Пятый ряд

Небо было синим, с неуловимыми проблесками томных, почти черных, облаков - в них пульсировала влага, тревожная и тихая. Петербург был будто вымыт и уставлен огнями. Асфальт сиял. Вода стекала по стёклам машин и лицам прохожих. Свет фонарей ложился на них - они казались театральными, будто уже репетировали что-то важное. Люди были везде - спешащие силуэты бежали вдоль фасадов, на пешеходных переходах; на остановках эхом, передавался голос за стеклом. Кто-то смеётся. Кто-то замирает, пока горит жёлтый. Они перебегали улицы, прикрываясь сумками и пакетами, спешили добраться до теплого дома, чтобы до конца не прочуствовать тоску, уходящих дней. Машины скользили, как мысли на грани срыва - тихо, с отблесками фар в витринах. В тот день фары машин отражались в лужах - перевернутыми, короткими вспышками, они были наполнены светом мерцающим, зыбким, едва растворимым. В этих отражениях и растворялось лето: без обещаний, но с горечью недосказанного. Лето, будто тёплый пар над чашкой чая, в которую кто-то случайно уронил соль, он не торопился умирать, но кажется, будто это всё - уже прощание.
В воздухе витала смесь ароматов, неуловимых, но доходчивых, пахло живой улицей: сырыми историческими зданиями, асфальтом, дождём, кофе, сигаретой, ускользающим летом и сменяющимися запахами прохожих. Фоновый плеск города, как музыка, которую давно перестал слышать, но она всё равно играет. Торговые центры, казалось, собрало в себе всех людей, живущих в этом городе. Люди спешили провести время со своими близкими.

И вдруг - резкий поворот с проспекта, и всё затихает.

Мариинский театр стоял тихо, как будто вовсе не в этом городе, чувствуя - сегодня произойдет что-то важное, едва заметное, негромкое.
Подсветка, отсвечивала на мокром граните, колонны молчали. Влажный воздух струился под коваными фонарями, которые, кажется, светят только вниз - туда, где мокнут туфли и старые ступени.
Откуда-то тянет холодом и лепниной. Над парадной - знаки времени: золото потускнело, но линии остались точными. Всё будто бы дышит. Дышит медленно, вместе с вечерним городом.

Сзади плеснула лужа - машина.
Ткань на плечах бордового пальто намокла, но уходить некуда. Внутри - кто-то ждёт.

Дверь впускает почти беззвучно.
Театральный зал встретил тишиной, особенной, как в музее перед реставрацией или в библиотеке до открытия. Он хранил память - не звуков, но прикосновений взгляда. Бархат кресел, позолота лож, потолок, застывший под светом люстры. В этом зале можно было слушать не спектакль, а своё сердце.
Там пахнет сценой. Не блеском, не глянцем - а тяжёлым, почти кожаным воздухом, в котором прятались репетиции, чужие мечты, разбитые каблуки и уцелевшие аплодисменты.

Ни одного человека. Только мерцание ламп у стен и глухой полумрак. Пол скрипит. Гул дождя остаётся за камнем, а внутри - гул другой: будто кто-то только что прошёл, но исчез.

В зале полутемно.
Нижние ряды размыты, занавес закрыт. В пятом - знакомый силуэт. Спина прямая. Руки на коленях.
Ты был уже там.
Ты пришёл первым.
Ступени вниз - будто отсчёт. Каждый шаг глушит пульс, пальцы дрожат. Ладони холодные, влажные - от улицы или волнения, неясно. Обивка кресел тёмная, едва было заметно красный отблеск, чуть ворсистая, пахнет запертым временем.
Ты сидишь, не оборачиваясь.
Будто знал - именно так, именно сейчас. Плечи застегнуты, осанка точна, как в балете, как в жизни, как в той самой роли, за которой я - нет, не я - кто-то когда-то следил из темноты.

Ткань чуть шелестит, когда приближаюсь.
Второе место слева - то, что всегда было свободным. Ни номер не стерся, ни воздух вокруг - будто ждал.

- Я думал, ты не придёшь.

Голос - как осень. Тепло, но сухо. Без обвинений, без ожидания. В нём что-то знакомое и невыносимо далёкое. Как письмо, забытое между страниц.

Нет ответа. Только движение головы - не повернуться, а скорее отметить, что присутствие замечено.
Звук дыхания улавливается в полутьме. Запах - тот самый. Коньяк, древесная основа, остаток старого театрального грима. Аромат, который не носят - он приходит сам. В нём уют старой квартиры и тревога грядущего.

Собственный аромат - легче, с горечью ванили.
Когда запахи сталкиваются, появляется что-то третье. Нечто общее. Словно оба вышли из одного и того же утра, одели пальто у одной вешалки, коснулись дверной ручки одновременно. Вместе.

Молчание длится дольше, чем положено.
Но именно в нём - весь смысл.

- Здесь всё не изменилось. Даже свет тот же, - говорю я, наблюдая за твоей реакцией осторожно, переживая, что скажу что-нибудь лишнее и спугну тебя.

Ты всё-таки смотришь вбок.
Глаза не улавливают цвета - только тень, блика, форму. Но достаточно одного взгляда, чтобы всё вернулось: все встречи, все летние вечера, мокрые ботинки у парадной, несказанное. Всё, что нельзя было вернуть, но и забыть тоже.

Зал молчит вместе с нами.
Зал дышит. Старое здание знает слишком многое. Оно слышало крики за кулисами, шорохи в гримёрках, признания за сценой. И оно сохранит ещё одно.

Вопросов нет.
Но ты всё-таки спрашиваешь:

- Уедешь?

Ответа пока нет.
Не потому что он сложный - потому что сейчас всё должно остаться в паузе. Здесь, в пятом ряду, в театре, который всё ещё помнит.
Ты не смотришь.
Ты - внутри себя. В той неподвижности, в которой живут только сцены и сны. Как будто знаешь: если сказать хоть слово - что-то разрушится. Поэтому всё - только в дыхании.

Пальцы касаются подлокотника.
Между нашими руками - один сантиметр. Или меньше.
Тепло кожи ощущается даже сквозь ткань, сквозь воздух, сквозь тишину.
Я не двигаюсь.
Ты тоже.

Это почти прикосновение.
Но оно не случается.
Оно длится - в ожидании, в трещине между желаниями и тем, что допустимо. Ты отдергиваешь руку.

За окнами - дождь.
Он сильнее.
Капли стекают по стеклу фойе, будто слёзы по поверхности чего-то холодного и мраморного. Они ничего не требуют. Просто текут.
Так и мы - не говорим, не двигаемся, не обнимаем. Просто остаёмся рядом, пока можно.

Ты вдруг оборачиваешься - медленно.
Взгляд скользит по лицу. Не вглядываясь. Не рассматривая.
Ты знаешь это лицо. Как знаешь любимые реплики, шаги по сцене, шум кулис, место в зале.
Глаза замирают на губах. На дыхании.
И тогда - первый жест.

Ты подаёшься ближе, чуть вперёд, так, будто собираешься что-то сказать - и не говоришь. Только вдыхаешь. Глубоко, заметно.
И на секунду воздух между нами становится другим - густым, будто смешанный парфюм заполнил трещины в зале.
Ты пахнешь возвращением.
Я - отъездом.

Мы знаем это.
Но не произносим.

Сцена пустая, тёмная.
Зал - только наш.
Театр молчит, но даже в молчании он благороден. Он даёт место этим жестам, этим паузам, как будто понимает, что последнее важнее первого.

Ты поворачиваешься обратно.
Тело напряжено, но в движении - ясность.
Словно всё уже решено. Всё пережито. Всё - после.

- В Шанхай?

Тихо. Почти без звука.
Как будто не спрашиваешь - просто отмечаешь.
И в этом «Шанхай» звучит не город, а расстояние. Между нами, между сценой и залом, между прежним и тем, что должно стать потом.

Я киваю. Неуверенно, но честно.
Ты не спрашиваешь, зачем. Или почему сейчас.
Ты просто знаешь: время вышло. Время наших двух лет, переписок, постановок, отелей и коллекционных ручек, оставленных в ванных комнатах - всё уже за пределами сцены. За пределами нас.

Тишина нарастает.
Звук дождя всё громче, будто он внутри.
И вдруг, будто по сценарию, ты снова поворачиваешься.

- А если бы я не сидел здесь?

Я улыбаюсь. Не для тебя - для себя.
И отвечаю - почти шепотом, чтобы не потревожить воздух:

- Я бы всё равно зашел.

Ты не успел отключить звук. Он зазвучал в самый неподходящий момент - громко, неуместно, почти нелепо.
Я не знал эту песню, но хотелось верить, что это посвящение мне, от тебя.

> я не могу выбрать своё прошлое, не могу выбрать,
но я могу выбрать тебя следующим (да),
я не хочу тебя подводить...

Она прорвалась в зал, будто кто-то невидимый открыл окно в твой внутренний мир, не спросив разрешения.
Твоя рука дрогнула, ты потянулся к карману, но было уже поздно - мы оба слышали. Песня вырвалась и повисла в пространстве между нами.

Я поднял на тебя взгляд, ты смотрел в пол.
И всё же ты не стал извиняться.
Ты позволил ей прозвучать до конца припева. Как будто признался, не произнося ни слова.

Твой голос, когда ты заговорил, был тихим и твёрдым:

- Я сохранил каждое письмо. Тогда... когда ты писал мне. Я читал их после репетиций, в тишине.

Ты перевёл дыхание, будто делая шаг сквозь время:

- Ты не представляешь, как это было важно. Иногда я заходил в зал репетиций и слышал в голове не музыку, а строки - твои. Как будто ты наблюдал за мной сквозь зеркала.
Спасибо, - добавил ты. - За то, что писал.

Я молчал. Не знал, чем ответить.
Не потому, что не хотел.
А потому, что всё это - давно не про слова. Потому, что ты и так всё знал.

Твой голос остался во мне, как музыка, что звучит даже после того, как прекратилась.
Спасибо. Ты сказал это так, будто никогда не получал ни одного письма с благодарностью.
Ты произнёс его с тем оттенком, каким произносят признания, скрытые между строчек.
Пауза.
Ты стоял у бархата кулис, руки в карманах пальто, словно ищешь там не ключи, а опору.
Запах древесины и коньяка снова окутал меня. Аромат, с которым у меня ассоциируется вечер, когда ты впервые пришёл сюда после травмы.
Я помню - тогда ты не танцевал.
Ты просто был.

И сегодня - ты снова просто был.

Как бы ты ни прятался за телефон, за пальто, за холодом голоса - ты пришёл.
Ты позволил этой песне прозвучать. Позволил себе сказать "спасибо".
Так, будто поставил точку, которой не было во всех наших письмах.
Так, будто отпустил.
Я кивнул, но ты этого не увидел.
Ты снова смотрел в сторону сцены, будто в темноте за занавесом можно было разглядеть то, что давно ушло. Твой силуэт в зеркале - каштановые волосы, слегка вьющиеся из-за дождя, промокшие ботинки и коричневое пальто, такой, каким я его запомнил.

Моя ладонь скользнула по карману - нащупала металлическую ручку. Из отеля в Шанхае. Там я впервые понял, что коллекционирую утраты.

Я медленно обошёл тебя, стараясь не скрипнуть шагом.
В этот вечер всё казалось слишком громким: капли дождя на стекле, как удары, и даже тишина между нашими словами.

Ты не повернулся.
Ты позволил мне уйти.

Когда я уже почти подошёл к дверям зала, твой голос снова догнал меня. Не громкий - почти шёпот, но в пустом театре он звучал, как выстрел. Ощущение, будто меня ранило пулей снова, пробило сильнее, чем когда-либо.

- Если бы тогда...
Пауза.
Ты не договорил.
И, может быть, к лучшему.

Я не обернулся. Не из гордости. Просто не смог.

За дверью пахло сырой тканью сцены, старым деревом, которым выстлано сердце зала.
Петербург за окнами шумел машинами, брызгал фонарями в лужи, люди бежали по зебрам, прятали лица в воротники. Всё было живо, всё двигалось - кроме нас.
Нас - двоих, оставшихся в зале, где прошлое дышало слишком громко.

Я вышел, не оглянувшись.
Не потому что забыл. А потому что помнил.

Ты остался там - на сцене, в зале, в запахе дождя и древесного парфюма.
А я - в этой песне, что случайно заиграла, и в каждом письме, которое ты читал после балета.
В голове не было мыслей, кроме одной:

- Когда я впервые захотел остаться?