Последствия одиночества

Я проснулась от душераздирающих криков: это мать кричала на отца.

Я плохо помню то, что было вчера (а точнее, сегодня утром). Помню, как механично достала со шкафчика в кухне все свои таблетки, проглотила их практически не запивая водой, и смотрела, как папа укладывает Адама на диване, на котором запеклись десятки капелек моей крови.

Пятна были на стене за диваном и на полу возле. Они были уже темными и отбрасывали липкие блики света от торшера. Я смотрела на них с безразличием, стараясь не впускать в голову тех ужасных мыслей о том, откуда они там.

Помню, отец попытался подойти ко мне, но я выставила руки перед собой и быстрым шагом ушла в свою комнату, закрыв за собой дверь. Кассий пошел со мной.

Помню, начала двигать тяжелый комод к двери.

– Что ты делаешь? – спросило чудовище.

– Не хочу, чтобы они вошли. Никто из них, – мои губы задрожали, в горле встал ком.

– Спи спокойно, Ева, – Кассий посмотрел на меня, как мне тогда показалось, с нежностью (а может, мне лишь хотелось верить, что это так). – Я буду охранять твой сон.

По моему внутреннему ощущению, сейчас был полдень, а значит, спала я не так уж и долго.

– Ублюдок! Скотина! Да как ты только посмел явиться сюда?! – с каждым маминым словом я внутренне сжималась все сильнее и сильнее.

– А что ты сделала с моей дочерью?! Если бы я не вошел, ты бы убила ее!

– Это все твоя вина!

Я вздрогнула, зажав голову руками и спрятав лицо в колени с абсолютной уверенностью, что сейчас расплачусь.

– Хочешь, я заставлю ее замолчать? – самодовольно поинтересовался Кассий. – Мне нетрудно.

Я с опаской на него посмотрела, но ничего не ответила: к моей комнате приближалась мама, и звук ее шагов не предвещал ничего хорошего. Я еще в детстве научилась распознавать, какое у мамы настроение, полагаясь исключительно на ее шаги.

Я понимала, что, пока Кас здесь, никакого вреда она мне не причинит, он ей просто не позволит, но все равно все во мне сжалось в комочек от страха.

Мама резко открыла дверь в мою комнату, и было видно, как мгновенно был подавлен ее импульс войти. Она просто застыла на пороге, и я бы не сказала, что от страха перед чудовищем. Хотя он уже и не выглядел, как монстр, все его тело излучало вибрации гнева и ненависти, внушающие благоговейный страх перед ним.

Мама застыла в изумлении. Тут же позади нее показался и отец. Она развернулась к нему с огромными от удивления глазами и прошептала, постепенно срываясь на крик:

– Филипп, а это еще ЧТО ТАКОЕ?! – она снова посмотрела на меня, а затем на Кассия. – Почему в комнате у твоей дочери какой-то мужчина? Как ты это допустил? Мало этого Адама, так еще и это! Да он ей в отцы годится!

Тем не менее, женщина все еще мялась на пороге, не решаясь войти.

– Мария, тебе лучше замолчать прямо сейчас, – голос отца был холоден и возражений не терпел.

К моему изумлению, она действительно замолчала.

– Ева, – обратился ко мне папа, – нам нужно поговорить с тобой. Наедине, – он многозначительно посмотрел на Кассия, а тот, в свою очередь, на меня, ожидая моего ответа.

Я тоже посмотрела на Каса и, собравшись с силами, кивнула.

"Я рядом, если буду нужен, просто позови", – раздалось в моей голове и монстр исчез.

Мама облегченно вздохнула, как будто люди, испаряющиеся у нее на глазах, были нормой. Меня это насторожило. С другой стороны, она может быть под воздействием успокоительных, как сказал папа ночью.

Мама сделала шаг в комнату.

– Стой на месте, – из-за того, что с момента пробуждения я еще не издала ни звука, голос с трудом прорезывался из горла и был хриплым. – Не подходи ко мне.

– Вот не нужно делать вид, что я теперь монстр.

Мне показалось, что мои брови, уехавшие вверх, уже не вернутся на место. Я задрожала всем телом, но глаза оставались сухими: плакать не хотелось ни капельки. Вместо этого в моей груди собрался колючий комок гнева и отвращения. Да, трясло меня от злости. Я смутно помнила вчерашнее, всеми силами не давала моей памяти к этому вернуться, потому что мне казалось, что я умру, если хоть на мгновение дам себе расслабиться и вспомнить.

– Мария, – прорычал отец сквозь зубы.

– Не-е-ет, послушайте меня, вы, оба! – женщина злобно сверкала глазами и все-таки вышла на середину комнаты, теперь находясь между нами двумя. – Я приняла ее ради тебя! Я растила ее ради тебя! А потом что? Ты бросил меня, а ее мне на шею повесил!

– Я оставил тебе деньги, – отец отвел глаза.

– Деньги! Показать тебе, где эти деньги?! Зайди в кухню, открой аптечку! Почти все, что ты оставил, ушло ей на врачей и лекарства, потому что бедная несчастная Ева режет себя и не хочет жить! Как будто бы я хочу!

По спине пробежал скользкий и неприятный холодок: почему она так странно говорит? Почему она ведет себя так, будто я дочь только отцу? Как будто я не ее дочь?

Я открыла было рот, чтобы спросить, но меня тут же остановили:

– Не-е-ет, говорить буду я! Я растила ее, Филипп! Я кормила ее, я одевала! И это ее благодарность? – мать в ярости указывала пальцем в мою сторону. – Я таскала ее по врачам, покупала ей таблетки, пыталась быть хорошей матерью! И что я получаю взамен? Она приходит домой в полночь, в грязной одежде, как потаскуха! Даже не знает, сколько ее не было дома! Еще и под наркотиками, конечно, под ними! Я нахожу во дворе полчище бычков от сигарет, нахожу под ванной коробочку с лезвиями – доказательство того, что твоя дочь не держит свое слово, вся в тебя! Как мне было реагировать?!

Никто не ответил. Я уже сомневалась в том, что папа вкалывал ей транквилизаторы, уж слишком агрессивно и без остановки она кричала на него.

Было ощущение, что мы с отцом, не сговариваясь, решили дать ей высказать все.

– А где ты был? И я сейчас не про то время, когда ты сказал мне: "Мария, ничего не спрашивай, мне нужно уйти". Нет! Я про все то время, что ты закрывался в своем кабинете, оставляя меня с ней, на полном моем попечении, будто бы это мой ребенок. Я делала это все ради того, чтоб ты был со мной! А что сделал ты?!

– Может, будь твои действия искренними, я бы остался? Посмотри на это с другой стороны: я оплатил твое обучение, потому что твои родители не могли себе этого позволить. Я оплатил все твои курсы, благодаря которым ты сейчас здесь, благодаря которым ты получила эту должность. Из простой, ничего из себя не представляющей Машки ты стала Марией Марковной. Я никогда не занимаюсь воспитанием собственных детей. Ева исключение только потому, что она Ева.

Мозг отказывался воспринимать их диалог за чистую монету, отказывался вообще думать, что все это реально.

Родители редко ссорились при мне. Помню, в детстве меня сначала укладывали спать и только потом начинали выяснять отношения и делали это исключительно шепотом.

Родители ли?..

Я в волнении теребила одеяло и молча смотрела на обоих взрослых, которые сейчас подсчитывали, кто кому больше должен.

– Я все еще здесь, – собравшись с силами сказала я уже твердым голосом.

Оба родителя посмотрели на меня, будто опомнившись.

– Так, – сказал отец строго. – Я не хочу выяснять ни с кем отношения. Тем более, с тобой, – он с презрением посмотрел на бывшую жену. – После того, что ты сделала с ней, я уже не настроен так благосклонно, как раньше.

Теперь папа пристально смотрел на меня, а я думала видно ли ему с порога, как пусльсируют мои виски?

– Можно присесть? – мужчина кивнул на край кровати.

Я разрешила, плотнее укутавшись в одеяло, потому что на мне ничего не было, кроме нижнего белья.

– Маша, садитесь в кресло, – приказным тоном обратился он к маме. – И больше никогда не смейте забывать, кто я такой.

Он только что унизил ее, так мне показалось. К словам не подкопаешься, даже интонация уважительная, но, уверена, он сейчас сделал ей очень больно.

В этом моя беда: я очень эмоционально чувствительна к другим людям. Помню, мы с мамой очень сильно поссорились, а на следующий день утром я обнаружила, что она забыла свой обед дома, и расплакалась, так плохо мне стало от мысли о том, что она будет испытывать голод и не сможет поесть. Ходить куда-то за едой ей было некогда.

– Во-первых, – начал папа, глядя на меня своими голубыми глазами, в которых я видела отражение своих во всех смылах, – мне очень жаль, что все обернулось именно так. В моих планах ты была подстраховкой на случай, если провалятся все остальные способы вернуть Кассия. Тише, подожди, я объясню, – он отреагировал на мой вздох. – Такими были планы изначально. Я думал, ты будешь настолько одинока, что не допустишь и мысли о том, чтобы лишиться единственного существа, с которым ты сблизилась, пусть и не по своей воле. Но послушай меня, Ева, то, что сделала ты, вызывает во мне гордость.

Я с недоумением посмотрела на отца.

– Я объясню: легко повергнуть мир в безнадежность алчности и мрака, если это единственный способ спастись от своей боли, а я знаю, что это непросто. Другое дело – переступить через себя ради спасения мира, кроме жестокости которого ты не видела ничего. Если бы не то, что сделала с тобой Мария... я бы оставил все, как есть, потому что уважаю твой выбор больше, чем хочу освободиться от своего проклятия вечной жизни.

– Вечной жизни? – переспросила я, хотя уже начинала догадываться.

– Слушай же, дочь моя.

***

Филипп был самым первым ребенком у своего отца. Отца звали Ворон.

Ворон был суров и жесток, и детей у него было много, как много было и женщин.

На Филиппа вылилась вся участь первенца: и ответственность за младших, и неопытность молодости отца.

Кассий оказался братом Филиппа. Самым младшим.

Они не были родными по крови. Филипп помнил, как однажды дождливым осенним вечером к ним в дом пришла худая, бледная женщина с огромным животом, который, казалось, вот-вот переломит ее пополам. Она споткнулась о порог, и Филипп подхватил ее, перепуганно глядя на отца. Юноше тогда было четырнадцать.

– Кассий... – прошептала она бледными обескровленными губами, – Кассий хочет наружу...Тьма...я просила духов о сыне...они заберут мою жизнь взамен на его...

Она лишилась чувств и пришла в себя только когда у нее начались схватки.

Филипп помнил, что это было мучительно долго, и ему казалось, что это из женщины вот-вот выйдет не дитя, а дюжина злых духов.

Родился мальчик. С первым криком ребенка на следующее утро, женщина вздохнула в последний раз и скончалась.

– Что будем делать? – спросил сын у Ворона.

Глаза отца сверкали каким-то алчным блеском.

– Вырастим и примем, как родного. Отныне это брат твой – Кассий.

Ворон объяснил мальчику, что мольфары живут для помощи другим, и если они возьмут к себе и воспитают этого мальчика, то подадут другим пример, а духи будут благосклонны.

– Мне кажется, от него исходит что-то злое, – признался Филипп.

– Брось. Ты испугался того, что говорила в бреду несчастная женщина? – ответил ему Ворон, пока они вместе вытирали кровь, оставшуюся после рождения Кассия.

Ворон и Филипп, на правах первенца, жили вдвоем, все остальные дети были при своих матерях, а мать Филиппа, так же, как и Кассия, погибла при родах.

Ворон считал, что если мать ребенка умирает во время родов, то дитя впитывает в себя ее силу, поэтому в поселении особенно чтились дети, оставшиеся наполовину сиротами. У самого Ворона таких, вместе с Кассием, было только двое.

На первый год жизни Кассия позвали женщину, у которой недавно тоже родился ребенок, чтобы его выкормить.

Филиппу не нравилось, что теперь внимания отца стало у него вдвое меньше, но Кассия он любил.

Мальчик родился седым, совсем белым, даже глаза его, казалось, были наполнены дымом и старостью. Ворон считал, что Кассий – что-то вроде бога на земле, ведь он дан духами, а значит чист. Поэтому и выглядит так... необычно.

Мольфары обладали знанием: они умели лечить недуги с помощью трав и молитв богам, они даже могли управлять силами природы, используя для этого специальные заклинания и особые предметы. Они укрощали грозы и ветер, и во всем мире им не было равных в их искусстве. Особенно сильны они были вместе.

Однако Кассий...

Кассий превзошел их всех вместе взятых. Он с младенчества мог лечить тяжелые недуги одним только прикосновением и совсем не нуждался в том, чтобы читать заклинания и проводить ритуалы, когда нужно было спасти урожай от непогоды.

Один-единственный седой мальчишка сделал бесполезным все поселение, из-за чего мольфарам пришлось разбредаться по карпатскому хребту и всему закорпатью, чтобы хоть где-то их знания и силы были полезны.

Филипп сказал, что в настоящее время волшебники вымерли, ведь их источник силы был не только в природном даре и мудрости, передававшейся избранным, но и в единстве.

Христианство только-только начало пускать свои корни, но даже в непроходимых горных лесах этого было достаточно, чтобы связать Кассия с дьяволом.

Некоторые считали его Антихристом. Думали, что это не духи даровали его той женщине, а сама тьма преисподней.

Ворон же, для примирения, силой свел Кассия с Добраной, своей семнадтатилетней дочерью. Самому же Кассию тогда было шестнадцать. Не помогло.

Через сезон после этого он пропал. Пропал и Ворон. Это случилось зимой, после того, как мольфары подняли бунт против юноши.

Филипп любил брата и завидовал его способностям, но ни разу он не замечал, чтобы сила Кассия была обращена во зло.

Когда отец с сыном пропали, все вздохнули с облегчением: думали, Ворон расправится с чудовищем, ведь ни на секунду не сомневались в том, что ему, Ворону, под силу убить. Тем более, все знали, что Кассий – случайная ошибка случайно сложившихся обстоятельств, оттого еще больше боялись его.

Филлип с десяток раз повторил, что Кас был чистым, как вода, сбегающая вниз по камням из глубин гор. Кассий был добрым и печальным, настолько, что казался стариком, запертым в крепком юношеском теле.

К слову, еще одна причина, по которой Ворон любил Кассия больше, чем Филиппа: Филипп был строен, но физической силой никогда не отличался. Кассий же был крепким и высоким, несокрушимая карпатская скала с добрым сердцем.

Через несколько дней Ворон вернулся. Это случилось, когда солнце уже начало клониться к горизонту, окрашивая небо и снег кровавыми разводами. Люди бросились к нему, светясь радостью: он без Кассия.

Филипп прибежал одним из последних, с маленьким сыном на руках, и увидел, как все застыли на расстоянии нескольких метров от Ворона, который держал голову опущенной. Сердце Филиппа гулко забилось, он опустил мальчика на землю и начал пробираться сквозь толпу.

– Отец! – тот не поднял головы. – Отец!

Ворон вскинул вверх правую руку. Стало тихо, как и подобается в предсумеречный час.

– Слушать меня беспрекословно, – сурово сказал он, не поднимая головы. – Всем сейчас же отправиться к алтарю, проследить, чтобы никого не осталось снаружи. Там я сообщу, что делать дальше.

Перепуганные мужчины и женщины тут же последовали приказу.

Филипп наконец смог подобраться к отцу, который шел позади всех и, казалось, прислушивался к дыханию сосен, гор и снега.

– Что случилось? Где Кас? – тихо спросил он.

Ворон посмотрел на мужчину настолько свирепо, что тот снова почувствовал себя мальчишкой.

– Его больше нет. Забудь это имя, Филипп, лучше проследи, чтобы сыновья твои были при тебе.

– Где Кассий? – настолько беспрекословно и осуждающе, насколько только мог себе позволить, повторил вопрос мужчина, уже готовясь к гневу отца. – Как же Добрана? Она ведь понесла от него и к концу лета разродится.

Но Ворон остановился и поднял свои голубые, совсем как и у сына, глаза, и посмотрел на него:

– Я совершил ошибку, чудовищную ошибку, – мужчина, чьи волосы уже начала обвивать седина, пожирая красивый каштановый оттенок, закрыл лицо рукой и зарыдал.

Люди, шедшие впереди, начали оборачиваться. Филипп прикрикнул на них и сказал идти дальше.

Ворон стоял на коленях, запрокинув голову к небу, которое с востока уже начинало чернеть. Филипп склонился над ним.

– Пусть духи уничтожат меня, – хрипел Ворон, – я готов отдать жизнь за то, что я сделал.

– Ты убил Каса?.. – испуганно, не желая верить, спросил Филипп, и холодок прошелся по его спине.

– Хуже, много хуже, сын. Помоги мне подняться.

Алтарь находился в пещере с узким проходом, именно поэтому Ворон выбрал его. Мольфары встали в круг, поместив внутрь детей, и начали молиться.

– Нам нужно продержаться до рассвета, а после навсегда покинуть эти земли, они прокляты, – сокрушенно сказал Ворон.

Они не продержались.

Кассий явился к ним около полуночи. Он стоял у порога священного места, а глаза его светились изнутри красным.

Об упырях там еще не слышали и таких не знали, но Кассий был куда больше, чем понимание упырей, вампиров, вурдалаков и прочих кровопийц где бы то ни было.

Он был настоящим чудовищем.

Он безудержно пил кровь горцев на протяжение нескольких недель, и спрятаться от него нельзя было ни днем, ни ночью, никакие молитвы и заклятия не могли помочь.

И Кассий мучился. Он мучился настолько, что это сводило его с ума, и он терял контроль над собой все больше.

Мало-помалу, но ему удалось отдалиться от мест, где он вырос, но убийств это не остановило. Ночами в горах можно было услышать не только завывания ветра и стоны сосен, но и крики отчаяния, наполненные болью: это Кассий скорбел по убитым.

Еще через какое-то время, когда жажда стала контролируемой, и он уже мог ее сдерживать, монстр начал убивать ради удовольствия.

Одно оставалось неизменным: женщин и детей он не трогал.

Когда уже о демоне-кровопийце стало слышно за пределами гор, стало ясно, что с этим нужно что-то делать.

Он был куда страшнее того, что когда-либо обитало в горах, ведь смерть его была насильственной, черным ритуалом обращения во тьму. Ворон хотел обратить приемного сына в ночь, развеять его магию, поглотить ее.

Филипп выманивал брата из леса с его четырехлетней дочерью на руках: таков был новый план, исправляющий провалившийся алчный план Ворона.

Человеческая, еле живая часть монстра купилась на это. К тому же подключилось и любопытство: дочери он никогда не видел, и ему было интересно, унаследовала ли девочка его способности.

Они были втроем: Кассий, Филипп и Ясиня.

Ясиня испугалась отца, и прятала лицо в шею дяди, иногда светя из-под его волос своими серыми, как дым, глазами.

– Это твой отец, – сказал Филипп девочке. – Папа твой.

– Папа? – белокурая головка выглянула из-под завеси волос. – Папа.

Кассий улыбнулся, в нем зашевелилось что-то живое и теплое. Он видел в дочери отражение себя и определенно испытывал нежные чувства.

Филлип поставил девочку на землю у своих ног, убедившись в том, что Кассий настроен дружелюбно. Из-за деревьев выступило около двух десятков мольфаров, что скрывала тьма.

– Если ты тронешь хоть кого-нибудь – Ясиня умрет, – Филипп прижал к тонкой детской шейке лезвие, а другой рукой крепко держал девочку за плечо. – Делай все, что тебе скажут.

Кассий дернулся в сторону Ворона, и рука Филиппа дрогнула, оставив на шейке Яси кровавую ниточку. Это парализовало чудовище. Оно с вожделением смотрело на кровь и билось вибрацией крупной нечеловеческой дрожи.

В мгновение ока Ясиния оказалась в руках своего отца,у его губ пенилась слюна, а острые, как бритвы, зубы выступали вперед. Сделав над собой усилие, Кассий отбросил девочку всторону. Она глухо вскрикнула и потеряла сознание.

Монстр повернулся к мольфарам:

– Помогите, – простонал он, упав на колени.

И ему помогли.

Сила рода Кассия была навеки запечатана до тех пор, пока она не будет нужна, чтобы найти "живую", жертвой которой Кассий будет уничтожен навсегда. Казалось бы, логично, просто и практически не требует крови, которой и так пролилось немало.

Но нет. Ворон решил, что после того, что случилой с Ясиней, духи разгневаются, он без конца твердил о балансе, о карме. Он сказал, что Филиппу придется поплатиться собственной дочерью, когда сила Кассия достигнет своего пика, он связал так называемую "живую" с монстром, чтобы, когда она умрет, ему бы тоже пришел конец.

Мольфары понимали, что тьма в Кассии будет лишь расти, и поэтому решили связать его дух с секвойей, чтобы энергии было куда деваться. Так и сделали. Чудовище погребли под камнями у бежащей воды, погрузив в пустоту, выбрали дерево, написали послание в будущее и умыли руки.

А Филипп остался. Ему обещали вечную жизнь и неуязвимость до появления наследницы, которая исправит все. Наследницы, которая станет агнцем, чтобы избавить землю от проклятия по имени Кассий.

Проблема была еще и в том, что "живая" могла вернуть Кассия к жизни, только этого пожелав, ведь они оба, как главное равновесие природных сил, зависят друг от друга, полярны друг другу, тяготеют друг к другу и прочее, прочее...

Филиппу лишь было нужно воспитать ее так, чтобы она была готова отдать в жертву свою жизнь. У него уже была жена и двое сыновей. Он видел, как мальчики растут, становятся мужчинами, стареют и, по итогу, умирают, а сам он так и остается в своем расцвете.

После у него были и другие дети. Поначалу было больно, а после он оставлял своих сыновей. Проходили десятки и десятки лет, а той самой дочери так и не было. Он ждал ее появления, как благословения свыше, чтобы быть свободным от своего проклятия и спокойно умереть.

И вот он вернулся на родину, в надежде, что именно здесь у него получится осуществить желаемое. Родился Адам. Филипп называл так каждого своего сына из тех, что рождались уже после погребения брата.

Отчаявшись в попытках, он уехал в Исландию, в надежде найти там уединение и повстречал ее.

Женщины уже давным давно потеряли для него свою загадку, таинственность и желание завоевать, они все были лишены любого содержания, кроме возможности найти выход из бессмертия.

А в ней что-то было. Он жаждал ее так сильно, что даже не думал о ней, как источнике. Он думал о ней, как о сосуде, который хочется наполнить.

Впервые за столетия он полюбил.

Ее звали Мора.

Филипп сидел на утесе и всматривался в беспокойные холодные волны океана, думая о том, что хотел бы здесь умереть. Она неслышно подкралась сзади.

– Не лучший день для смерти.

Филипп вздрогнул, но не стал смотреть на нее, боясь, что внешне она не будет так красива, как красив был ее голос, упавший в вечернюю сырость серебристыми каплями тумана. Женщина говорила с ним на его родном языке. На их родном языке.

Она села рядом. От нее веяло чем-то нечеловеческим. Запах ее волос, который доносил ветер, был пьянящим, и от этого еще страшнее было посмотреть в ее сторону.

– Почему не лучший? – поинтересовался мужчина, которому начинало казаться, что все это ему лишь привиделось.

– Очень красивый закат.

Это было правдой. Небо пылало, поджигало холодные воды океана, горело сонными лиловыми просветами в облаках и завораживало количеством пестрых красок.

– Думала, я уже никогда не встречу земляка. Отец увез меня сюда, остерегаясь баек, которые ему рассказывала бабушка. Да и он считает, что сюда точно никогда не свалится "царь–бомба".

Филипп посмотрел на Мору и понял: он пропал.

На улице было не больше восемнадцати градусов, а она была босая, в струящемся белом платье и нежно-голубом свитере крупной вязки. Ее пшеничные волосы в закатном свете пылали огнем, а зеленые, как у колдуньи, глаза, затягивали вглубь сильнее болотной трясины. Кожа ее была белой и гладкой, как фарфор, а губы сложились в сочувствующе-ласковой улыбке.

Сердце упало. Он молча разглядывал ее, взволнованный, как мальчишка, но ничуть не смущающийся.

Он смотрел на Мору и мечтал, что такой же прекрасной будет и его дочь. Когда он потянулся поцеловать ее, она не отстранилась. Уверенным, уже привычным движением, он притянул Мору ближе, коснулся лица, провел пальцами по шее, и голова его вскружилась, когда он почувствовал, как бьется пульс под тонкой бледной кожей.

Не возразила она и когда он раздел ее, разделся сам, в каком-то страшном волнении, забыв, каково это: желать женщину так сильно и отчаянно, чтоб дрожать всем телом от каждого ее вздоха и стона.

Она была мягкой, хрупкой, божественной. Филипп испытвал огромную радость, трепещал каждой клеточкой тела, тонул в болотных топях ее изумрудных глаз и, когда все кончилось, он решил, что это ему приснилось.

Он полюбил ее отчаянно, крепко, как будто она была его первой и единственной любовью, а когда узнал, что Мора ждет ребенка, был вне себя от радости.

Врачи сказали, что будет девочка.

Дочка! Наконец-то дочка. Он женился на Море, спланировал, как проведет с ней всю оставшуюся жизнь здесь, в Исландии, далеко-далеко от Карпат, далеко-далеко от Кассия и своего проклятья. Плевать, что будет. Пора бы спустя столько столетий подумать и о себе.

Эти девять месяцев его бесконечно долгой жизни были самыми счастливыми за все те сотни лет.

Мора умерла при родах. Как умерла мать Кассия. Люди не способны выдержать божественное в себе.

Тогда к Филиппу вернулась прежняя суровость и безэмоциональность. Он забрал дочь, уехал из Исландии и привез ее в Карпаты, желая бросить где-нибудь под соснами у каменных плит, но не смог: он любил Еву. Тогда Филипп отправился на поиски новой матери для своего ребенка. Повстречал Марию, которую выбрал только потому, что та любила его очень сильно, а значит, полюбила бы и его дочь.

Так они и начали жить втроем, и Мария действительно заботилась о девочке и принимала ее за свою, все, лишь бы хоть иногда получать толику ласки и тепла от бесчувственного гражданского мужа. Более того, она знала, кто такой Филипп, она верила его историям, что только больше подпитывало ее желание заботиться о маленькой Еве, и единственное, чего она не знала, это судьбы и предназначения самой девочки.

Филипп увез новую семью подальше от родины, чтобы с Евой наверняка ничего не случилось, пока не придет ее время. К тому же, его все еще периодически посещали мысли о том, чтобы убить ее и положить всему конец, но то, насколько сильно она была похожа на Мору, не давало ему этого сделать.

Когда Еве исполнилось двенадцать, он понял, что тянуть больше некуда, поэтому решил отправиться в Карпаты и отыскать Адама, а после подстроить все таким образом, чтобы Ева оказалась в нужное время в нужном месте.

Однако план очень сильно отличался от изначального, в котором он должен был убить собственную дочку. Он решил воскресить брата с ее помощью, потому что не видел смысла в мире и, уж тем более, в его защите. При желании, люди уничтожат себя и сами, так что нечего спасать мир жертвой собственной дочери. Пусть лучше сбудется вторая часть писания, где Ева жива, пусть даже и с живым Кассием.

К тому же, нужно было сделать так, чтобы Еву тянуло к чудовищу, чтобы она была одинока настолько, что граница добра и зла перед лицом одиночества и пустоты совершенно стиралась.

Ева испытала очень сильный стресс в первый год жизни, оставшись без матери, потом Мария смотрела ее, но это было не то. Филипп старался быть холодным с дочерью, что тоже было ударом по детской психике, но иногда был любящим и заботливым, так что, когда он ушел, мир Евы рухнул.

Потом через год умерла ее бабушка.

Потом она взялась за лезвие.

И попала в точку невозврата.