Фальшивка

— Хорошо. По одному и по очереди. Ты первая.

— Дедов любимый цвет?

— Чёрный. Что носила Ёзлем Токай в день своей гибели?

— Зелёный плащ с пуговицами, корсет с передними подвязками поверх длинной рубашки, сапоги с низким голенищем и шпорами, лицо закрыто сине-серым платком. Достаточно? Теперь ты. Первые слова матери, которые отчётливо помнишь.

— "В двенадцать часов, а не в двадцать, сколько раз повторять?" День рождения Мири?

— Сорок девятое десятого. Что сказал отец, когда я прогуляла экзамен по географии, чтобы поехать стрелять по бутылочкам?

— "Глаза тупые, как у курицы, вот и щуришь, чтоб было незаметно". Как Генже назвала кота?

— Никак, и это я хотела спросить. Ты читаешь мои мысли?

— Или ты — мои.

Обе умолкли. Их метод не работал. Но что ещё оставалось, если внешне они были похожи больше, чем близнецы? У них совпадали не только врожденные признаки, но и приобретаемые — вроде родинок и веснушек, а также и вовсе искусственные: все проколы, все шрамы и татуировка на правом плече. Самым загадочным во всем этом, конечно, были карабины: девушки положили их рядом и скрупулёзно сравнили каждую деталь — невозможно понять, какой из них настоящий. Они разобрали оружие, при этом внимательно следя друг за другом, пытаясь найти ошибки в движениях или в порядке действий, однако придраться было не к чему. Внутри карабины оказались столь же идентичны: детали одного прекрасно подходили к другому. Это означало, что предлагать резать руки и смотреть, не потечет ли из раны глина, смысла нет: У не мелочился и делал копии идеальными как снаружи, так и внутри. Видимо, это также коснулось и памяти. Но почему же У так просчитался и забыл вложить одной из них мысль о том, что она является копией? Вот уже несколько часов они пытались выяснить, кто из них настоящая, но вместо того, чтобы убеждать собеседницу, каждая из них лишь внушала всё большее сомнение самой себе.

Господин учитель риторики Тарик говорил, что если хочешь кому-то что-то доказать, то сперва надо доказать это себе. Но что было у неё, кроме внутренней убежденности в собственной правоте? Допустим, что она не врёт. Допустим, что она действительно помнит всё то же, что я. Допустим, что она не выдаст себя ничем. Даже так: допустим, она сейчас просто возьмет и исчезнет. Утонет в болоте, например. Как я после этого смогу доказать самой себе, что я — Фария Даниф, а она — кукла, созданная У по моей просьбе? Она помнит всю мою жизнь с двух лет до самого падения в воду три часа назад так же хорошо, как я сама. Если Генже и Фанис увидят её, то не отличат от меня. Да родная мать не отличила бы! Значит, правду знает только У.

Они смотрели то друг на друга, то на самих себя. Сознание отказывалось верить в это отражение без зеркала. Немного спасало то, что собственный голос человек слышит не так, как слышат его другие — это хорошо знают настоящие близнецы. Благодаря этому хотя бы можно понять, кто говорит. Увы, даже так к этой собеседнице невозможно было испытывать антагонизм, хотя она пыталась. Что именно мешало ей? Неуверенность в своей правоте или тот факт, что перед ней будто было продолжение её самой — а как испытывать враждебность к себе или своей тени? Нет, сейчас она испытывала скорее страх. Её копия чувствовала то же, если судить по лицу и позе.

— Мы не сможем отправиться вслед за У. Мы его не догоним.

— Он к тому же не подарил нам вторую лодку. Нам ещё предстоит искать выход с болот. Даже если мы выбросим весь груз, сто шестьдесят килограммов скорлупка не выдержит. С одеждой все сто семьдесят.

— Но сперва...

— Да. Не потому что я читаю твои мысли, а потому что это очевидно любому здравомыслящему человеку. Мы не можем просто так вернуться домой.

— Ты согласишься со мной, если я предложу...

— Если ты хочешь предложить одной из нас продолжать, а другой...

— Да. Разумеется, мы должны придумать легенду. И имя.

— С именами проблем нет: что Ирада — ложь, что любое другое, так что никто не будет в обиде.

— Тогда давай сперва придумаем, чтобы понимать...

— Конечно. Куда путешествовал дед, но где не оставил потомства? Бёледжусирт?

— Я знаю это настолько же плохо, насколько ты. Но допустим. У нас мог быть родственник, которого Фанис и Генже не знают? Да...

— Да, потому что дед их в своё время наплодил достаточно. Мы можем сказать, что у матери был единокровный брат — стало быть, наш полудядя. В Бёледжусирте. Фанис и Генже всю жизнь прожили в Кайталъяре и окрестностях, они не могли быть в Бёледжусирте.

— И предположим, что у мамы родились двойняшки. Отец был обязан дяде Хадиру, потому что однажды тот вытащил его из долгов. Но это было давно, и отец это скрывал, поэтому знала только семья, а от слуг все держали в секрете.

— Поэтому отец и мать отдали бездетному дяде Хадиру одну из близняшек?

— Да, вспомнили старый обычай. Но дед не любил Хадира, а потому отец и мать держали это в секрете вообще ото всех — кроме Фарии. Фария тоже молчала, потому что боялась вызвать гнев деда. Поэтому все считали, что Фария родилась одна, а доктору приплатили, чтобы о правде молчал. А поскольку никто и не ожидал, что будет двойня, то никто ничего и не заподозрил.

— Фария написала письмо своей сестре, когда приехала в Сазлык, потому что больше у неё никого не оставалось. А что с дядей?

— Умер в позапрошлом году — но Фария узнала об этом только от сестры, когда та приехала. Они общались раньше?

— Лицом к лицу никогда, но переписывались. Фарии, конечно, не верилось, что где-то есть ещё один человек точь-в-точь как она. Родители понимали, что, пока дед жив, показывать их друг другу нельзя, поэтому сестры не были знакомы лично. Но родители заказали им одинаковые подарки на восьмой день рождения. Значит ли это, что обе увлекались охотой?

— Конечно, это же шило в мешке. Но Сана — пусть сестру звали так, потому что...

— Да, мамина первеница.

— Да. Сана хорошо училась и помогала дяде Хадиру с его делом. Понятия не имею, чем в Бёледжусирте занимаются, поэтому пусть будет хозяином гостиницы. Гостиницы везде есть.

— Значит, завтра Сана приедет в Сазлык из Бёледжусирта. Ирада сделает сестру гостьей в своём доме и представит её всем своим знакомым. И, разумеется, не обидит при дележе зерен из бутылочной пещеры. Как мы решим, кто из нас ей будет? Соломинкой?

— Давай. Нет! Стой. Я передумала.

— Да... я тоже передумала.

Она подумала о том, чтобы в последний момент надломить соломинку мизинцем — как тогда? И поняла, что я думаю о том же?

— Давай решим монеткой. Зря, что ли, мы её с собой таскаем?

Монета была в рюкзаке — он остался под ивой. Плоский золотой кругляш, подаренный ей дедом на пятилетие. Вполне обычная (разве что очень дорогая) монетка для гадания: на одной её стороне отчеканена удача, на другой — смерть.

— Ставлю на смерть.

Сверкая на солнце, монетка описала в воздухе дугу и звякнула о дно лодки. Они старались не смотреть друг на друга, медленно двигаясь к суденышку. Это должно было стать как минимум первым знаком. Удача же обязана быть на стороне настоящего человека... хотя кто может её обязать?

Они заглянули в лодку: со дна на них смотрела удача.

— Что ж... — сказала Сана, — я была готова отдать всё, что имею. Ирада, скажи: ты можешь поклясться, что правда считаешь себя настоящим человеком и не видишь ни одного повода усомниться в своей подлинности?

— Я клянусь, что мой единственный повод сомневаться в своей подлинности — это ты.

— Чем клянешься?

— Жизнью. Можешь забрать её, если узнаешь, что я лгу.

— Именно так. И я клянусь тебе тем же. А поскольку наши силы равны, то исход решит удача. Так что если одна из нас солжёт, то у нас будет самая честная схватка в мире.

— Я сказала, что отдам тебе свою жизнь добровольно, если солгу. Нам нельзя драться: одна из нас — дар У. Какой неблагодарностью будет насильственно уничтожить этот дар! Мы вряд ли можем представить, каким будет гнев У, если мы надругаемся над его милостью. Мы не знаем, кто из нас кто, а потому должны вести себя так, будто мы дарованы друг другу.

— Когда не знаешь, заряжено ли оружие, веди себя так, будто оно заряжено?

— Да. Я обещаю тебе, что исполню всё, о чем мы условились. Для всех ты будешь моей сестрой. И к Эсен мы пойдём вместе. Мы придумаем, как вынудить её расширить приглашение.

Прежде чем задаться вопросом об обратном пути, они решили сперва закрыть вопрос с алтарём. Поскольку теперь свободную комнату в доме займёт Сана, нужно было разместить родительский алтарь где-то в другом месте. Изначальный план заключался в том, чтобы соорудить алтарь в свободной комнате и держать её запертой (чтобы гости не начали задавать вопросы), однако теперь это решение придётся пересмотреть. В конце концов решили, что когда снова отправятся на поиски У, то отыщут этот остров и построят алтарь прямо здесь: конечно, такой алтарь не назовешь домашним, но этот компромисс должен по меньшей мере уберечь их от гнева духов предков — если, конечно, духи предков и впрямь за ними наблюдали, в чем ни Ирада, ни Сана не были уверены, однако рисковать было бы неразумно, особенно в тех условиях, в которых они жили, — слишком многое висело на волоске. Тем более, когда все остальные потомки Резеды Даниф и Наиля Данифа были мертвы и некому кроме Фарии теперь было возвести алтарь. Конечно, они пока не знают, кто из них Фария, но тут решение простое: если построить алтарь вместе, то так или иначе Фария Даниф приложит к нему руку, а значит обычай будет почтён. К тому же, мать любила старомодные вещи — быть может, и алтарь в островной роще будет ей по душе, раз были по нраву ковры и кровати начала прошлого века?

Ирада чувствовала, что общение с Саной воздействует на неё гипнотически: никогда раньше ей не было так легко договориться с кем-то, а оттого казалось, будто ты и не обсуждаешь идею вовсе, а просто проговариваешь её про себя. С другой стороны, было в этом и что-то скучное: вроде и говоришь с другим человеком, но ничего нового не узнаешь.

Пока одежда сушилась у костра, они разглядывали друг друга таким образом, который не был бы приемлем даже между самыми ближайшими друзьями или родственниками — обе успокаивали совесть соображением о том, что смотреть на копию — это будто рассматривать саму себя, а значит обычные правила приличия здесь не могут работать. Наконец, они по очереди повернулись друг к другу спиной: в конце концов, кто ещё может разглядеть саму себя с такого ракурса? Даже системы из нескольких зеркал в модных мастерских не дают такого обзора. Оказалось, что у неё больше родинок на спине, чем она думала.

Конечно, думать о таких мелочах казалось преступлением на фоне произошедшего чуда, однако только так можно было уберечь сознание от смертельного удара: если она сейчас хотя бы минуту задумается о том, как появление её точной копии в этом мире повлияет на жизнь, то сумасшествия не избежать.

Тем не менее, несколько вопросов, пришедших на ум, она запомнила на будущее: надо будет обсудить их с умными людьми, самой ей тут точно не справиться. Вот например: если у её "сестры" те же воспоминания, то может ли она быть плохим человеком? Разве не наше прошлое делает нас теми, кто мы сейчас? Пусть бы даже она была глиняной куклой, как в сказке про Карима-из-пещеры, но у неё та же память — и те же эмоции на лице при упоминании злых слов отца. Даже если бы чтение мыслей имело место — разве это не сделало бы дело ещё лучше? Мы ведь читаем мысли других по их лицам и позам — и разделяем их чувства благодаря этому. Значит, она должна испытывать ко мне примерно то же, что и я — к ней. А что я испытываю к ней? Сложно сказать, но это точно не злоба.

К тому моменту, когда одежда хотя бы чуть-чуть просохла, Ирада и Сана убили на себе порядка сотни комаров — рубашки и панталоны в итоге досушивали уже на себе, садясь к огню то лицом, то спиной. Время, однако не было потеряно совсем уж зря: они придумали соединить все их веревки и привязать один конец к лодке — тогда одна из них будет доплывать до ближайшего островка, а вторая за веревку возвращать лодку к себе. Таким образом им даже не придётся ничего оставлять здесь, но, конечно, необходимость постоянно таскать лодку туда-сюда и перемещаться маленькими шажками означала, что обратный путь займет около суток, а палатка у них всего одна. Поэтому они решили спать по очереди.

Когда день подходил к концу и всюду расцветали живые огни, Ирада и Сана нашли подходящий участок суши и развели костёр. Как и в пути, разговор не клеился — главным образом потому, что обе не знали, о чем говорить. Не спрашивать же друг у друга, кто что думает по поводу людей и событий? С другой стороны, это странно: разговаривать с самой собой никогда не было сложно, а тут вдруг появлялось какое-то стеснение, хотя что так, что эдак никто лишний не услышит — благо кругом на много километров ни души.

Высоко над их головами ветвь гнулась под тяжестью сияющего жёлтого плода. Крохотная тень увивалась вокруг него — то ли большое насекомое, то ли маленькая птичка.

— А помнишь, как мы в детстве съели лимон?

Сана вздрогнула от неожиданности, потому что и сама думала ровно о том же.

— Ты меня опять проверяешь?

— Нет. Я просто не знаю, как начать фразу иначе. Ты, конечно, помнишь, раз я помню, но как по-другому начать разговор? "Давай поговорим о том, как мы съели лимон"? Это как-то глупо звучит. Это звучит так, будто я хочу поговорить и предлагаю тебе поговорить. Это, в сущности, именно то, что я делаю, но я хочу вести себя так, будто это не так, понимаешь?

— Ну... да. Но наверно тебе, как и мне, хочется поговорить не о лимонах. Но, если тебе интересно, я тоже не знаю, что сказать. Хотя ладно, знаю. По дороге к У мы решили, что готовы стать такими же, как Самур. Даже придумали тот... аргумент. Мне кажется, нам удалось. Ты думала об этом?

— Видимо, меньше, чем ты.

— А я поняла, что у нас получилось. Мы, в общем, сохраним то немногое, что у нас есть. Разве что придётся делить на двоих, но ведь правду говорят: жить вдвоем в одном доме лучше, чем одному в половине дома.

— Или без дома.

— Не будем о плохом. Я беспокоюсь только вот о чем: я не знала, как я буду жить одна, а как две меня будут жить, я знаю в два раза хуже.

— Я тоже думала об этом, а потом решила не думать, потому что всё равно ничего не понятно. Тут вообще ничего не понятно с самого приезда.

— Да, но раньше непонятно было только нам, а теперь мы сделаем непонятно окружающим. А мне меньше всего на свете хотелось бы причинить кому-то замешательство. Нас же будут путать! Каждый раз, когда мы не вдвоем, человек будет думать: а действительно ли перед ним та? А что, если другая?

— Мы могли бы сделать новые татуировки. Разные. На предплечье где-нибудь.

— Но тебе тоже не хочется?

— Ага. Мне, конечно, жаль окружающих, но отказываться от такого преимущества ради них...

— Ты права, конечно.

Монетка решила, что Ирада спит первой. Сперва Сана думала, что будет прогуливаться неподалеку, чтобы совсем не заскучать, однако в итоге почти все четыре часа сидела у огня. Сперва она объяснила это тем, что ей нужно поглядывать на часы, однако в итоге призналась себе, что ей безумно интересно разглядывать спящую Ираду — палатку та оставила открытой, поскольку ночь была невероятно душной. "Неужели я сплю в такой же позе? И делаю такое же лицо?" — думала Сана и авансом получала удовольствие от мысли, что когда они поменяются местами, её будут разглядывать точно так же.