Терентий: Хроники Мастера

Деревня Нерушимовка, что притулилась на кривобоком, словно изъеденном веками, пригорке, не значилась ни на одной приличной карте, да и в памяти людской держалась лишь благодаря одной, поистине нерушимой, легенде. Она была не просто забыта – она была отпущена. Отпущена ветрами, что свистели в прогнивших ставнях, дождями, что безжалостно обдирали последнюю краску с почерневших бревен, и временем, которое здесь, казалось, превратилось в густую, тягучую смолу, навсегда законсервировавшую предсмертный хрип уходящего быта. Воздух в Нерушимовке пах прелым сеном, затхлой водой из колодца, куда редко заглядывало солнце, и чем-то еще, неуловимым, древним – запахом смирения и векового ожидания, словно сама земля здесь приготовилась принять свой последний вздох. Здесь даже тишина была не пустой, а натянутой, вибрирующей, словно струна, готовая порваться от любого неосторожного прикосновения, таящая в себе шепот невысказанных страхов и эхо забытых грехов. И над всем этим, венцом на облысевшей макушке холма, стоял он – дом Терентия. Не просто строение, а некое подобие живого, дышащего существа, сотканного из сновидений, кошмаров и самых грязных деревенских пересудов.

Дом, с его осевшим коньком крыши, напоминал старую, сгорбленную старуху, которая вот-вот рухнет в пыль, но какая-то невидимая сила, не подвластная ни гравитации, ни логике, удерживала его в этом шатком, вызывающем равновесиси. Его стены, некогда выкрашенные в тусклый, ныне почти выцветший голубой, испещрены были трещинами, точно древние письмена, хранящие неведомые истории. Деревянные кружева наличников, когда-то любовно вырезанные чьей-то трудолюбивой рукой, теперь висели клочьями, будто обрывки паутины, дрожащие на сквозняке. Окна, давно не мытые, с пожухшими от старости стеклами, смотрели на мир мутными, безжизненными глазами, в которых отражалось лишь свинцовое небо да проползающие мимо редкие облака. И, что самое тревожное, ни из одного из этих окон не исходил ни дымок печи, ни отблеск керосиновой лампы, ни звук человеческого голоса. Только тяжелая, давящая тишина, порой нарушаемая лишь скрипом старых досок под порывами ветра, или странным, нечеловеческим стоном, который, как уверяли старожилы, доносился из глубин дома в самые глухие ночи.

Казалось, сам воздух вокруг него был плотнее, насыщеннее. В летний зной он висел, как марево над болотной топью, а зимой клубился холодным, непроглядным туманом, что обволакивал строение, словно саван, пряча его от любопытных глаз. Трава вокруг дома росла какой-то особенно буйной, дикой, сплетаясь в непроходимые заросли, словно стремясь поглотить его, стереть с лица земли. Или, быть может, напротив, защитить, скрывая нечто, что не должно было быть выставлено на всеобщее обозрение? Этот дом, казалось, был порогом, незримой границей между привычным, унылым миром Нерушимовки и чем-то иным, немыслимым, где законы здравого смысла давали трещину, а шепот ночных кошмаров становился явью.

Я, ваш покорный рассказчик, наткнулся на эту деревню почти случайно, ведомый смутным, интуитивным чувством, что здесь, в этой затхлой глуши, можно отыскать нечто, способное пролить свет на самые потаённые уголки человеческой души. Мое призвание – вытягивать из забвения истории, которые не вписываются в учебники, которые пахнут не типографской краской, а пылью, кровью и чем-то таким, от чего даже у прожженного циника мурашки по коже. И Нерушимовка, как оказалось, была кладезем подобных «сокровищ». Я приехал туда, словно археолог, раскапывающий древние захоронения, зная, что под слоем обыденности скрывается нечто живое и ужасающее. Меня не интересовали красивые легенды, я искал грязь, боль и абсурд. И я их нашел.

Слухи. О, эти деревенские слухи! Они здесь были не просто сплетнями, а своего рода коллективным искусством, обрядом, передающимся из уст в уста, из поколения в поколение. Они клубились, как дым из соседской трубы, просачивались под двери, забирались под кожу, оплетали каждого жителя Нерушимовки невидимыми, липкими нитями. Слухи о Терентии – это не просто слова, это были вибрации воздуха, меняющие его плотность, заставляющие легкие сжиматься от предчувствия. Они были как старая, заскорузлая паутина, сотканная из страхов и невысказанных желаний, которая оплетала весь холм, где возвышался его дом. Дети, даже самые отпетые сорванцы, замолкали, проходя мимо поворота, ведущего к его усадьбе. Женщины, собираясь на лавочках по вечерам, склоняли головы, переходя на шепот, когда речь заходила о «нем». А мужчины, те, что покрепче, старались и вовсе не упоминать его имя, словно боялись вызвать нечто дремавшее в глубинах их разума.

— Чертовщина творится там, — шептала старая Аграфена, ее лицо, иссушенное солнцем и временем, морщилось, как печеное яблоко. Она всегда крестилась, когда взгляд ее падал на далекую, смутную точку, где стоял дом. Ее голос, скрипучий, словно несмазанная телега, передавал интонацию векового, въевшегося в плоть страха. — Нечистый там хозяйничает, поди. Или он сам...

Она никогда не договаривала фразу, и это было куда страшнее любого прямого обвинения. Недосказанность — вот главный художник страха в Нерушимовке. Каждый додумывал свое, и собственное воображение, как известно, самый искусный палач. Я видел, как её пальцы, скрюченные артритом, судорожно стискивали край цветастого платка, а глаза, выцветшие, почти без зрачков, бегали по сторонам, словно ища подтверждения своих слов в окружающей пустоте.

Другие же, помоложе, отмахивались, но в их смешках сквозила нервозность. Федька-тракторист, здоровенный детина с вечно грязными руками, как-то вечером, подвыпив, рассказывал байку: «Да я вон, как-то раз, на тракторе мимо проезжал, а там...» Он замолкал, его глаза, обычно бесхитростные и пьяные, наливались жутким, почти детским ужасом. И остальные, вмиг протрезвев, лишь кивали, не спрашивая, «что там». Всем было понятно: там было то, что ломало логику, выворачивало наизнанку повседневность и оставляло в душе след, который не смыть ни водкой, ни временем.

«Чертовщина» — это слово было универсальным ключом к замкам их коллективного подсознания. Под ним подразумевалось все: от пропавших без вести кур до внезапной гибели скота, от необъяснимых болезней до странных, необъяснимых видений, которые, по слухам, посещали особо любопытных, решивших приблизиться к дому Терентия. Это был язык, на котором деревня говорила со своим главным чудовищем, и на котором чудовище отвечало ей, наводя морок и страх. И чем больше они шептались, тем гуще становилась аура вокруг дома, тем плотнее сплетались нити мифа, превращая Терентия из человека в нечто большее – в часть самого ландшафта их страхов.

И вот, среди этого вязкого, душного марева, однажды произошло то, что навсегда врезалось в память каждого, кто стал свидетелем, и тем более – того, кто услышал об этом позже. Это было первое, по-настоящему зловещее и незабываемое явление старого деда Терентия. Не просто слух, не просто смутная тень, а нечто осязаемое, пусть и мимолетное, что заставило даже самых отъявленных скептиков похолодеть изнутри. Рассказывали об этом по-разному, с искажениями, присущими деревенской молве, но суть всегда оставалась одной: было нечто, не поддающееся разумному объяснению.

Мне довелось услышать эту историю из уст бабки Дуни, женщины, которая, казалось, сама была соткана из морщин и потаенных знаний. Она сидела на своей лавочке, возле покосившегося забора, и ее взгляд, обычно отрешенный, вдруг затуманился воспоминаниями. День был летний, жаркий, воздух дрожал над раскаленной землей. Куры лениво клевали что-то в пыли, солнце пекло нещадно, и лишь стрекот цикад нарушал полуденную дремоту. Бабка Дуня, тогда еще не совсем старая, просто женщина средних лет, вела свой обычный, монотонный разговор с соседкой, перебирая в памяти чужие болячки и собственные несчастья.

— И вот, значится, сидим мы так, как щас с тобой, — ее голос скрипел, как телега на дюнах. — Солнце в зените, все живое спряталось. Вдруг, словно по наитию, глаз мой зацепился за то окно, дальнее, что на самом верху его дома. Оно ж всегда будто мертвой пленкой затянуто было, пылью да паутиной. А тут... будто вспышка. Кровавая.

Она сделала паузу, ее рука, сухонькая и жилистая, поднялась, чтобы перекреститься, но замерла в воздухе, словно забыв, для чего была поднята. На ее лице, обычно каменном, промелькнула тень давно пережитого ужаса, который, подобно занозе, навсегда засел под кожей.

Именно тогда, в тот душный полдень, она и увидела его. Сквозь мутное, словно покрытое коростой времени, стекло, промелькнула сгорбленная фигура. Нечеткая, расплывчатая, словно наспех нарисованная тушью на помятой бумаге. Фигура деда Терентия. Он был лишь силуэтом, силуэтом, выхваченным из черноты комнаты, силуэтом, который, казалось, был поглощен тенями, а не отбрасывал их. Его спина была изогнута настолько, что казалось, будто он тащит на себе невидимый, но невыносимый груз. Плечи сутулились, голова втянута в ворот, и сам он напоминал старый, обломанный сук, что так и норовит упасть, но держится на последнем издыхании.

И вдруг, в самом центре этого туманного образа, прямо там, где должна была быть его голова, вспыхнул цвет. Один-единственный, пронзительный, невозможный цвет. Алый. Будто капля крови, густой и блестящей, повисла в воздухе. Нет, не капля. Это был шарик. Шарик, алый, будто налитый свежей кровью, сияющий, как затаившийся в темноте уголек. Он был зажат между зубами Терентия, или же, что было куда ужаснее, находился прямо внутри его рта, приоткрытого в какой-то беззвучной гримасе. В одно мгновение Бабка Дуня ощутила, как по спине пробежал ледяной коготь, а ее легкие, словно забыв, как дышать, сжались в судорожном спазме. Это было нечто столь неестественное, столь чуждое любой человеческой логике, что оно мгновенно выжгло след в ее памяти. Она не могла оторвать взгляд. Шарик пульсировал, словно крошечное, но живое сердце, отбрасывая на потное, морщинистое лицо Терентия багровые отсветы, которые делали его еще более зловещим. Или это была лишь игра света и больного воображения?

— Я ж думала, мне померещилось. Глаза от солнца ослепли, — голос бабки Дуни опустился до шепота, словно она боялась, что само воспоминание привлечет нечто из глубин того дома. — Но потом соседка Валька, та что рядом живет, как заорет! Мол, видела! И ведь тоже самое!

Точно так же, как Бабка Дуня, Валька, что пришла к ней за солью, подняла взгляд на дом, привлеченная неясным, тревожным предчувствием. И она тоже увидела. То же сгорбленное тело, тот же взгляд, и тот же кроваво-алый шарик, этот маленький, но всеобъемлющий символ его инаковости. Шарик не просто краснел, он горел, словно заключенный в человеческой плоти, источающий невидимое тепло. На мгновение Вальке показалось, что она слышит едва уловимое, влажное чмоканье, словно что-то тяжелое, но скользкое, ворочалось в полости рта старика, издавая звук, который мог принадлежать лишь голодному хищнику или младенцу, сосущему костный мозг. Этот звук, если он и был, растворился в зное, но ощущение осталось – ощущение чего-то мокро-липкого и одновременно горячего, что вызывало неконтролируемый рвотный позыв.

И фигура исчезла. Вспышка и исчезновение. Словно и не было ее, словно и не появлялся Терентий, а лишь тень пролетела по стеклу. Но отпечаток остался. Отпечаток этого алого пятна на сетчатке глаза и в коллективном сознании деревни. Никто не мог объяснить, что это было. Кровь? Ягода? Кусочек ткани? Но каждый, кто видел, чувствовал: это было нечто своеобразное. Нечто, что принадлежало только Терентию и его миру, миру, недоступному простым смертным. В этом красном шарике было заключено безмолвное обещание: что то, что скрывается за стенами этого дома, не укладывается ни в какие рамки, не поддается никаким законам.

С тех пор дом Терентия окончательно превратился в местный флагман страха. Он стоял на отшибе не только физически – за последними покосившимися сараями, на границе пожухлых полей, где трава стелилась низко, словно боясь поднять головы к небу. Он стоял особняком и метафорически, являясь точкой сборки всех деревенских суеверий, всех подспудных, невысказанных тревог. «Там чертовщина творится» — эта фраза стала мантрой. Она передавалась из уст в уста, обрастая новыми деталями: о странных запахах, что по ночам неслись с холма, запахах горелой плоти и сладковато-приторных, дурманящих трав; о нечеловеческих криках, что пронзали тишину ночи, заставляя собак выть на луну; о тенях, что плясали в его окнах, когда вокруг царила полная тьма. Дом Терентия был живым, дышащим предвестником зла, которое, возможно, не было злом в привычном понимании, но было чем-то иным, чем-то, что вызывало животный, первобытный страх перед неизвестным.

Деревенские жители обходили его десятой дорогой, даже если это означало делать значительный крюк. Дети, осмелившиеся забрести слишком близко, возвращались домой бледные, с трясущимися губами, не в силах вымолвить ни слова, и порой их потом подолгу мучили ночные кошмары. Для них дом Терентия был чем-то вроде черной дыры, безмолвно затягивающей в себя свет и здравый смысл. «Не ходи к нему, чадо, — шептали матери, прижимая к себе своих кровинок. — Там такой срам творится, что душа отвернется».

Терентий же, обитатель этого дома, был не просто человеком. Он был живой, осязаемой легендой, которую все боялись, но о которой шептались с нездоровым, почти эротическим любопытством. Его имя, когда-то обычное, стало синонимом чего-то зловещего, но притягательного. Он был не колдуном и не знахарем в привычном смысле. Он был иным. Его образ, сгорбленный, почти невидимый, но при этом всепроникающий, как дым, окутывал Нерушимовку, делая ее еще более таинственной, еще более отстраненной от остального мира. Он был призраком деревни, духом места, который, кажется, был старше самой истории. Призраком, который не появлялся, чтобы напугать, а *был* постоянно, воплощением всех подсознательных страхов и самых тёмных желаний. Его не нужно было видеть, чтобы знать, что он существует; достаточно было ощутить его присутствие в каждом шорохе листвы, в каждом скрипе половицы в чужом доме, в каждом невысказанном слове.

Люди боялись его, но их страх был замешан на чем-то еще: на фасцинации. На странном, извращенном влечении к тому, что было запретно, непостижимо. Как мотыльки летят на огонь, так и их мысли, несмотря на отвращение, постоянно возвращались к дому на холме, к его тайнам, к его обитателю. Что он там делает? Зачем? Зачем ему этот алый шарик? Эти вопросы, невысказанные вслух, вибрировали в воздухе Нерушимовки, создавая невидимую, но крепкую связь между Терентием и теми, кто, казалось бы, так усердно его избегал. Каждый его неясный силуэт в окне, каждый слух о странных звуках, доносившихся с холма, лишь укреплял его статус как центральной загадки, как неразрешимого уравнения, которое деревня пыталась решить на протяжении десятилетий.

Эта первая глава, этот начальный штрих, призван лишь слегка приоткрыть завесу над миром Терентия, обозначить его силуэт на фоне сурового, но такого знакомого деревенского пейзажа. Она закладывает основы для дальнейшего, куда более глубокого исследования феномена человека, который стал мифом, живой легендой, влияющей на восприятие мира вокруг него. Мы стоим на пороге. На пороге ветхого, пропахшего тайной дома. На пороге сознания, которое отказывается принимать простые ответы. Что за человек этот Терентий? Что скрывается за этими ветхими стенами, и откуда взялся этот старик, чья жизнь стала сплетением ужасающих баек и притягательной тайны? Я лишь начинаю свой путь в поисках правды, предчувствуя, что история Терентия намного глубже, чем деревенские слухи, и ее корни уходят в самые темные уголки человеческой души, в те места, куда не осмеливается заглядывать даже самое смелое воображение.