Сожрите Наши Души

-... Хорошо ещё, что его позволили похоронить по-человечески. Представить страшно, что его тело могли сбросить в яму к остальным повешенным. С ними обращались, ей-Богу, как с прокаженными... - Льюис поморщился; пускай с того злосчастного дня минула целая неделя, воспоминания ничуть не поблекли, скорее наоборот, налились сюрреалистично яркими красками. - Хилер не заслуживает такого обращения. Никто не заслуживает.

Фабиан, стоявший напротив, оторвал взгляд от пола, пусто поглядел куда-то в сторону. Его лицо уже как несколько дней бессменно отражало выражение глубокого спокойствия, порой пугающе неуместного, граничащего с полным умиротворением. Фабиан как будто бы окаменел изнутри, примирившись с чем-то, одолевавшим его долгие годы, и более нельзя было увидеть в его чертах ни одного лишнего движения. Он казался совсем другим человеком, но сложно было с точностью сказать, хороши ли произошедшие с ним перемены, исцелили ли они его непримиримую с жизнью натуру или окончательно опустошили его душу. В одно Льюис с ужасом уверовал сразу: смерть Хилера почему-то принесла Фабиану облегчение.

- Не боишься? - Спросил Тайфер, глядя на Льюиса исподлобья.

- Чего именно?

Временами Льюису начинало казаться, что разразившиеся события породили в нём не просто бесстрашие, а редкостную бездумность. Когда после смерти Хилера на площади хлынули толпы молодёжи, требующей искоренения смертных приговоров, Льюис, сам того не желая, очутился на передовой, стоя буквально и метафорично против тех, кого ранее пускай и скрыто, но поддерживал. В тот момент он осознал, насколько незначительны для него собственные взгляды и убеждения; он ясно ощутил себя частью чудовищно огромного механизма, подминающего под себя всё без разбору, готового выйти из строя, но довести начатое до конца, стерев в порошок любое сопротивление. И его разум - не его разум вовсе, как и тело; он такая же полноценная часть этого злосчастного механизма, неспособного ни на что большее, кроме как рушить и уничтожать.

Он видел множество знакомых лиц, бывших участников СКОЛ-а, который не только остался в их общей памяти - он обратился в нечто новое, нетерпящее бездействия и молчания, охватившее теперь целые массы. И Льюис шёл против старых товарищей, ведомый чувством долга. Но то был отнюдь не достойный уважения порыв души и даже не исполнение святой обязанности пред болезненно любимой страной. То был действительно долг, сухой и незатейливый, исполняемый с плотно сжатыми зубами и проглоченным языком. Такова служба. Здесь главное не сказать лишнего. Сродни медицине: здесь свят принцип "не навреди".

- Не боишься, что Его Величество и в тебе отыщет предателя? - переспросил Фабиан, на сей раз глядя на Льюиса, причем столь сосредоточено и прямо, что Крофорда пробрало. Глаза, обычно стеклянно-холодные и колючие, теперь отражали нечто новое. Не кого-то, как то бывало ранее, а именно "нечто", далёкое от вещественности и "определимости". Оно просто застыло на серо-голубой радужке глаза, подобное бельму, впилось тонкими лапками-лучиками в склизкое яблоко.

- Порой мне кажется, что он изначально всё прекрасно знал. Возможно, Его Величество это даже забавит: держать близ себя человека, намеревающегося его убить. - Льюис сам усмехнулся этой мысли, отмечая её реалистичность.

Мало того, ему казалось, что Август волей-неволей вовлек его в странное испытание на прочность, и то никак не могло закончиться, потому что ни первый, ни второй не собирались "раскалываться". Льюис продолжал хладнокровно исполнять свои обязанности; Август с не меньшей, а то и большей холодностью реагировал на развернувшееся вокруг действо, явно не несущее в себе ничего хорошего, но императором воспринимаемое как нечто само собой разумеющееся. Когда ему на днях сообщили, что здание городской администрации Даспира было частично разрушено и осквернено восставшими, он, чуть прищурив глаза, сухо произнёс:

"Какая досада, однако".

Ещё более досадным было то, что от Августа ничего не зависело. Он мог выносить на обсуждение Совета свои мысли по поводу дальнейших действий по подавлению народных волнений, и, если ранее, заручившись поддержкой Хилера, Д'артагнан мог настоять на своём, то теперь его предложения просто отклонялись. После Август спешно покидал зал Имперского Совета, долго ходил взад-вперёд по кабинету, дожидаясь, когда Льюис, теперь практически не оставлявший его одного, в привычной небрежной манере задаст ставший традиционным вопрос: "Что они Вам ответили?".

Обычно Август останавливался, скрестив руки на груди, и с тяжестью, словно не желая того, отвечал:

- Неразумно. Недальновидно. Невразумительно. - Он отвешивал каждое слово, подобно глухому удару. - Вот, что они сказали мне. Как Вам такие аргументы в пользу моей неправоты, господин Крофорд?! Не правда ли, убедительно?! А как точно!

Льюис произносил в ответ одно единственное слово, настолько крепкое, что его, как правило, бывало достаточно. И пускай Август каждый раз возражал, подчёркивая некорректность сказанного, внутренне он явно был согласен.

-... Значит, - сказал Фабиан после долгой паузы, - ты можешь довести начатое до конца. Пользуйся моментом. После стольких заслуг перед Его Величеством никто и не подумает обвинить тебя в убийстве.

- Почему же?! - Возразил Крофорд, вопросительно вскинув брови. - Совет не упустит возможность избавиться от меня. Куда проще переложить ответственность за случившееся на человека, который был всё это время рядом, нежели искать виновного среди сотен возможных кандидатур. К тому же, сам подумай, какой толк в смерти Августа? После него к власти придёт Рафаэль, но фактически править будет тот же Имперский Совет, может, за исключением пары новых лиц. Суть останется прежней.

- Признай, что ты просто не хочешь рисковать своей жалкой шкурой! - Тайфер фыркнул, не скрывая разочарование.

- Думай, что хочешь, но мне смерть Хилера показала одно: жить надо своими интересами и не делать при том натужно-героический вид, словно бы от наших свершений многое зависит. Настало время посмотреть правде в глаза и признать, как бы неприятно ни было, что у любого фарса есть логическое завершение. И оно настало. Не положи мы его сами, кто-то сделает это вместо нас, но тогда нам придётся отвечать вдвойне: и за себя, и за других. Хочешь и дальше бороться за мнимые идеалы? Я не препятствую. И ты тоже, будь добр, не мешай мне обрести душевный покой до того, как я лягу в могилу.

В глазах Фабиана читалось колкое несогласие.

- Скажи, тебе всё ещё мало? - в напряжении Льюис склонил голову, стараясь заглянуть Тайферу в душу. Поговаривали, что если долго смотреть кому-то в глаза, её врата распахиваются и можно узреть всю подноготную человека в чистом виде. Льюис смотрел и смотрел, но Фабиан, застывший пред ним, оставался заурядным и материальным. Оттого в голову закрался вопрос: что такое вообще эта загадочная "душа"? Сгусток вечности? Пройденный человеком путь? Смесь помыслов и деяний? Оставалось неясным. - Разве ты не получил то, что хотел?

"Скольщиками", осквернившими здание городской администрации Даспира (а затем и земской полиции), было выдвинуто единственное требование: избрать на должность главы Совета достойное, заслуживающее доверие народа лицо, а не заведомо назначенного покойным императором Элиаса Ревиаля. Тот с радостью подписал документ, отсрочивший его назначение ещё на два месяца или "до лучших времен", как выразился господин Мандейн, явно недовольный таким положением дел.

В Совете Элиаса давно держали за блаженного, если не за душевно больного. Впрочем, его душевному равновесию можно было скорее позавидовать, нежели сыскать в нём что-то дурное; Элиас умудрялся оставаться спокойным и невозмутимым даже в самой удручающей обстановке. И Льюис начинал продумывать, что Ревиаль зачастую просто не понимает происходящего, не говоря уж о возможных последствиях. Он обладал редким умением терять всякую связь с реальностью в момент всеобщей паники и суеты, уходя глубоко в себя и оставаясь наяву одновременно. Но формально. Он мог лишь беспрекословно выполнять чужие поручения, не издавая толком никакой реакции. Казалось, подойди к нему и прикажи выпрыгнуть из окна, так он непременно встанет, откроет ставни, и "прощайте, господин Ревиаль; здравствуй, мир иной и прекрасный".

На место главы на неопределённый срок был избран Фабиан Тайфер. Никто не был в полной мере согласен с этим решением, никому оно не играло на руку и никому оно не стало поперёк горла. Зато Фабиан по воле случая получил то, к чему так долго шёл. И теперь Льюис, смотря на него, силился ответить на очень простой и в то же время важный вопрос: "Неужели тебе мало?". Чего не хватает этому извечно скучающему, но ничего не ищущему человеку, который, получил всё лучшее, не прикладывая толком никаких усилий?

- Я всего лишь хочу изменить эту страну, - тихо отозвался Фабиан с внезапной горечью в голосе.

Льюис громко рассмеялся, не веря в серьёзность сказанного:

- Если что-то и возможно изменить, то точно не твоими руками...

_____________

В тиши вокзала таилось нечто зловещее. Впрочем, нет. Оно сопровождало Элиаса день ото дня, где бы он ни был, преследовало, будь он в стенах или видениях, являлось даже туда, где раньше он чувствовал себя защищенным. Проникло и сюда, но точно не для того, чтобы проститься.

Выйдя на перрон, Элиас сумел в густой тьме зимней ночи различить пару-тройку незнакомых фигур, двинулся вдоль железнодорожного пути, медленно переступая с ноги на ногу. Его знобило, но не от холода. Скорее его настигло запоздалое ощущение бедственности положения, в которое он загнал себя сам и теперь готовился отвечать за последствия. Он крепче стиснул ручку чемоданчика, хранящего в себе все драгоценности, накопленные за семнадцать лет существования, и одежду на первое время жизни в Лиронии.

Собираясь тем вечером, Ревиаль с восторгом осознал, как мало ценного и, что важнее, своего он имеет, насколько мало и незначительно то, что держало его на месте, насколько мала и тщедушна громкая «жизнь», так тяготившая его последнее время. Он сжимал её в одной руке, почти не напрягаясь, и впервые чувствовал себя чем-то большим, нежели смесью воспоминаний и материального их подтверждения.

Он остановился на углу здания вокзала, искоса глядя на часы. До прибытия поезда оставались считанные минуты, а Регона и Ленор нигде не было видно. Элиас в двадцатый раз огляделся, но вместо желаемых силуэтов увидел собственное отражение в затуманенном стекле окна. Стоявший напротив человек был приблизительно такого же роста, также скован в плечах и руках, также сутулил спину. Лицо его, вытянутое и острое, обрамляли ставшие привычными взгляду взъерошенные светлые волосы; пальто висело на несуразно острой фигуре, подчеркивая каждый угол и линию давно знакомого тела. Но то был явно кто-то иной, ранее невиданный. Элиас практически вплотную приблизился к стеклу, стараясь разглядеть сквозь посторонние тени зависшее напротив лицо; тут же отшатнулся. В серых глазах, пристально смотревших на него, промелькнул испуг; тени бордовыми пятнами лежали на прозрачно-белой коже, губы, совершив короткое движение, приоткрылись, демонстрируя залитые алым светом десны и язык. Элиас попытался прочесть произнесенное по губам, но выходило что-то нескладное. Наверняка это был всего-навсего крик.

Стук колёс поезда оглушил.

Элиасу на секунду показалось, что он вернулся в тот далёкий день, в последние часы уходящего ноября, в злосчастную зеркальную комнату, где как будто бы остались дожидаться его души. Поезд вновь накрыл его тоннелем нарастающей тревоги, и Элиас застыл в оцепенении, понимая, как близок он к тому, чтобы наконец всё изменить, и как далёк от того вместе с тем.

Регона и Ленор по-прежнему нигде не было видно. Они обещались появиться, принеся с собой заветные билеты в будущее, но нарушили данное слово. Элиас стоял, еле сдерживая глухой стон отчаяния и не желая признавать правдивость происходящего. Он раз за разом обращал взгляд к дверям вокзала в надежде, что знакомые лица проступят в его блеклом свете, но никто так и не появился.

Они обманули его.

Быть может, это была часть изначального плана побега. И реши теперь Элиас сообщить о нём, волей-неволей подставил бы самого себя. Тут же возникли бы вопросы: почему Вы не сообщили сразу? Как прознали о побеге господина Триаля и цесаревны? Где были прошедшей ночью? Ответы же на них породили бы ещё больше неудобных вопросов, и тогда в центре обсуждения оказалась бы совершенно другая персона, отнюдь не Ленор и даже не Регон.

В тот момент Элиас твердо решил: никакой попытки побега не было. То, что он видит кругом, - иллюзия, а произошедшее - страшный сон. Надо только достаточно сильно поверить.

Надо только побыстрее проснуться.