Терентий: Хроники Мастера

Двери ветхого домишки Терентия, за которыми прежде слышался лишь приглушённый лязг цепей да стоны, что принимали за вой ветра в прогнивших ставнях, начали распахлись. Не нараспашку, конечно, а лишь приоткрывались, словно створки старинного шкафа, из которого доносился диковинный аромат — не лаванды и не тлена, но чего-то третьего, одновременно манящего и отталкивающего. Молва о Забытом Мастере, что словно семена репейника, цеплялась за подолы прохожих, начавших свой неторопливый, но неумолимый путь за пределы Задворков, деревни, которая прежде была скорее географическим недоразумением, чем полноценной точкой на карте.

Сначала это были лишь слабые, едва различимые шепотки, что перелетали через огороды, пугливо замирая над жухлой ботвой картофеля. Потом, наливаясь тяжестью, они поползли по пыльным просёлочным дорогам, от деревни к деревне, от избы к избе. Как грибница, невидимая глазу, но цепко опутывающая корни лесных исполинов, так и эта молва оплетала сознание местных жителей. Невероятные истории о «чудаке с болью» просачивались сквозь покосившиеся заборы, проникали в трещины в глиняных печах, оседали на заскорузлых ладонях стариков, что грелись на завалинках. Рассказывали их негромко, исподтишка, то и дело оглядываясь, словно опасаясь, что сами стены имеют уши, и что невидимые путы уже стягивают шею за одно лишь упоминание о Терентии.

Там, где река Вшивая впадала в Неторопливую, где базар по средам гудел, словно растревоженный улей, и самогон лился рекой из-под полы, слухи приобретали новые, невероятные оттенки. Местный врач, фельдшер, что сам не брезговал заглянуть в бутылку, возвращаясь из Задворков с вызовов к мнимым больным (а на самом деле, к тем, кто искал не таблетку от головы, а избавление от тоски), обронил как-то в подпитии фразу: «Там такое, братцы, что и мертвого поднимет, и живого на колени поставит». Его слова, обрывочные, полные недомолвок, но пронизанные странным, тоскливым благоговением, стали той самой искрой, что разожгла пожар любопытства. Фельдшер, казалось, был и напуган, и зачарован одновременно. Его глаза, обычно мутные и безразличные, в те моменты светились лихорадочным блеском, который никак не вязался с его повседневной тоской по жизни. Это было странно и притягательно.

Слухи достигали не только ближайших сёл, но и самого районного центра – города с нелепым названием Остолбенево, где кирпичные хрущёвки прижимались друг к другу, словно стадо испуганных коров. Там, где городские жители, казалось бы, должны были быть более искушёнными, молва о Терентии, вместо того чтобы разбиться о гранит скепсиса, наоборот, находила благодатную почву. Ведь и там, за фасадами советского благополучия, под скрип крахмальных воротников и грохот заводских конвейеров, таились те же пустоты, те же невысказанные желания, что и в забитой деревне. Только здесь они были прикрыты более тонкой, более лицемерной плёнкой приличий.

Первые Паломники: Караван Человеческих Желаний

И потянулись к Терентию первые «паломники». Пёстрая, диковинная вереница, будто герои из старых лубочных картинок, но с лицами, истерзанными не только временем, но и внутренней борьбой. Они шли, ехали на колхозных грузовиках, на попутках, а то и пешком, оставляя за собой облачка дорожной пыли, что оседала на их скучных, но теперь полных странного предвкушения одеждах.

Были среди них **сельские жители**, чья жизнь, словно старая пластинка, проигрывала одни и те же монотонные звуки: утренний дой, вечерний окот, собрание парткома, сенокос, опять дой... Их тела были измотаны тяжёлым трудом, а души – увядшей надеждой на перемены. Они искали не просто острых ощущений, но чего-то, что могло бы пробить броню обыденности, дать хоть какой-то смысл существованию, что превратилось в бесконечную череду обязанностей. Вот, к примеру, **баба Катя**, старая, высохшая, как осенний лист, приковыляла к дому Терентия, зажимая в узловатой руке медный пятак. Муж её, тракторист Иван, пил без просыпу, сын сгинул где-то в городе, а колхозный надой был ничтожен. Она пришла не за любовью, не за деньгами. «Душа болит, сынок, так, что свет не мил, — шептала она рассказчику, сжимая кулаки так, что костяшки побелели. — Может, он мне, старому, эту боль вышибет? Выжжет дотла, чтоб ничего не осталось, только пустота... Или, наоборот, что-то новое на её место вложит?». Ее глаза, ввалившиеся в глазницы, несли в себе такую глубокую тоску, что казалось, сами звезды погасли бы от одного её взгляда. Она верила, что Терентий, этот странный отшельник, обладает некой силой, способной не просто унять, но переплавить боль в нечто иное. Она не знала, что именно, но любое изменение было лучше, чем гниющая статика ее существования.

Или **Васька-гармонист**, молодой, лохматый парень, который на деревенских посиделках играл так, что аж сердце рвалось, но в обычной жизни был тих, застенчив и до ужаса боялся собственной тени. Его, рассказывают, сверстники на пари к Терентию отправили – мол, «слабо?». А Васька пошёл. Не из храбрости, а из отчаяния – ему надоело быть «слабаком». Он шёл, а его коленки стучали, словно барабанная дробь на похоронах. Он представлял себе что угодно: пытки, издевательства, но не то, что его ждало. Его дрожащие руки сжимали старенькую гармонь, единственное утешение в его серой жизни. Он думал: «Если я это выдержу, если я не сломаюсь, то что тогда? Стану ли я другим? Смогу ли я играть так, чтобы музыка несла в себе не только тоску, но и силу?». Его мотив был прост: пройти через огонь, чтобы выйти закалённым. Он не искал удовольствия в боли, но силу, которая могла бы изменить его ничтожное существование.

С другой стороны, из Остолбенева потянулись **городские обыватели**. Это были люди иного склада – не такие измождённые физически, но истощённые морально. Их быт был комфортнее, но души не менее пусты. Учителя, бухгалтеры, мелкие чиновники, что жили от зарплаты до зарплаты, от партсобрания до партсобрания. Они давно уже не верили ни в Бога, ни в коммунизм, а их сердца были похожи на выветрившиеся кувшины. Им надоели скучные вечера у черно-белых телевизоров, однообразные бутерброды с колбасой и соседские сплетни. Они искали нечто иное. Нечто, что могло бы вернуть им ощущение жизни, даже если это ощущение приходило через резкую, обжигающую боль. Это было своего рода интеллектуальное любопытство, граничащее с девиантным влечением.

Вот, например, **Зинаида Петровна**, учительница русского языка и литературы, дама средних лет, что на уроках взывала к высокой морали и чистоте помыслов, а по ночам читала запрещённые романы. Она приехала в Задворки на скрипучем автобусе, тайно, под видом посещения больной тётки. Её тонкие губы были плотно сжаты, а в глазах за стеклами старомодных очков плескалась смесь брезгливости и лихорадочного интереса. Она принесла Терентию бутылку дорогого коньяка – неслыханное подношение для деревенского чудака. «Я... я хочу понять, — дрожащим голосом произнесла она, когда Терентий молча уставился на неё своими нечитаемыми глазами. — Что движет человеком, когда он... когда он ищет... этого? Я хочу ощутить то, что ощущают герои Достоевского. Хочу знать, где та грань, за которой начинается... истина». Для неё это был некий экзистенциальный эксперимент, погружение в самые тёмные уголки человеческой психики, которые она до этого изучала лишь по книгам.

Или **Григорий Иванович**, снабженец с местного завода, чьи широкие, лоснящиеся щёки говорили о сытной жизни, но чьи глаза, напротив, были тусклыми и полными невысказанной тоски. Он был человеком, привыкшим всё получать, всё контролировать. И Терентий стал для него последней, неразгаданной головоломкой. «Ну что, старик, — хрипловато произнес он, входя в избу, от которой пахло старой древесиной и чем-то неуловимо острым, — покажи, что ты там за диво-дивное творишь. Говорят, ты умеешь такое, что никакой коньяк не даст. У меня есть всё, что я захочу, но душа... душа моя, она словно заржавела. Хочу почувствовать, что я ещё живой. Хоть боль, хоть что угодно». Его запрос был не о мазохизме, а о возвращении к жизни через самое грубое и прямое ощущение. Он был пресыщен и искал шок, который мог бы встряхнуть его застоявшееся существование.

Театр Одного Актера и Сотни Зрителей

Реакции этих «паломников» на сеансы у Терентия были не менее разнообразными, чем их мотивы. Некоторые приходили, полные бравады, с усмешкой на лице, думая, что старик – обычный шарлатан или деревенский сумасшедший. Они собирались посмеяться над ним, над его «инструментами», над его нелепой избой. Но уходили они, по словам тех, кто видел их лица после визита, с бледными, осунувшимися лицами, с глазами, в которых застыло то ли потрясение, то ли ужас, то ли странное, невысказанное облегчение. Их колени подгибались, а руки невольно сжимались в кулаки, словно они всё ещё пытались удержать ускользающее ощущение.

Рассказчик вспоминает историю о **председателе колхоза «Красный плуг»**, Степане Степановиче, человеке грубом, самоуверенном, с голосом, что мог бы заглушить трактор. Он явился к Терентию, толкнув дверь ногой, с видом проверяющего из райкома. «Ну, показывай, дед, что у тебя тут за чертовщина! На колхозников, говорят, дурное влияние оказываешь!» – проревел он, а его смех, низкий и хриплый, наполнил ветхую избу. Терентий лишь молча кивнул, его глаза, словно два уголька, уставились на председателя. Что там произошло, никто толком не знал. Но когда через час Степан Степанович вывалился из дома, его лицо было землистого цвета, а усы, что всегда торчали воинственно, безвольно обвисли. Он не смеялся. Он не говорил. Он лишь дрожащей рукой нащупал сигарету и, затянувшись до спазма в лёгких, выдавил: «Я... я думал, что я мужик. А я... я просто кусок мяса». Его голос, обычно громогласный, стал едва слышным шепотом, словно из него выкачали весь воздух. Он не вернулся ни посмеяться, ни даже ругаться. Он просто уехал, оставив за собой лишь облако пыли и странное ощущение пустоты. Его бравада разбилась о нечто, что превзошло его понимание власти и контроля. Возможно, он столкнулся с чем-то настолько глубоким и первобытным, что его обыденные представления о силе, о доминировании над другими, оказались пылью перед лицом истинной, неподконтрольной силы, что таилась в руках Мастера.

Или, напротив, были те, кто уходил **преображённым**. Рассказывают о молодой женщине, **Марии**, что приехала из города с лицом, вытравленным тоской, словно старая фотография на солнце. Её муж ушёл к другой, дети болели, а работать приходилось с утра до ночи. Она приехала к Терентию, потому что услышала, что он «выбивает дурь». Она ожидала боли, которая заглушит её душевные страдания. Терентий, молча, показал ей старую, обструганную ветку. И что-то случилось. Она не говорила об этом. Но когда она вышла, её лицо уже не было вытравленным. На нём не было радости, но была странная, спокойная ясность. Её плечи расправились, а глаза, хоть и покрасневшие, смотрели вперёд с новой решимостью. Она не проронила ни слова, лишь медленно кивнула Терентию, повернулась и пошла прочь, прямо, словно вновь обрела центр тяжести. Рассказчик лишь предполагает: «Может быть, та боль, что ей причинил старик, оказалась настолько сильной и концентрированной, что вся остальная боль, та, что грызла её душу, померкла на её фоне, стала ничтожной? Или, что вероятнее, через эту физическую боль она обрела контроль над своим телом, а через это – и над своей жизнью, пусть на краткий миг. Это была не сексуальная разрядка, а своего рода катарсис, очищение через огонь, которого так не хватает в повседневности».

«Терапия» из Провинции

Действительно, многие из этих людей искали у Терентия не столько сексуального удовлетворения, сколько странного рода «терапии». В послевоенное время, когда страна отстраивалась из руин, а идеологические догмы душили всякое инакомыслие, люди жили с глубокими, невысказанными травмами. Война оставила на их душах незаживающие раны, голод – глубокие шрамы, а советская реальность – ощущение беспросветности и подавленности. Куда идти с этим? К врачу? Тот выпишет валерьянку. К психологу? Таких тогда и слов-то не знали. А Терентий... он предлагал другое. Он предлагал контролируемую боль – как способ заглушить неконтролируемую. Как путь к очищению. Как способ «изгнать» внутренних демонов, что грызли изнутри, не давая спать по ночам.

Рассказчик размышляет: «Представьте себе человека, который пережил блокаду, или потерял всю семью на фронте, или был сломлен доносами и страхом. Его душа – это клубок из боли, страха, вины и отчаяния. Ему не нужны слова утешения. Ему нужно нечто, что переключит его внимание, что даст выход этой энергии, что сожжёт её, как в печи. И Терентий, сам того не осознавая, стал таким своего рода «хирургом душ». Он не лечил, нет. Он просто брал инструмент, не нож, а что-то более тонкое, более символическое, и вскрывал нарыв. И боль, та самая боль, что люди добровольно принимали, становилась для них лекарством. Она была страшна, но она была понятна, предсказуема, контролируема. В отличие от боли войны, голода, потери – той, что настигает внезапно и не даёт ответа».

Для многих визит к Терентию был сродни **исповеди без слов**. Они приходили, обременённые тайнами, стыдом, невыносимыми воспоминаниями. И в молчании избы, в сосредоточенном взгляде Мастера, в каждом ударе плети, в каждом прикосновении холодного металла – они находили нечто, что позволяло им сбросить этот груз. Будь то чувство вины, что грызло их за содеянное или несодеянное, или же бессилие перед несправедливостью жизни. Терентий, своим молчаливым присутствием, своим немым согласием на их странные желания, создавал пространство, где **можно было быть собой**, быть уродливым, быть сломленным, быть извращённым – и не быть осуждённым. И именно это, а не просто физические ощущения, становилось для них самым ценным.

Один старик, по имени Ефим, бывший фронтовик, который потерял на войне ногу и жил с постоянной фантомной болью, говорил Рассказчику: «Знаешь, сынок, вот приду я к Терентию. Он меня, значит, привяжет к лавке, и возьмёт свою эту... ну, свою штуку. И как даст! А я ору. Ору так, что стены дрожат. И вот, когда боль эта, настоящая, до костей проберёт, она всю остальную боль из меня вышибает. Будто не нога у меня болит, а вся жизнь. И после этого, знаешь, пару дней я дышу легче. Будто из меня гной выпустили». Он не искал наслаждения. Он искал **облегчения**, способ выпустить наружу то, что копилось годами, не имея другого выхода.

Магнит для Душ, Уставших от Обыденности

Терентий же, оставаясь замкнутым и отстранённым, был словно **магнит**. Он не звал никого, не рекламировал свои «услуги». Он просто был. Сидел в своей ветхой избе, по-прежнему подметая пол плетью, по-прежнему готовя свои странные настои из трав. Его дом, словно маяк в тумане, притягивал тех, кто потерялся в серой обыденности. Он не задавал вопросов, не давал советов. Он лишь предлагал опыт. И в этом молчаливом предложении заключалась вся его сила. Он не был психологом, не был гуру в обычном смысле. Он был скорее зеркалом, в котором каждый «паломник» мог увидеть свои самые потаённые желания, свои страхи, свои извращённые надежды. Он отражал их, не осуждая и не одобряя. Он просто был проводником в мир, который они сами стремились исследовать.

Расширение его «паствы», этот тихий, но неуклонный поток страждущих и любопытных, принёс с собой осознание: **уникальность Терентия – это не проклятие, а источник странной, не до конца понятной силы**. Силы притяжения. Силы влияния. Прежде его «чудачество» было клеймом, знаком его отчуждения от мира. Теперь же это стало его козырной картой, его парадоксальным даром. Он был не таким, как все, и именно это сделало его незаменимым для тех, кто сам чувствовал себя «не таким». Он был живым опровержением всех правил, всех норм, всех табу. И именно это притягивало к нему тех, кто устал от правил, от норм, от табу.

Молва, начавшая свой путь от забытой деревушки, теперь, набрав силу, обещала достигнуть самых высоких сфер. Тех самых, где, казалось бы, люди обладают всем – властью, деньгами, влиянием – но на самом деле страдают от самой страшной из всех болезней: **пресыщенности и внутренней пустоты**. Тех самых сфер, где самые изощрённые удовольствия уже не приносят ничего, кроме ещё большей тоски. И тогда, именно тогда, когда обычные радости жизни теряли свой вкус, люди начинали искать нечто иное. Нечто, что мог дать лишь Терентий. И его слава, словно чумное поветрие, готовая заразить самые неприступные башни власти, лишь ждала своего часа.