Стимулятор

Томас лежал на чужой кровати в гостевой комнате, и его сознание, против воли, возвращалось к последнему взгляду Ньюта — тяжелому, отмеренному взгляду, брошенному через стол, что был уставлен десертным фарфором. Этот взгляд, отточенный и резкий, словно выпущенная из старинного арбалета стрела, впился в него в тот момент, когда Томас подносил ко рту вилку с крошащимся куском праздничного лакомства.
Вспомнившийся вкус торта, более всего смахивающий на неудачный слоеный пирог с грушей и сыром дорблю, теперь вызывал приступ тошноты — то ли из-за своего приторно-забродившего вкуса, то ли из-за выражения лица Ньюта, который с каким-то ненасытным, почти отчаянным упорством избегал малейшего разговора. Сдержанно пожелав спокойной ночи после десерта, Уиллер младший удалился под оглушительный, истеричный визг двери его комнаты. Томасу пришлось провести еще добрый час в гостиной, изображая на лице блаженную минуту удовольствия, беседуя со старшими Уилерами об австралийских винах и предстоящих парламентских выборах.

Теперь же он был прикован к кровати, словно невидимыми лозами колючего терновника. Он не мог не только встать, но и перевернуться на другой бок. Пугающая тишина огромного дома одурманивала, настаивая на своей абсолютной, девственной первичности, будто в этих стенах никогда и не ступала нога человека. Темнота была беспросветной, античной; почему-то в его комнате не оказалось ни одного светильника, ни щели под дверью, сквозь которую мог бы просочиться спасительный луч, ни даже бледного отблеска луны в запыленном стекле окна.
Все замерло в этом густом, бархатном мраке, который одновременно пугал, гипнотизировал и сковывал движение, — казалось, малейший скрип пружины старой кровати мог разбудить не только семью Уиллеров, но и пошлые статуэтки, спавшие на первом этаже дома. Мгла была столь абсолютной, что Томас уже не мог с уверенностью сказать, лежит ли он с открытыми глазами или спит, и был ли Ньют порождением его сна или навязчивой, не отпускающей мыслью.

Он несколько раз напрягал мышцы живота, собираясь подняться и дойти до комнаты Ньюта. Зачем? Разум не предлагал внятного ответа. Увидеть, как он спит. Или, если тот не спит, — обменяться парой ничего не значащих, дежурных фраз. Хотя бы еще раз пожелать доброй ночи. Или изучить его комнату, отыскать в ней какую-нибудь вещь, ключ к его сущности — может, кассету с забытым мультсериалом вроде «Эй, Арнольда!», или смятый рецепт на лекарство от неведомой детской болезни, или потертый шарф баскетбольной команды, за которую он болел в отрочестве. Все тело Томаса буквально горело от любопытства; руки, уши, нос, икры — все зудело и пылало, как будто его обсыпали едким порошком. Уснуть не представлялось возможным.

Томас попытался встать. Беззвучно, с той осторожностью, на какую только был способен. Кровать, к его удивлению, не скрипела; полы, толстые и дубовые, тоже безмолвствовали. Томас, часто останавливающийся в загородном доме родителей, где качество большинства вещей оставляло желать лучшего, испытал почти что суеверный трепет, когда ни один звук не выдал его ночной побег. Он натянул дневные праздничные брюки, небрежно висевшие на спинке стула, накинул потрепанную олимпийку, приготовленную у изголовья на случай ночного холода, и вышел в коридор.

Ему не пришлось красться на цыпочках. Родителей, судя по всему, не было дома — дверь в их спальню была открыта, а на огромной кровати царил хаос из смятых простыней. В окне в дальнем конце коридора мерцал крошечный, как булавочный укол, огонек из служебного флигеля дворецкого. Интересно, он сопровождает их повсюду, как семейный талисман, или его нанимают лишь на особые случаи? Томас тряхнул головой, отгоняя бесполезные мысли.

Комната Ньюта была прямо перед ним. Та же самая дверь, та же недружелюбная, сделанная от руки табличка, что при дневном свете чудилась милой и забавной. Теперь же от латунной ручки, казалось, исходил нестерпимый, зловонный жар, будто металл раскалили докрасна в кузнечном горне, и вот-вот он расплавится, стекая тонкими, огненными струйками на босые ступни парня. Томас почти физически ощущал волны этого горячего, податливого, как сливочное масло на сковороде, сплава. Иначе почему потребовалось такое нечеловеческое усилие, чтобы сжать пальцами обычную дверную ручку?
Он нажал резко, одним отчаянным движением, пытаясь покончить с невыносимым напряжением. Дверь, на его величайшее изумление, поддалась. Хотя в глубине души Эдисон рассчитывал на иной исход — на глухой удар о щеколду, который разнесет его планы вдребезги, позволив ему с чистой совестью, сделав все, что от него зависело, вернуться обратно. Но дверь отворилась.

Он замер на пороге темной комнаты, с неожиданной ясностью различая очертания вещей — глаза, привыкшие к абсолютному мраку, обрели почти сверхъестественную зоркость.
Слава богу, я не снял линзы, — мелькнуло в голове. Он тут же представил, как утром будут слезиться и болеть глаза. Поморщился.
Переступив порог и тщетно пытаясь рукой унять бешеную, как турбина, дробь сердца, он отчетливо уловил запах Ньюта. Чистый, без примеси табака, пота или парфюмерии. Он втянул его в себя, как делают с первой утренней сигаретой, — потребность в этом ощущении была физической, почти наркотической. Да и эффект был схожим.

Ньют спал. Томас втайне надеялся, что тот еще бодрствует, слушает в наушниках какую-нибудь меланхоличную музыку или читает. Но Ньют спал. Он свернулся калачиком на самом краю широкой кровати, будто уступая место невидимому, массивному соседу, не позволявшему ему распрямиться. Томас же всегда спал «звездой», раскинув руки и ноги, иногда даже нечаянно придавливая тяжелой конечностью Нэнси. И почему-то при виде такого Ньюта, укутанного в одеяло по самые уши, в голову навязчиво постучалась мысль, что им вдвоем было бы удобно на одной кровати. По крайней мере, гармонично. Томас мог бы спать своей звездой, не мешая Ньюту, а тот — ему.

Ощутив внезапную неприязнь к себе за этот подсматривающий, почти вуайеристский интерес к спящему, Томас переключился на изучение комнаты. Ночью она казалась меньше и уютнее, будто закрытое плотными шторами окно забирало себе львиную долю пространства. Помещение было размером с номер Ньюта в отеле, что казалось странным, учитывая масштабы этого дома-лабиринта. Убежище на отшибе, где Ньют мог смотреть старые фильмы, есть прямо из пачки кукурузные хлопья, курить, высунувшись в форточку, и пить теплое пиво. Но Ньют сейчас жил с ним в отеле и называл это место лишь «перевалочным пунктом».
Вещи теперь не лежали в хаотичном беспорядке. Ньют, видимо, убрался, пока Томас развлекал его родителей, — будто ждал, что тот заглянет. Даже на столе, что днем служил помойкой для фантиков и стиков, царил идеальный порядок; лишь стопка неприметных флаеров лежала на самом краю. Том из любопытства отодвинул несколько — бумаги предательски зашуршали в звенящей тишине. Томас раздраженно фыркнул и бросил взгляд на Уиллера. Тот спал. Том продолжил. Разноцветные буклеты были испещрены пометками, но разобрать что-либо было невозможно даже привыкшим к темноте глазам. Он подсветил их экраном телефона: «Оксфордский, Кембриджский, Имперский колледж Лондона, Даремский... Сроки подачи документов на 2020 год». Неужели собрался продолжать учебу? Он вроде бы уже получил одну степень...
Случайный, приглушённый шум резко прервал чтение. Все тело напряглось мгновенно, словно парня окатили ледяной водой. Томас обернулся на звук — и уже не смог отвести взгляд.

Ньют явно заворочался во сне — то ли его потревожил свет от экрана, то ли слишком громкие, навязчивые мысли самого Эдисона. Юноша все еще спал, но уже не вжавшись в одеяло, а на спине, обнажив шею, лицо, грудь, неловко скомкав одеяло под мышками. Его бледную, почти мраморную кожу деликатно подсвечивал единственный луч луны, сумевший просочиться сквозь щель в шторах. Впалая грудь мягко вздымалась в такт — то ли его собственному дыханию, то ли ритму сердца Томаса.

Эдисон, словно под гипнозом, медленно двинулся к кровати. Босые ступни утонули в мягком ворсе прикроватного ковра. Пушистом, нежном, и это тактильное ощущение было удивительно созвучно тому, что творилось у него в груди, в животе, в голове. Оно заполнило собой всю комнату, весь дом, весь континент. Он нащупал пальцами ног надежную почву, не отрывая глаз от Уиллера, а его рука, движимая слепым, неосознанным порывом, медленно, почти невесомо скользнула по тонкой шее спящего. Едва касаясь подушечками пальцев, он провел по щеке, по мягкой коже, усыпанной редкими веснушками. Затем пальцы поднялись выше, ко лбу, слегка влажному от духоты. Потом они погрузились в спутанные волосы. Томас тяжело хмыкнул, чуть громче, чем хотелось бы. Даже колени, вопреки всей его привычке к тотальному самоконтролю, предательски подкосились. Это было похоже на опьянение, возможно, даже лучше. Или гораздо хуже. Томас не мог дать себе точный ответ.

Вдруг Ньют, словно новорожденный щенок, пьяно приоткрыл один глаз, силясь понять, что происходит в темноте. Он не мог сфокусировать взгляд и лишь пробормотал невнятное, сонное:
— Ма... ма?
Томас вздрогнул от этого детского, беспомощного звука и нелепо попятился:
— Это я. Прости. Спи. Спи дальше.
— Том... Томас? — тихо, вытягивая из себя слова, произнес Уиллер и приподнялся на локтях, пытаясь разглядеть удаляющуюся фигуру, — что... что-то случилось?
Эдисон запаниковал, пытаясь выдавить из себя хоть что-то вразумительное, но мозг отказался работать. Он лишь неумело мялся на месте, издавая сдавленные, ничего не значащие звуки, шаркая медленными шажками к выходу.
— Стой! — сиплым, продравшимся голосом скомандовал Ньют. — Объяснись.

Томас замер, учащенно моргая. Он чувствовал себя маленьким мальчиком, пойманным за пакостью. Щеки жарило густым румянцем, пальцы на руках дрожали, а босым ступням стало резко, пронзительно холодно, будто их опустили в пресный родник.
— Я... я просто... — неуверенно начал он, — услышал шум и подумал, что с тобой что-то не так.
— Какой шум? — Ньют не отрывал от Томаса пристального взгляда, который даже в сгущающихся сумерках обладал почти осязаемой тяжестью. — Я ничего не слышал.
— Ну, знаешь, как будто что-то упало. Глухой такой стук.
— А, ага, — скептически кивнул Уиллер. — А зачем тогда...
Он смущенно замолчал. Слова давались ему труднее, чем хотелось бы. Юноша провел рукой по своей шее, как раз по тому месту, где несколько минут назад лежали пальцы Томаса.
— Зачем тогда стоял так близко? — вот все, что он смог выдавить из себя.
— Я... не знаю. Честно, не знаю, Ньют. Прости.
Ньют молча кивнул и откинулся на спинку кровати. Даже сейчас, пристыженный, застывший в собственной вине, Том исподлобья наблюдал за ним. В голове билась аварийная тревога, скулы ныли от смеси стыда, страха и невыносимого влечения.

Ньют тяжело выдохнул, провел ладонью по взъерошенным волосам и уставился в пространство перед собой, избегая глазами Томаса.
— Ты не чувствуешь, что между нами есть... ну... что-то не так? Что-то странное?
— Нет, — слишком быстро и резко выпалил Томас, не дав себе и секунды на раздумье.
Ньют заморгал, пытаясь собраться с мыслями. Он явно растерялся от такой мгновенной и безапелляционной реакции. Тень разочарования скользнула по его лицу, отразившись в нахмуренном лбе и плотно сжатых губах.
— Тогда ты ведешь себя очень странно. Переставай это, — отрезал он. — Друзья не входят в комнаты и не пялятся друг на друга, когда те спят.

Томаса захлестнула внезапная волна гнева от этой несправедливости. Почему Ньюту сходили с рук странные выходки, а ему — нет? Если Уиллер так хотел называть их друзьями, то разве дружба не предполагала прощения нелепых, случайных срывов?
— Да, действительно не пялятся, — язвительно парировал Томас. — Но друзья и не целуются друг с другом в ванных комнатах...
Он резко замолк. Последние слова прозвучали на повышенной, дрожащей ноте, и он тут же с ужасом осознал, какую чудовищную ошибку совершил. Он же сам поклялся никогда не вспоминать об этом.

Воздух в комнате наэлектризовался, стал густым и тягучим. Напряжение висело между ними, смешиваясь с парящими пылинками. Томас боялся посмотреть на Ньюта, страшась увидеть в его глазах гнев. Но еще больше он боялся увидеть там разочарование.
— Спокойной ночи, — устало, без всяких интонаций произнес Ньют и повернулся на бок, спиной к Томасу.
— Спокойной, — едва слышно выдохнул тот.

***

Тяжелая, липкая, как смола, тоска преследовала Томаса до самой комнаты. Затем она улеглась с ним в постель, накрывшись одеялом, присутствовала за молчаливым, мучительным завтраком, и стала третьим попутчиком в угнетающе пустой поездке обратно в отель.

Дорога в Мельбурн была похожа на перемещение через вакуум. Они молчали. В салоне машины, пахнущем кожей и «ёлочкой», царила та густая, непробиваемая тишина, что возникает после катастрофы, когда уже ничего нельзя изменить. Томас смотрел в боковое окно, Ньют — вперед. Ландшафт за стеклом был смазан и лишен смысла — просто мелькание зеленых пятен и серых размытых полос.

Томас пытался зацепиться за внешние детали, чтобы не утонуть в себе. Он изучал профиль Ньюта на фоне несущегося за окном мира. Вжавшись всем телом в кресло, Уиллер сидел, поджимая губы. Непробиваемая отстраненность Ньюта действовала на нервы. Вернее, не на нервы, а куда-то глубже — в самую печенку. Возникало дикое, примитивное желание — встать, подойти и хорошенько его встряхнуть. Ухватить за эти острые плечи и трясти, пока зубы не застучат.

Внутренности Томаса напоминали последствия студенческой вечеринки — хаос, беспорядок и тошнотворное послевкусие. Только вместо алкоголя — жгучий, химически чистый стыд. Он оседал на душе налётом и гадко сочетался с привкусом горького кофе с заправки.
Томас мысленно возвращался к той злополучной двери. К ручке, которую он взялся повернуть с идиотской решимостью. Этот момент зациклился в его голове, как испорченная грампластинка. Скрип, пауза, и снова — скрип. Единственно верный вариант той ночи был очевиден — развернуться и уйти.

Он украдкой взглянул на руки Ньюта, лежавшие на руле — длинные, тонкие пальцы, удивительно изящные для парня. Он вспомнил, как те же пальцы вчера с нежностью касались его руки. Воспоминание ударило током и тут же накатила новая волна стыда — теперь уже за эту физиологическую реакцию, за это предательство собственного тела.

Ньют вдруг пошевелился. Он не повернул головы, но его голос, тихий и ровный, разрезал молчание, словно лезвие.
— Ты забрал зарядку из гостиной?
Вопрос был настолько бытовым, настолько не относящимся к делу, что Томас на секунду опешил.
Какая, к черту, зарядка?
— Нет, — хрипло ответил он. — Я не брал.
— Ладно, — Ньют снова замолчал, уставившись в лобовое.
И вроде бы Ньют сказал что-то, но молчание было бы милосерднее. Вопрос о зарядке — это был уже не разговор, а нечто из области канцелярской отчетности. Ситуация: ночь, дрожь в коленках, полушепотом произнесенные слова. А наутро — деловой тон и интерес к электроприборам. Как будто ничего и не было. Как будто стерли ластиком самое главное предложение из самой важной рукописи.

У Томаса закружилась голова. Его стошнило бы, если б не выпитые перед отъездом таблетки. Возникло дикое желание — дернуть за ручку двери, выпасть из машины и растечься на асфальте. Потом — бежать. Бежать без оглядки. Исчезнуть. Раствориться. Превратиться в пыль на обочине шоссе.
Томас знал, что такое тревога, — он жил с ней с 2008 года, с того самого момента, когда мир, некогда такой прочный и понятный, дал глубокую трещину, из которой навсегда выползло нечто темное, кроваво-мясное. Он помнил свою первую паническую атаку, накатившую словно удар грома среди ясного неба, — физическое воплощение той самой, безвозвратно утонувшей в прошлом подростковой ошибки, что навсегда отделила «до» от «после». С тех пор тревога стала его верным, неотступным компаньоном; она терлась о его сознание, как котенок о ногу, наигрывала монотонную мелодию по струнам его вины и его маниакальной, отчаянной правильности, обвивалась вокруг шеи невидимой, но ощутимой петлей.

Томас зажмурился. Пытался втиснуть обратно накатывающую панику. Принялся дышать по схеме — вдох на четыре счёта, задержка, выдох. Все эти психологические трюки, которые он освоил за годы терапии. Обычно помогало. Напоминало анекдот про алкоголика, который бросил пить, а потом сорвался. «Значит, — сказал он, — метод не сработал». Вот и сейчас метод не сработал. Тревога вырвалась на свободу. Напоминала бешеного пса, сорвавшегося с цепи.
Томас представил ближайшее будущее. Отель. Лифт. Молчание. Затем — номера. Двери закроются. И всё. Финал. Далее — привычная жизнь. В компании собственной тревоги. По той простой причине, что он струсил. Не решился протянуть руку.

Когда машина наконец остановилась у подъезда отеля, Томас выскочил из нее первым, даже не взглянув на Ньюта. Он почти бегом пересек лобби, уставившись в пол, чувствуя на себе любопытные взгляды портье. Парень влетел в лифт и судорожно нажал на кнопку своего этажа, молясь, чтобы Ньют не успел зайти.
Ньют не успел. Двери лифта закрылись, и Томас остался один в блестящей, зеркальной кабине. Он увидел свое отражение — бледное, испуганное лицо, глаза дикаря; выглядел как преступник, убегающий с места преступления.
Томас дошел до своей комнаты, запихнул ключ-карту в щель трясущимися руками, зашел внутрь и прислонился спиной к закрытой двери, пытаясь отдышаться. Тишина номера оглушила его. Она была громче, чем рев мотора, громче, чем стук его сердца.
И именно в этой оглушительной тишине к нему пришло окончательное, неизбежное понимание. Он не может так остаться. Он не переживет этого. Страх быть отвергнутым, выглядеть дураком, быть неправильным — все это померкло перед лицом простого и страшного факта: ему нужно вернуться к нему. Сейчас. Немедленно.
Это было уже не желание. Это была необходимость. Физическая, животная, как потребность ухватиться за край пропасти.
Он ничего не обдумывал. Не готовил оправданий, не репетировал умных фраз, которые всегда приходят в голову на полчаса позже. Он просто оттолкнулся от двери, оставив на ней отпечаток влажной ладони, вышел в безлюдный коридор, где ковер густо-красного цвета поглощал звук, и пошел к лестнице. Его собственные шаги, однако, стучали у него в висках.

Томас спустился на пару этажей ниже и замер перед дверью с цифрами 208.
Рука сама потянулась к холодной ручке. Он стоял там, на пороге, запыхавшийся, потерянный, с одной-единственной мыслью, которая смела, как ураган, весь стыд.
Злополучная дверь, этот вечный символ, отделяющий «надо» от «хочется», на удивление, не была заперта. Он, не стучась, без тени колебания, нажал на ручку и вошел внутрь.

***

Ньют сидел в глубоком кожаном кресле, потрескавшемся от времени, прижав к груди большую чашку — невзрачную, с выцветшим логотипом какого-то научного симпозиума. Логотип напоминал не то схему атома, не то запутавшегося в проводах кота.
Пар от чая медленно и печально растворялся в воздухе. Ньют смотрел в пространство перед собой с таким видом, словно видел там нечто крайне важное и одновременно удручающе скучное. На Томаса, возникшего в дверном проеме, он не сразу обратил внимание. Сначала сделал неторопливый глоток.
— Я знал, что ты придешь, — произнес он спокойно.  — Все-таки твой вчерашний ответ «нет» был несколько поспешным. Да?
— Да, — выдохнул Том, сжимая и разжимая кулаки. Дрожь в руках никак не унималась. — Я не могу... эта поездка. Ты не находишь?

Сердце Томаса колотилось с такой бешеной силой, что ему казалось, будто его стук отдается эхом во всей комнате, заглушая тиканье часов и завывание ветра в щели рамы. Стук, стук, стук — неумолимый, как долбление дятла в высохшее дерево. Его накрывало волной невыносимого, почти звериного желания, которое жгло его изнутри, как глоток дешевого виски, от которого сводит скулы: подойти ближе, коснуться его руки, заглянуть в глаза, вдохнуть его запах. Ему хотелось вобрать Ньюта в себя, соединиться с ним, обнять так сильно, чтобы их кости слились. Прижаться, поглотить, съесть. 

Он резко, с дурацким грохотом, захлопнул дверь. Сделал несколько крупных шагов по комнате, намереваясь схватить Ньюта, притянуть к себе яростно, отчаянно... И вдруг замер в сантиметре от него. Будто наткнулся на невидимое стекло. Пафос мгновенно испарился, оставив лишь нелепую, комичную пустоту. Силы окончательно оставили его; он рухнул на колени на потертый ковер с вытертым узором, прямо у ног Ньюта, больше не в силах сопротивляться ни тревоге, ни этому влечению, ни самому себе.
Ньют, не проявляя ни удивления, ни испуга, без промедления спустился с кресла и опустился рядом с ним на пол. Он осторожно обхватил ладонью колено Томаса. Тот не поднимал глаз, уставившись в замысловатый узор ковра.
Ньют мягко приблизил свое лицо к его лицу, пытаясь заглянуть снизу в глаза, будто выпрашивая молчаливое разрешение. Том не мог вымолвить ни слова; он лишь часто моргал, с открытым, от попыток вдохнуть воздух, ртом. Тогда Ньют медленно взял его холодную ладонь в свою. Он опустил голову, и Томас увидел, как по его шее пополз румянец. Он явно ждал, что брюнет оттолкнет его, отпрянет.
Но Томас не оттолкнул. Вместо этого он дрожащей рукой поднял подбородок Уиллера, заставляя того снова посмотреть на себя. Ладонь в руках Ньюта вдруг стала невыносимо горячей; Томас почувствовал, как давление подскакивает до запредельных цифр, в висках застучало. Его взгляд метался с испуганных, широко распахнутых глаз Ньюта на его губы, с губ — снова на глаза. Он не мог решиться на следующий шаг, застыв в невыносимом ожидании. И Ньют не напирал, не торопил его. Он лишь кончиками пальцев, с невероятной нежностью, провел по его шее, поднимаясь к щеке, смахивая воображаемую соринку. Его касание было похоже на прикосновение к шелковой подкладке старого портрета — тайное, запретное, невероятно нежное.
— Я не знаю, что делать, — наконец выдохнул Томас, не в силах оторвать взгляд от лица юноши.
— А что тебе хочется? — тихо спросил Ньют, не прекращая движения большим пальцем по его щеке.
— Тебя хочется... — голос Томаса сорвался на шепот. — Почему-то. Это же... это неправильно. Ужасно неправильно. — И он, наконец, отвернулся, не в силах больше выдержать интенсивности взгляда.
— Я понимаю... — голос Ньюта дрогнул. — Ты прав.

Он отпустил его руку, словно обжегшийся, и отполз назад, натягивая невидимую, но непреодолимую дистанцию.
Ньют поднялся на ноги, движения его были резкими, суетливыми. Он плюхнулся обратно в кресло, нервно положил ногу на ногу, приняв свою привычную, «нервозную» позу — идеально ровная спина, расправленные плечи, обе ладони лежат на колене, пальцы сцеплены.
— Наверное, тебе лучше уйти, — произнес юноша, глядя куда-то в сторону окна, за которым, как в дурацком романе, начал хлестал дождь.
Томас, чувствуя, как почва уходит из-под ног, медленно поднялся:
— Да, наверное.
Он дошел до двери, молча повернул ручку:
— Извини... что так вышло. Я не знаю, что это было.
— Все в порядке, — голос Ньюта звучал устало и отрешенно. — Иди.

Томас вышел в коридор, тихо прикрыл за собой дверь. Он простоял так минуту, другую, прислонившись лбом к прохладной поверхности двери. Из-за нее не доносилось ни звука — ни вздоха, ни рыдания, лишь оглушительная, невыносимая тишина, которая оказалась хуже любого крика. Шум дождя за окном в конце коридора сливался с гулом в его ушах. Он сделал шаг назад, затем еще один, намереваясь вернуться к себе, к своей жизни, к своей тревоге, которая уже снова начинала поднимать голову, почуяв его слабость.

Но вместо этого снова взялся за холодную латунную ручку, толкнул дверь и без стука вошел обратно в номер 208. Дверь закрылась за ним с тихим, окончательным щелчком.