний. Незабываемый опыт.

— Вы пробовали метод на себе?

Док готовила аппарат к работе, протирая его от следов чужих воспоминаний.

— Конечно! Я ведь учёный. Если бы метод оказался слишком... разрушительным для психики — это было бы не лечение.

— Как часто вы ели свои воспоминания?

— Честно? Не знаю. Видимо часто, раз не помню половину своей жизни.

На секунду Док замерла.

— Но есть воспоминания, которые я буду помнить всегда. Моё детство.

— Детство?

— О, да. Я тоже художник. Художник кухни — повар. Моим родителям, мозгоправам, не нравилось, что я хочу связать жизнь с едой. Помню протест — не хуже, чем у вас с... ну ты понял. А потом... я просто соединила кухню, психиатрию и инженерию. Так родилась аппетитная психиатрия. Сначала все смеялись над этим методом. А теперь я известный мозгоправ. Мои предки, наверное, гордились бы мной.

— Почему «наверное»?

Док не ответила. Она тщательно протирала машину переработки воспоминаний.

— Не знаю, где они.

С верхней полки с грохотом рухнула сковородка, образовав на кафеле трещинку. Док спокойно подняла утварь.

— Точнее... не помню, где они. Я стерла всё, кроме факта, что они не принимали мою творческую натуру. Оставила лишь сам факт их существования. Даже не помню, как они выглядели.

Док надела длинные зелёные перчатки, хлопнула в ладоши и неестественно широко улыбнулась.

— Ну что, продолжим трапезу?

— Зачем вы сохранили факт их существования?

Док отвела взгляд. Ей показалось, что трещина на кафеле начала расползаться. Она моргнула — всё встало на место. Но внутри что-то укололо. Она решила не обращать внимания и вернуться к работе.

— Хоть убей, не помню почему, — сказала Док с отрешённым взглядом.

***

Док продолжала питаться вкусными воспоминаниями Ёкселя. Шли дни, и вместе с этим пациент понемногу забывал о существовании Шняги и всём, что с ней связано. Доктор всё яснее видела картину происходящего. Она наблюдала, как они со Шнягой росли, как продолжали свой антикультурный поход, как путешествовали по разным городам, сжигая прошлое в надежде создать новое.

Годы шли, и детишки-чудики стали взрослыми. За ними тянулись горы пепла. Они стали одними из самых разыскиваемых вандалов в мире.

Новый Бог так и не появлялся.

Шняга с каждым годом уничтожала с меньшим энтузиазмом. То, что раньше приносило ей дикое удовольствие и надежду на великое дело, теперь вызывало уныние. С каждой сожжённой плёнкой, с каждым взорванным архитектурным достоянием она всё яснее осознавала — она не творец. Она разрушитель.

Однажды, отламывая голову у скульптуры, она задумалась: «Я же никогда ничего не создавала. Только уничтожала».

В очередной раз, поджигая библиотеку, она видела, как языки пламени напоминали ей перевёрнутый тазик соплей. Пыль от взорванных шедевров архитектуры стала походить на собачью шерсть, набитую клопами и блохами

Ёксель же, наоборот, упивался разрушением. Он верил: ещё немного — и Новый Бог явится. Разрушать проще, чем сомневаться.

Сжигая, взрывая, ломая, расстреливая, он входил в особое, не на что не похожее состояние катарсиса. Он пританцовывал в такт разрушениям. Он был на сцене. Ещё немного — и зрители начнут его обожать, как героя, открывшего людям глаза на унылость и мёртвую форму прошлого искусства.

Он был уверен: его полюбят, если не останется ничего старого.

Шняга всё чаще смотрела на его дикий взгляд, когда он в очередной раз крушил и уродовал произведения. С каждым годом она всё больше привыкала к тому, как нерешительный мальчишка превращался в яростного, грызущего всё вокруг зверя. Её даже начинала пугать та тоска и тошнота, что теперь светились в его глазах.

Однажды, когда они в очередной раз ворвались в галерею, за ними пришёл отряд грибочков-спецназовцев. Их задача была одна — защитить искусство от вредителей.

Но Ёксель, не моргнув, достал миниган из рюкзака. С хохотом он стал поливать галерею смертоносными пулями.

Пулемёт ревел. Грибы таяли под градом свинца, превращаясь в густую массу, напоминающую грибную похлёбку.

Шняга в этот момент сдерживала рвотный рефлекс. Неудачно. Её стошнило — на пол, прямо в следы великого погрома.

Ёксель посмотрел на неё из-за спины, его улыбка достигала глаз. Шняга взглянула на него — и её вырвало ещё сильнее.

***

Как-то однажды Шняга решила пройтись по городу, который они с Ёкселем посетили для очередного убийства прекрасного. Ей надоело прятаться в импровизированных убежищах — сараях, канализациях, заброшенных зданиях. Вот она бродит по скособоченному дворику. Её взгляд застрял на кислотной детской площадке. Пластмассовые пальмы, яркие горки, алое резиновое покрытие из крошки, искусственная трава, песочница из покрашенных лаймовых досок. Рядом с ней резвились дети — в луже грязи они лепили человечков. Шняга застыла. Она никогда прежде не наблюдала, как кто-то что-то создаёт. Дети не обращали на неё внимания. Она всматривалась в уродливые формы их лепки: кривые изгибы, стекающие улыбки, ручки-палочки. Её взгляд жадно поедал каждую деталь.

В голову девушки заползли царапающие мысли: «Почему я никогда ничего не создавала? Даже в детстве у меня не было такого желания. Да и в чём смысл создавать то, что может тебя убить? Искусство убивает. Лучше убить в себе искусство, чем... умереть из-за него».

Шняга не хотела думать об этом. Она подбежала с диким криком, прогнала детей и разрушила ногой их жидких грязевых человечков. Дети с воплями убежали с площадки. Шняга, тяжело дыша, снова почувствовала тошноту.

Она пошла прочь. Мимо проходили человечки-грибочки. Они не замечали её — так же, как она раньше не замечала их.

И вдруг, словно из ниоткуда, перед ней выросла новая площадка. Совсем непохожая на предыдущую. По краям стояли уродливые персонажи из детских сказок, сделанные из шин и бутылок. Буратино с пробитым задом, Чебурашка из покрышек с адским оскалом, пчела из пятилитровой бутыли, просящая сигарету.

«Они такие... уродливые... но мне так нравится».

Типичная чугунная горка с дыркой в конце. Сломанная песочница без песка. Девушка присела на качели с потрескавшейся краской. Посмотрела на небо. Оно было розовым. Среди облаков плыло одно — белое, как молоко.

Она зажмурилась. Когда открыла глаза, облако приобрело форму пышных розовых губ.

Тошнота внезапно исчезла. Где-то внутри прозвучал щелчок — будто кто-то разбил старый грецкий орех молотком. Шняга прикусила губу до синяка.

***

Огромные губы всё ещё парили в небе. Вокруг них кружились уродливые, грязевые человечки, танцуя в воздухе с дьявольской игривостью.

Шняга шла через поле, усыпанное пышными алыми цветами и заросшее густой высокой травой. Она проводила по ней ладонью, будто лаская прошлое. Поднимаясь на небольшой холм, девушка увидела вдалеке сосновый дом.

Она зашла внутрь. На столе — чай и плюшки. За ним стояли две расплывчатые фигуры: мужчина в строгом костюме и женщина в ромашковом платье. Они играли на скрипках знакомую классическую мелодию, будто услышанную когда-то по старому радио.

Музыка грела уши, возвращая Шнягу в детство. Две фигуры заметили её, прекратили играть и жестом подозвали к себе. Из глаз девушки непроизвольно потекли слёзы. Она бросилась к ним, чтобы обнять, но вдруг губы за окном взорвались.

Скрипки завизжали фальшиво, прежняя мелодия обернулась какофонией страдающих струн. Две фигуры рассыпались в лёгкие облачка. Плюшки на столе покрылись тараканами. Сосновый дом вспыхнул внезапным пламенем.

Шняга выскочила наружу, задыхаясь. Трава под ногами сгнила. Цветы опыляли пчёлы, сделанные из пятилитровых бутылок.

С неба грязевые человечки, словно истребители, спикировали вниз и набросились на Шнягу. Они били её до тех пор, пока всё не померкло.

Она проснулась, вся в горячем поту. Лежала, укрытая картонкой, в очередном заброшенном здании, где они с Ёкселем провели ночь. Глядя в потолок, Шняга беззвучно плакала. Её глаза были мокрыми от слёз.

***

Шняга в одиночестве идёт по узким улицам скособоченного города. Вдруг её ухо унюхало мелодию. Ту, самую мелодию из сна. Она побежала как собака, нюхая ухом звук. Вдруг она наткнулась на сухой гриб в форме бочонка — с длинными, загнутыми вниз усами, в потёртом деловом костюме и старомодной фетровой шляпе. Классическая мелодия зашила дыру в сердце и окунуло в воспоминание детства.

Дом из соснового сруба. Ели шуршат за окном. Там мама готовит вкусные блины и играет на скрипке. Папа читает газету и... тоже играет на скрипке. Запах вкусных свежеиспечённых блинов и свежей утреней газеты навсегда остался в подкорке памяти Шняги.

— Ты — наша симфония, — сказала мама и поцеловала её в лоб на прощание.

— Ты — наша высокая нота, — добавил отец, потрепав её по голове.

Они уехали. Концерты сыграли быстро, но сдержать обещание так и не смогли.

Их машина, смятая в гармошку, лежала у края серпантинной дороги, усыпанной нотами — обрывками партитур, разбросанными по асфальту.

На надгробии было выбито:

«Они погибли от искусства. Музыка их связала — музыка запомнит их вечно.»

С тех пор музыка вызывала в Шняге невыносимый дискомфорт. Любой звук, любое проявление искусства напоминали ей день, когда исчезли её мама и папа.

Она прикусила губу — на этот раз до крови.

***

Шняга перестала разрушать. Ёкселю она говорила, что подхватила лошадиный грипп, а сама каждый день приходила на площадь к скрипачу-грибочку и просила играть ту самую мелодию из детства. Это продолжалось неделю. Она не чувствовала ничего — ни радости, ни тоски. Лишь жадно вслушивалась в скрипку, будто пыталась насытиться ею ушами. Тем временем Ёксель продолжал крушить. Вот он оторвал голову скульптуре лошади — внутри оказалась пустота. Там вполне могли бы поместиться пара карликов. Настолько пусто было... как и внутри самого Ёкселя. Ощущение скисшей скукоженности в сердце дало повод подозревать Шнягу в чём-то нехорошем.

Он принёс ей «гостинчик» — картину Эдика Мутвора «Вопль». На ней был изображён парень в комбинезоне, с забитым морковью ртом и руками за спиной. Отличное полотно для сожжения. Он был уверен, Шняга обрадуется.

— Слушай, Ёкс, спасибо, конечно, но, может, сам её сожжёшь?

— Ты... не будешь?

— Нет. Не хочу.

— Почему? — сердито спросил он.

— Что «почему»?

— Почему ты такая в последнее время? Что с тобой происходит?

— Я болею.

— Я не об этом. Ты знаешь, о чём я. Где твой азарт? Где твой порыв? Где Шняга, которая жгла, палила, кричала: «Разрушим всё!»?

Шняга молчала.

— Молчишь?.. Сложно сказать, как есть?

— Сказать, о чём? Я же сказала — болею. Не до твоих разрушений.

— Ладно, «болеешь», говоришь.

— Да.

— Прям совсем сил ни на что?

— Совсем.

— Тогда куда ты каждый день выходишь?

— Ты за мной следил?!

— Я бы и не следил, если бы ты хоть раз сказала правду!

— Господи... Ты невыносим.

Шняга надела свою целлофановую куртку из чёрного мусорного пакета.

— Куда ты?!

— Куда надо.

— Скажи.

— А то что, опять проследишь?

— Ну и иди! Давай!

— Ну и пойду!

— Истеричка!

— Сталкер!

Хлопнула дверь. Ёксель со злости пнул картину Мутвора. Парень на ней выглядел ещё более раздосадованным, чем прежде. Шняга шла по улице, пинала консервную банку. Губы искусаны до крови. В голове — валун гнева, рядом — катышек грусти.

Она дошла до площади. Скрипач играл на том же месте, как всегда. Увидев Шнягу — лишь молча улыбнулся. Она улыбнулась в ответ. Слов у них никогда не было — только взгляды.

Вот он снова провёл своим кривым смычком по струнам, выворачивая душу наружу. Шняга растворилась. Она утонула в этих звуках, будто мелодия унесла её в другое измерение — туда, где нет ни огня, ни пепла, ни вины.

Выстрел в стену вернул её обратно.

Паника. Толпа грибов врассыпную. Скрипач упал, вжавшись в мостовую.

— ШНЯГА!

— Вот чёрт...

Она выхватила из кармана пистолет. Из марева летнего горизонта появился Ёксель — как смерть в целлофановой тени.

— Так вот в чём дело... Ты предала новое.

— Ёксель, стой!

— Не верится... Я же ради тебя предал себя. Изменил себя. Перекроил, переделал — стал другим.

На заднем плане скрипач медленно и тихо кладёт скрипку в чехол, пытается спешно покинуть эту неловкую сцену.

— Прости, Ёксель. Мне жаль.

— Жаль?! Это всё, что ты можешь сказать?! Я отдал тебе всё! А ты...

— Единственный, кого я здесь предала, — это себя.

— Мой выбор, говоришь?! А как же мой синий гараж? Ты называла его калякой! «Ребёнок старого!» «Это не искусство!»

Шняга хотела прикусить губу... но остановила себя. Скрипач на цыпочках пытался скрыться.

— Эй, ты! Я с тобой не закончил!

Ёксель раскручивает миниган. Скрипач поднимает руки. Шняга наводит пистолет на Ёкселя.

— Не смей его трогать, Ёкс.

— А то что? Пристрелишь меня?

Молчание. Её руки дрожат. Пистолет вибрирует.

— Значит, мы теперь враги, да?

— Мы можем не стрелять. Просто разойтись... друзьями.

— Друзья... милое слово. Скажи мне, Шняга... я был тебе хоть когда-то дорог? Ты хоть раз думала, что я чувствую?

Шняга молчит. Её глаза дергаются, лицо в тени, как занавешенное окно.

— Понятно.

Ёксель выпускает очередь в сторону скрипача.

Звук исчезает. Только рёв минигана заполняет воздух. Шняга шепчет фразу. Не разобрать.

Два пистолетных выстрела.

Тишина.

***

На площади лежало изуродованное тело скрипача.

Теперь он был обычным человеком — с разбитой головой, вытянутыми в сторону руками и обломками скрипки рядом.

Вокруг суетились медики, полиция, обычные прохожие. Все они уже не напоминали грибов — были людьми. Самыми обыкновенными. Странный гротеск рассеялся, уступив место реальности.

По скособоченным улицам бежал юноша. Его простреленная рука моталась из стороны в сторону, по ней, как по красной ленте, стекала кровь.

За ним, по его кровавым следам, гналась полиция.

Шняга исчезла. От неё не осталось и следа — только порванная целлофановая куртка, запутавшаяся в пластмассовой пальме на детской площадке.

Док накрыло резким приступом тошноты. Она метнулась к раковине, вырвав в неё горькие воспоминания.

— Ну и ну... проломить голову скрипачу — сильно, — прошептала она, глядя в мутную воду.

Ёксель всё ещё лежал без сознания. На щеках у него блестели слёзы. Док связала свои синие волосы в пучок, умылась холодной водой и выдохнула. Пациента увели из процедурной. А вкус горечи всё ещё оставался у неё на языке.

***

Шняга уехала из страны. Сменила имя. Устроилась на работу продавцом-консультантом.

Снимала небольшую квартиру. Жила тихо. Без шума, без огня, без искусства.
И всё же чего-то не хватало.

Внутри зияла пустота — такая же, как в те времена, когда она воевала с прекрасным.

Однажды, когда она расставляла мебель в новой квартире, взгляд упал на голую стену.

Что-то в ней раздражало. Казалось — чего-то не хватает.

Непроизвольно она облизнула губы... и вдруг вспомнила те самые — гигантские, розовые, плывущие в небе.

Что-то щёлкнуло.

Шняга схватила карандаш и на клочке бумаги быстро вывела образ — губы в облаках. За ними — горка, трава, даль. Но картина казалась незавершённой. Ей вдруг вспомнился сосновый дом из детства.

Глиняные человечки. Скрипка. Тараканы в плюшках. Всё, что когда-то разрушило, вдруг вернулось — и слилось в единое.Шняга схватила карандаш и на клочке бумаги быстро вывела образ — губы в облаках. За ними — горка, трава, даль. Но картина казалась незавершённой. Ей вдруг вспомнился сосновый дом из детства.
Глиняные человечки. Скрипка. Тараканы в плюшках. Всё, что когда-то разрушило, вдруг вернулось — и слилось в единое. Набросок вышел цельным, странным, родным.

Перенести его на холст оказалось кошмарной задачей.
Десятки полотен были испорчены. Некоторые она порвала. Другие сожгла. Третьи испачкала краской и сырным соусом — нервно, яростно, в панике.

Только на третий день — с трясущимися руками, в одиночестве, в кухне с тусклой лампой — ей удалось.

Картина висела на стене её однушки. Шняга смотрела на неё, не дыша. Она нарисовала её для себя.

Вскоре стены её однушки были полностью завешаны картинами.

Однажды, во время посиделок с коллегами, Шняга заметила, как один из новых знакомых надолго застыл перед её работами.

— У тебя талант, — сказал он, слегка улыбнувшись.

Когда гости ушли, Шняга занялась с ним уже другим искусством... и, ну, это уже совсем другая история.

Прошло три года.

Её картины висели в галереях, мелькали на афишах нишевых выставок. У неё появились новые друзья, короткие романы, нейтральные сны. Казалось, пустота внутри начала понемногу зарастать.

Но не до конца.

Иногда, проходя мимо своих картин, она замечала в них отражение — нечто едва уловимое. Мелькание. Маленький мальчик с зелёными волосами.

Он снился ей — в сосновом доме. Они вместе рисовали каляки-маляки.

И каждый раз, просыпаясь, она хотела выкинуть этот образ из головы. И каждый раз он возвращался.

Порой ей хотелось найти Ёкселя. Просто взглянуть на него. Без слов. Хотя смысла в этом не было.

***

На открытии очередной выставки, среди гостей в зале она заметила фигуру.

Мужчина в жёлтом капюшоне рассматривал полотна с каким-то странным вниманием.

Она подошла ближе.

— Чего-то тут всё-таки не хватает, — произнёс он прокуренным, въедливым голосом.

Она уставилась на картину рядом, пытаясь понять, о чём он.

— И чего же?

— Нового Бога, конечно же, — гаркнул он, выпячивая вперёд свой волче-кошачий нос.

Гусиная кожа, перехваченное сбитое дыхание не заставили себя долго ждать.

— Ну чего ты, Шняженька, позабыла своего друга, совсем к нему не ходишь, не разрушаешь ради него, ай, ай, ай... Как с тобой дружить, скажи?

— Зачем... зачем ты здесь?

— Зачем? Вот так ты рада своему другу? Я здесь ради того, чтобы убить тебя, конечно, дорогушенька ты моя ненаглядная.

— У.. убить?

—А как же. Пока ты «творишь», Новый Бог не появляется. Ты оттягиваешь его появление.

— Я делаю больше для нового бога чем тогда, когда разрушала!

— Да? Но Бога то нет, а часики идут... И кому как не мне Богу Двенадцати Смыслов знать когда рождается Новый Бог. К тому же... Ты знаешь же, что я скоро сдохну!

—Уж лучше бы это произошло поскорее. Я тебя ненавижу. Ублюдок!

—Ах, вот как? А раньше во мне души не чаяла. Годы идут, а любовь проходит... Досадно.

Он придвинулся ближе.

—Так или иначе, ты поглядывай иногда, осторожность как говорится никогда не повредит. В последнее время участились несчастные случаи на улицах, ножевые ранения там... Падения с лестниц. Гвозди в затылке.
Ну, ты понимаешь, - Бог улыбнулся своими гнилыми зубами. – Я пошёл, удачи, дорогушенька.

Бог щёлкнул пальцами и мгновенно исчез, оставляя лишь запах тухлого арбуза. Шняга упала на колени схватившись за рот, из глаз полились слёзы.

Она знала, что рано или поздно наступит день, когда прошлое настигнет её. Просто она не ожидала, что этот день наступит так внезапно.

Шняга потеряла сон. Друзья, короткие интрижки — от всего отдалилась.

Карандаш в руки не брала. Ну, по понятным причинам. Она больше не выходила из квартиры. Сидела в углу с револьвером в руках. Каждый шорох за окном подкидывал её с матраса, будто это сирена тревоги, а не кондиционер соседа.

А в это время Ёксель уже почти закончил своё лечение. Бедолага потерял пару кило, кожа его стала бледно-зелёной, зелёные волосы потускнели, глаза набухли от чёрных мешков под глазами.

Док развернулась на своём коричневом стуле, колёсики жалобно взвизгнули.

Она крикнула, словно объявляя погоду:

— Возрадуйся! Ты почти здоров!

— З-здоров?.. — переспросил он с неверием, как будто слово это значило «приговор».

— Да-да. Почти избавился от той, чьё имя нельзя называть.

— От... Шяшки? Или как её там...

Док глянула на монитор. Там медленно вращался цифровой гиппокамп пациента — весь в дырках, как сыр.

— Осталось всего два воспоминания.

— Значит, потом я смогу... пойти домой?

— Думаю, да.

— Тогда... тогда лечите, Док, — он неловко улыбнулся.

Док с пафосом повернулась к терминалу.

— Вспоминай. Метод ассоциаций.

— Пустота. Гниль. Гараж. Ненависть. Я. ВЫ. ЛЕЧЕНИЕ.

Док выстучала что-то на клавиатуре, кивнула сама себе и подтащила к голове пациента соковыжималку. Начала выжимать из него остатки памяти в пластиковый стакан с улыбающимся бирюзовым слоником.

Ёксель задергался пуще прежнего. Запищал. Отключился.

Когда соковыжималка затихла, а стакан наполнился до краёв густой тёмно-красной жижей — Док облизнула пересохшие губы.

Поднесла стакан к свету, покрутила, как вино:

— Приступ пустоты, вины и скорби... м-м-м-м...

Ох, как меня сейчас разнесёт!

Она хихикнула и одним махом влила в себя жидкость. Через секунду у неё пошла кровь из носа, глаза закатились, и она рухнула на кафель.

Ёксель лежал на холодном бетоне. Возле него измученные холсты с кривыми синими линиями и очертаниями чего-то похожего на гараж. Синие кляксы, то ли слёз, то ли краски. Скомканные листы, сломанные кисти, карандаши, мелки. Скрюченная гитара, погрызенные диски с фильмами. Юноша не мог больше ни создавать, ни наслаждаться творчеством.

С уходом Шняги от его сердца откусили кусок.

Он всё это время пытался вспомнить, что же она сказала — в тот самый миг, перед выстрелом.

Он вырезал этот момент из памяти и гонял в голове на бесконечном репите. Вглядывался в её губы. В её покусанные, нежные губы.

Она забрала смысл.

Она забрала себя.

Юноша встал, взял синий карандаш. Попытался нарисовать гараж. Его вывернуло наизнанку — будто кишки полезли наружу. Он схватился за рот. Слюни и рвота просачивались сквозь пальцы. Моксель швырнул карандаш в угол.

Юноша пришёл в полицейский участок. На посту сидела девушка. Она походила на скомканное сочетание гриба и человека.

-Здравствуйте, чем могу помо...

Девушка не успела договорить. Ёксель грохнул на стойку миниган. Следом — пару пистолетов. Потом дробовик. Огнемёт. Гранату. Бейсбольную биту.И ещё одну гранату, на всякий случай.

— Я сдаюсь, — сказал он и опустился на колени, сцепив руки за головой.

Это решение не было спонтанным. Он долго думал. Перебирал варианты. Но ничего, кроме как сдаться — не придумал. Это был его первый самостоятельный взрослый поступок.

Мягкая белая комната. За столом — Ёксель в наручниках, понурый, с мешками под глазами. Поодаль, в кресле с завышенной спинкой — Док. Улыбается. Руки скрещены в замок.

— Итак, как ты говоришь, её зовут?

— Шняга.

— Значит, ты её ненавидишь?

— Да.

— Хочешь избавиться от неё?

— Да.

— Хочешь выйти отсюда здоровым? Полноценным членом общества?

— На всё говоришь... – Док облизала губы. – Даже на... то, что я съем твоё прошлое?

— Съедите?..

— Да. Съем. Избавлю тебя от страданий. Отсюда ты выйдешь новым человеком!

— Я... даже не знаю...

— Соглашайся!

— А я... смогу... рисовать синие гаражи без тошноты?

Док призадумалась. Пару секунд смотря молча на юношу. Потом почесала голову. Почесала нос. Взяла за руки Ёкселя и дала ответ:

— Да!

— Тогда, избавьте меня от Шняги.

Так и началось экспериментальное лечение Ёкселя Мокселя. На протяжении трёх лет он стал каждый день отдавать от себя части своих воспоминаний на съедение Доку.

Каждый день — новая порция памяти.

Каждый день — на съедение.

Каждый день — пена из глаз.

Чёрная, наглухо зашторенная комната. В углу, почти недвижимая, только слегка дыша, сидела Шняга. Прошло уже три месяца с тех пор, как Бог Двенадцати Смыслов пообещал прийти за её душой.

Он не появлялся.

— Может, он просто сдох? — думала она последние дни.

— Наверное, валяется где-нибудь в подворотне, как дохлая шавка. А сцена на выставке — прощальный подарок. Напугал и слился. Решил, чтоб я всю жизнь оглядывалась. Но я не собираюсь сидеть всю жизнь в углу и бояться шороха. Пора избавиться от этого ублюдка. Раз и навсегда. Первым делом — убрать револьвер. Потом — лечь. Попробовать уснуть. Впервые за три месяца. На кровати.

Она спрятала револьвер в ящик. Легла. Холодный матрас щекотал лопатки. Пару секунд она смотрела в потолок. Закрыла глаза. Тут на её шею легли две угольные ладони. Они начали сжимать её дыхательные пути.

Он пришёл.

Как и обещал.

Его волче-кошачья пасть блестела гнилыми, жёлтыми клыками. Бог сам не подозревал — он попался. Все мы знаем: если подумать, что всё хорошо — обязательно станет плохо. Шняга вспомнила этот жизненный баг. И использовала его как фичу. План сработал. Вселенная прислала ей напасть в виде Бога.

— НУ ЧЁ, СУКА! КТО ТЕПЕРЬ СДОХНЕТ?! — орал Бог. — ДЫШИ, ДЫШИ ДАВАЙ!

Шняга распахнула глаза. Рука — под подушку. Там — второй револьвер. Наощупь. Шесть выстрелов в темноту. Комната замерла в глухой тишине. Тонкие, дрожащие руки всё ещё держали револьвер.

— Всё?.. Он сдох?..

Девушка спрыгнула с кровати, включила свет.

На полу чёрная жижа, пятна лап на стене. Девушка беглым взглядом оглянула комнату. Никого не было. Не успела девушка успокоиться как вдруг она почувствовала жуткое жжение в спине. Это был Бог. Он пырнул девушку в спину.

Шняга упала на пол.

— Ух, какая бойкая, сука! Думала убить меня?! БОГА? Шестью выстрелами из какой-то пукалки пистолета? Чтобы меня убить тебе понадобится БТР! Или... нет! ТЫСЯЧУ БТРов!

Девушка, не чувствуя ножа в спине, пару раз поскользнувшись прыгнула к стене. Она взяла первое что попалось ей под руку – кисть. Направила своё волосатое оружие в сторону Бога.

— КИСТОЧКА? — заржал тот. — ТЫ СЕРЬЁЗНО? УБИТЬ МЕНЯ КИСТОЧКОЙ?!

Девушка пару раз махнула кистью, будто в руке у неё охотничий нож.

—ТЫ ПРАВДА ДУМАЕШЬ УБИТЬ МЕНЯ КИСТОЧКОЙ? ТЫ ХОТЬ ПОНИМАЕШЬ КТО Я? СУКА, Я ЖЕ БОГ ДВЕНАДЦА...

Он не успел договорить. Шняга с диким визгом кинулась на него. Кисточка вгрызается в глаз. Бог взвыл. Схватился за голову. Другой рукой отбивался, визжал. Схватил её за волосы и швырнул в комод.

Картины попадали со стен.

— АХ ТЫ СУКА! ЗА ЭТО ОТВЕТИШЬ!

Бог выдрал кисть из глазницы. Глаз со свистом втянулся обратно, как цветы из шляпы фокусника. Но зрение не вернулось. Шняга — в луже крови. Нож наконец дал о себе знать. Сил нет. Комната поплыла. Виньетка затянула всё чёрной пеленой.

Бог закурил. Подошёл. Взял её за волосы. Выдохнул фиолетовый дым ей в лицо.

— Жаль... Что я не могу убить тебя сам. Чёртово пророчество...

Он вытащил нож. Из раны полилась струйка крови. Сплюнул чёрную слизь на лапу. Заткнул ей рану, будто затыкает дырку в мешке.

— Ничего. Ты сдохнешь. Есть тут один... с кем у тебя старые счёты. Настоящий друг. Почти как я. Последнее, что она услышала — смех. Шипящий. Животный. Плотный.

А потом — только чёрный экран.

— Ну что ж, Ексель Моксель, — проворковала Док. — Это было удивительно вкусное путешествие.

Но теперь ты здоров.

Осталось всего лишь доесть это аппетитное... зелёное желе...

— Ш... ш...

— Чего? Чего ты шикаешь?

— Ш... Ш-ня... Шняга...

Док метнулась к пациенту.

— ЧТО?! ЭТО НЕВОЗМОЖНО!

Как ты помнишь это имя?!

Я же стерла его из тебя!

— Шняга... — прошептал он снова.

Док в панике уставилась в монитор.

Там, в крутящемся гиппокампе, точечные дырочки обратно зарастали.

— Н-не может быть!.. — прошипела она.

— Я же вылечила тебя!

Разъярённая, она ударила по клавиатуре. От вибрации задрожалос зелёное желе на соседнем столе. Док сорвалась с места, схватила присоску и рванулась к юноше.

— Я избавлю тебя от неё... Даже если это будет стоить тебе рассудка!

А в это время...

На месте бывшей горы сожжённых библиотечных книг — маленькая девочка Шняга делала снежных ангелов.

Рядом с радостным смехом лёг мальчик Ёксель. Он повторял за ней, махал руками и ногами, создавая крылья в снегу.

— Скажи, весело, да?! — провозгласила девочка.

— Да! Хоть бы это никогда не кончалось!

— Это никогда не кончится! — выкрикнула она.

Док подсоединила к юноше присоску. В реальности Ёксель вибрирует не хуже зелёного желе на столе. И всё же зачем нам нужна серая реальность, когда есть сладкий приятный коматозный сон? Ёксель думал точно также не торопясь приходить в чувства.

— Ёкс! Зажмурь глаза! – крикнула девочка.

— Н-е-е-т! Если я так сделаю — ты исчезнешь!

— Да никуда я не денусь, дуралей!

— Правда?

— Правда-правда.

— Ну хорошо... Смотри у меня...

Мальчик Ёксель зажмурил глаза — и оказался в галерее.

— Ёксель! Сюда!

Взрослая Шняга махала ему рукой. Мальчик бросился к ней. Девушка, улыбаясь, протянула ему банку с краской.

— Помнишь, что надо делать?

— А то!

— Тогда — поехали!

Они вместе начали раскрашивать знаменитые картины. Всё — по-своему. По наитию. Как дети.

Теперь они — взрослые.

Они сидят на ржавой качели. Побитой временем.

— Ты меня ненавидишь?

— Ненавижу?..

Нет. Если бы ненавидел — давно бы уже отпустил.

— Ты меня простишь? — спросила Шняга. Голос дрожал.

— Конечно прощу. Только вернись. Пожалуйста.

— Правда?

— Правда-правда, — кивнул Ёксель.

— А как же искусство?

— Да плевал я на искусство!

— Серьёзно?

— А зачем оно мне, если рядом нет тебя?

— Нездоровые у тебя представления... Попробуй пожить без меня. Будь сильным.

— Не могу.

Без тебя — никакой жизни.

— Но ты же сам считал меня предателем.

Предателем искусства. Предателем Нового Бога.

— Да к чёрту вашего Бога! Ты просто отдалилась. Перестала говорить. Смотрела на меня как на плесень.

— Ты был не плесенью... Ты просто остался в прошлом. А я — ушла дальше.

Тишина.

Скрип качелей.

Ветер треплет волосы.

— И всё же, — сказала она, — прости.

Она улыбнулась. И игриво прикусила губу.

Снова — сцена на площади. Шняга целится в Ёкселя. Скрипач — с пробитой головой.

— Прости меня, Ёксель Моксель, — шепчет она.

Выстрел. Ёксель падает. Очнувшись, он видит: от Шняги не осталось ничего. Площадь сгорает, как обрывок киноплёнки. Скрипач — превращается в грибную похлёбку.

Док тем временем настраивает аппарат. Раскручивает мясорубку. Оттуда с шипением и искрами вылетает разноцветный фарш.

— Я прощаю тебя, Шняга... — пробормотал Ёксель.

Вместо пены из глаз по щекам побежали сладкие слёзы. На секунду Док остановилась. Призадумалась. Почесала щеку. Почесала спину. Выдохнула. Отпустила рукоять мясорубки. Присела на стул.

— Не... мертвый номер... Весь аппетит испортил.

Девушка подошла к парню, протерла его слёзы салфеткой с чрезвычайной нежностью будто она его мама.

— Ты меня настолько взбесил своей Шнягой, что я чуть не забыла главное правило всех врачей... Не навреди.

Взгляд Ёкселя был умиротворённым — как у индийской коровы. Он глуповато улыбался.

— Дурак ты... Дуралей...

У Дока внезапно защипало в глазах. Слёзы сами собой скатились по щекам. Впервые она почувствовала настоящую силу своего изобретения. Впервые она почувствовала, что была не права. Воспоминания – топливо наших душ. И Док успешно отнимала это топливо – оставляя пустых пациентов. Она вытерла слёзы и улыбнулась. И тут — резкая боль в пояснице. Она вскрикнула. Сзади — Бог Двенадцати Смыслов. Он в крысу пырнул Дока ножом. Он схватил её за волосы и швырнул в сторону кухни. Док ударилась об конфорку. Алая струя крови заполнила белую щель между плитками. Красный растворялся в красном. На миг Док увидела родителей. До мельчайших деталей. Их лица. Голоса. Крики. Их последний ужин. Их подарки на новый год и день рождения. Скандалы. Их радость при виде первого шага. Ненависть. Последняя ссора. Запах маминых духов. Сильные руки отца. Разбитая кухонная утварь. Семейное фото, где все они улыбаются. Слёзы стекали по щекам и падали на жирный холодный кафель. олько сейчас Док поняла, что потеряла на самом деле.

Бог подошёл к безжизненному Ёкселю, взял его на руки, поклонился истекающей Док, щёлкнул пальцами — и исчез.

Запах дешевого собачьего корма. Ёксель Моксель пришёл в себя. Он оказался привязан липкой желтой лентой к трону. Первое что бросилось в глаза юноше это стол спиральной формы, на ней лежала полумертвая Шняга.

— О, очнулся, мой ненаглядный.

Юноша медленно повернул голову в сторону голоса. Он находится на вершине гигантской пирамиды. Пирамида стояла в огромной пещере. У её подножья плескалась бурлящая фиолетовая жидкость.

Вся пирамида была сложена из обломков того, что они с Шнягой разрушили: порванные картины, плёнки, осколки скульптур, сожжённые книги, куски стен, обугленные надписи.

— Осматриваешься?..

Это всё твоих рук дело.

— К... кто вы?

— Одна тварь в халате умудрилась стереть меня из твоей памяти... Какая жалость. Ничего. Всё вернётся. Я — твой Бог. Бог Двенадцати Смыслов.

— Б-бог?..

— Да. А ты — моя Длань. Ты разрушал — я регенерировал. Всё, что ты видишь — это мы. Я и ты.

— Тогда... почему я ничего не помню?

— Потому что тебя заставили забыть. Твоё предназначение.

Бог подошёл. Достал нож. Резко разрезал липкую ленту.

— Но я решил напомнить тебе, кто ты на самом деле.

Шняга стала подавать признаки жизни. Приоткрыла глаза. Облизнула свои сухие потрескавшиеся губы.

— Что... я делал?..

— Ты создавал, разрушая. Ты — Новый Творец. Ты рождён ломать, чтобы строить. Ты должен спасать искусство — через его гибель.

Шняга приоткрыла рот. С трудом прошептала:

— Ё... Ёксель...

— И теперь... — Бог протянул нож.

— Ты должен уничтожить последнее старое.

— П-последнее...?

— Да. Согласно пророчеству Единого Смысла: Новый Творец должен убить Старого. Омыть алтарь его кровью. Родить Нового Бога.

— Кто она?.. – Ёксель вопросительно смотрит на Шнягу

— Она — предатель. Она предала тебя. Она предала меня. Предала Искусство. Предала Новый Смысл.

— Она... предала?.. Меня?...

— Жестоко. Ты страдал. Ты стирал её из головы годами. А она — жила. Жила и не вспоминала о тебе. Ни разу. Теперь — отомсти. Отомсти и стань Тем, Кем должен быть.

Девушка молчала. У неё не было сил возражать, кричать, просить о помощи, а тем более просить о милосердии. Она здесь чтобы заплатить сполна за свои ошибки прошлого.

— Я... я не убийца!

— Думаешь?

Бог усмехнулся.

— А скрипач с пробитой головой? А как же он? Твоё первое настоящее убийство. Раньше ты только и делал что убивал у себя в голове.

— Я... я не хотел...

— Но сделал.

Он сжал его руку с ножом.

— Теперь — сделай снова.

У Бога пошли фиолетовые слюни. Бешеный глаз собаки метались в разные стороны. Из другого глаза, где раньше торчала кисточка полилась фиолетовая сукровица. Он ждал этого момента несколько лет. И наконец свершится. Он продолжит своё существование. Продолжит и дальше убивать смыслы, искусство. Он станет единственным Богом с сотней мертвых смыслов в душе. Псина проводила Мокселя к алтарю.

— Сделай дело, не буду стоять над душой. Только быстро. Нас потом ждут великие свершения.

Бог отошел немного подальше от алтаря. Закурил сигарету.

Шняга смотрела на парня. У него не было лица — только кости, обтянутые кожей, да пустота в глазах. Блеклые, ломкие волосы висели, как водоросли в болоте. Это уже был не тот мальчик, которого она помнила. Это был не Ёксель Моксель. Или, по крайней мере, не тот, с кем она когда-то жгла картины. Девушка неловко улыбнулась.

Парень шатающимися ногами дошел до алтаря. Он схватил рукоятку двумя руками. Занёс нож над головой. Девушка закрыла глаза и прошептала:

— Прости. Это моя вина.

— Нет, ты меня прости, — вдруг сказал парень, улыбаясь. — Не ведать нам Нового Искусства. Я ведь ребёнок прошлого, — он подмигнул ей, почти по-детски.

Шняга разинула рот. Улыбка сама вырвалась наружу. Невольно она хихикнула.

Уже через секунду нож отправился прямиком между глаз ложного Бога. Лезвие вонзилось чётко между глаз — аккурат в центр лобной доли.

Псина-Бог завыла, рухнув на пол, и начала биться в конвульсиях. Изо рта пошла фиолетовая пена.

Юноша подошёл к поверженному божеству.

—Ты... СУКА, как ты посмел?! — сипел Бог, хрипя и дёргаясь. — Ты хоть знаешь, кто я?.. Я... Я — ТВОЙ БОГ!

— Увы, нет. Сейчас я вижу перед собой только загнанную псину, которую давно надо было усыпить.

— НЕТ! СТОЙ! ПРОШУ! НЕ УБИВАЙ! Я всё исправлю! Всё изменю! СЛЫШИШЬ?! Я... Я теперь добрый! — голос дрожал, скрюченные пальцы хватали воздух.

—Правда?

—ПРАВДА-ПРАВДА.

По привычке Бог скрестил пальцы за спиной. Ёксель это заметил.

—Ох, ты теперь меня точно убьёшь, да?

—Ага...

—Бл...

Бог не успел закончить фразу. Ёксель выдернул нож из черепа. Юноша стал беспорядочно резать своего бывшего Бога. Бедолага кряхтел, задыхался, гнил, пускал пузыри, царапал пол и пытался всячески выбраться от агрессивных ударов ножом. У него не вышло. Шняга в это время неистово дёргалась на алтаре от смеха. Она хихикала, хехекала, и хихокала. В общем отлично провела время как в старые добрые времена.

Час. Целый час резни.

Бог умер. От него осталась гнилая куча краски, сгоревшей пленки и пыли с фиолетовый отливом. Ёксель весь в кровавых фиолетовых пятнах снова подошёл к алтарю, с ножа всё ещё стекала густая чёрная кровь.

Пирамидальное подземелье задрожало. Камни запели смерть.

Юноша разрезал липкую ленту, схватил Шнягу за руку. Они спешно покинули роддом Нового Бога — громыхая, шатаясь, почти смеясь от усталости.

Лифт — удобно и безвкусно расположившийся у края бездны — отвёз их наверх. Они вышли в знакомое место. Старый разрушенный сарай. Тот самый, где Ёксель впервые встретил своего лжебога.

Они ничего не говорили друг другу. Шли медленным шагом. Остановились возле синего гаража. Место их первой встречи. Как будто ещё вчера дети-грибочки издевались над мальчиком художником. С тех пор прошло немало времени. Девушка и парень уставились на синий гараж.

Они смотрели на гараж.

— Ты всё помнишь?

— Кусками.

Они залезли на синий гараж. С неба на них смотрели большие розовые губы. Губы улыбались. — Тут красиво, — сказала Шняга.

— Да. Очень, — ответил Ёксель.

Она положила свою руку на его. Пальцы сомкнулись. Они продолжали смотреть на губы в небе, что плыли за горизонт.

***

Спустя пару лет синий гараж с губами и пальмой стал главной картиной на выставке. Выставка называлась: «Каляка-Маляка».

Картины были нарочито детскими. Примитивный стиль. Общие работы девушки и парня.

Среди гостей — Док. Ёксель заметил её синие волосы в толпе.

— Вы пришли!

— Как я могла пропустить выставку своего пациента? Я смотрю, ты выздоравливаешь.

— Ещё бы. А у вас как дела? Мы ведь не виделись...

— Очень давно, — перебила Док. — С тех пор многое... утекло.

— Как ваша рана?

— На удивление пошла на пользу.

— Как ваша рана?

— На удивление пошла на пользу.

— На пользу?

— Да. Теперь я лечу иначе. Кома всё перевернула. Я вспомнила то, что всё время пыталась забыть. И поняла...

— Что?

— Без прошлого не будет будущего. Теперь я практикую иначе.

— Стали обычным врачом?

— Ха, нет конечно! Я теперь возвращаю воспоминания... едой.

— Вы ловко переобулись.

— Что поделать.

— ЁКСЕЛЬ!

К ним подбежала Шняга.

— Извините, что перебиваю вашу трогательную беседу, но... тут такое дело.

— Что случилось?

— Быстрее, за мной!

— Извините, Док. Мы ещё увидимся?

— Если вдруг накроет деменция — ты знаешь, где меня искать, — Док подмигнула.

Шняга схватила Ёкселя за локоть и отвела за мусорный бак. Там, в груде отбросов, лежал младенец. Белоснежный. У него были хитрые красные глазки, которые смотрели на художников с какой-то удивительной искренностью.

— Это же...

— Младенец... Новый Бог родился! – захихикала Шняга.

Младенец подмигнул.