Сожрите Наши Души

«Мы творим историю.

Здесь и сейчас собственными руками собираем мир по частицам, подобно богам воплощаем в реальность самые смелые мечты.

Мы рождены первыми. Первыми и единственными, даже не ведающими о существовании Бога. Мы дышим идеями и идеалами, забывая обо всем земном и немощном, погрязшем во мраке разврата и неведения. Нам чужды тяготы повседневной жизни - мы задыхаемся в ней. Мы боремся во имя лучшего будущего, забывая о боли и страхах, преградах и неприятии, превозмогая собственную плоть и пороки.

То и есть мы.

Истинное воплощение человеческого разума. Мы создали себя сами, познавая этот мир и покоряя его своей воле.

Мы творим историю. И всё будет так, как мы того пожелаем».

________

- Я больше не чувствую их. Совсем, - тихо произнёс Элиас, с минуту неотрывно глядя на собственные руки, а после резко подняв глаза на Регона.

Тот сильно изменился за минувшую ночь; до отъезда решился начисто сбрить усы, обнаружив, что те подпалились с левой стороны, практически полностью осыпались; под лихую руку попала и привычная глазу щетина. Регон помолодел в лице на добрые пять лет, однако свежий вид его омрачали отекшие от недосыпа глаза. Остаток ночи, после того как удалось потушить пожар в саду, рачитель провел за сборами вещей, тогда же помогал дворецкому грузить внушительный багаж в дормез, сновал и суетился, боясь позабыть что-то важное. Слова Элиаса пробудили в Регоне новую волну тревоги, он настороженно поглядел на него, машинально растирая зудящую щеку, тихо спросил, хотя и прекрасно знал ответ:

- О чём Вы?

- О душах, - с готовностью отозвался Ревиаль.

- Ради всего святого, Элиас, не морочьте мне голову! Я не хочу слушать Ваши бредни. Даже мысли не допущу, что в них есть хоть доля правды. А ежели не желаете ехать, то Вы прекрасно знаете, что не мне это решать. Нас ожидают!

Первый день зимы, белый и чистый, умытый талым снегом, ознаменовался трауром по Делмару Д'артагнану. Слух о его гибели разнесся по стране за считанные часы, и жители из каждого её уголка стекались в столицу, дабы преклонить голову пред гробом покойного императора. В Эйсбурге в честь этого события открыли единственный центральный выезд, где собралась добрая половина города. Хармс, ранее отосланный Регоном туда для разведки обстановки, с видом тоскливым и утомлённым рассказал, что на границе дежурят солдаты, пропускают далеко не всякого: только мужчин и только высокого статуса; спрашивают документы, осматривают багаж. Рабочих не пущают, как бы те не грозились устроить стачку; не боятся солдаты и грубой силы. Хармс с ужасом твердил одну и ту же историю о том, как один из них ударил по голове особо упрямую бабу, да с такой силой, что та аж на землю повалилась, не издав ни единого звука. Регон долго и озадаченно слушал его, хоть и бояться ему было нечего, а после вновь принялся перебирать вещи. Кажется, он находил в этом успокоение.

Элиас большую часть времени проводил подле зеркал, никак не мог поверить, что человек, стоящий напротив в отражении, и есть он сам. Незнакомец сей был странен: мертвенно бледен, к тому же щедро напудрен Мирой так, что казался и вовсе прозрачным; с круглыми, широко распахнутыми глазами, занимающими добрую половину узкого лица; с вострым носом и светлыми губами. Лицу этому совсем не шёл траур. Чёрный плотный фрак сковывал фигуру, делая её ещё более угловатой, воротник-стойка скрывал тонкую шею, упираясь в самый подбородок, а высокие брюки на подтяжках оголяли щиколотки, из-за чего становилось совершенно очевидно, что они малы Элиасу уже как год.

- Кого видите на сей раз? - поинтересовался Регон, заставший Ревиаля перед зеркалом. Тот поспешно отскочил в сторону, одернув полотно, тем самым полностью скрыв отражение.

Регон нечасто расспрашивал Элиаса о душах, а если брался, то никогда не выведывал детали, касаясь всего поверхностно и как бы невзначай, словно боясь задеть собеседника за живое.

- Так кого же Вы видели? - он повторил вопрос, видя в лице юноши замешательство.

- Себя.

- Неужто? - он нахмурился, готовясь к тому, что Элиас продолжит гнуть прежнюю линию, затем подошёл к зеркалу, резко сорвал полотно, ожидая увидеть по левое плечо, где стоял Ревиаль, пустоту, но вместо этого с удивлением уставился на отражение самого Элиаса.

- Я же говорил Вам. Души исчезли. Я больше не чувствую их.

Он всё надеялся разглядеть в Регоне хоть долю радости, но напоролся на стену из негодования и замешательства.

Триаль отпрянул.

- Совсем позабыл... Я ведь хотел попросить Вас помочь мне собрать лампу для сеансов. - Он поспешно сменил тему, но согнать тревогу с лица не сумел.

- А если не выйдет? - Элиас не намеревался идти у него на поводу.

- Что не выйдет?

- Открыть сознание. Что если всё останется так? Что если души испарились навсегда?

- Глупость какая! - Регон усмехнулся, но слишком наигранно и неловко, будто что-то надломилось в нём, заныло нарастающей болью.

И Элиас, глядя на него, ощутил, что произошедшая с ним перемена ничуть не радовала его самого. Тревожила. Казалось, что внутри него всё вмиг опустело, оставив после себя лишь оболочку-сознание. Непривычная тишина, ранее горячо любимая, безжалостно жгла слух; мысли, некогда бывшие в тени, стали чётче и яснее, рождали чувство стыда и раздражения; даже мир вокруг разросся, стал настойчивым и требовательным, старался всячески обратить на себя внимание. Тишина внутри и шум снаружи - Элиасу, застрявшему в новом состоянии, казалось, что мировосприятие "человеческое" ещё более невыносимо, чем то, которым он обладал до. Впрочем, не отпускал он и той мысли, что это дело привычки.

- Произошедшее временно, - Триаль утешал самого себя.

Элиасу было трудно предположить, что творилось в голове Регона, но он ясно понимал, какие бы переживания там ни таились, какой бы силы они ни были, он бы меньше всего на свете хотел стать их первопричиной; а учтя, что иначе и быть не могло, на душе становилось совсем скверно. Он больше не хотел доставлять Регону проблем; в памяти отдавались его обвинения, и Элиас с удивлением отметил их справедливость. Он действительно эгоист. И мало думает об окружающих. Впрочем, в его мире этих самых "окружающих" раньше, считай, не было. Не должно было быть.

Эгоист.

Элиас долго мусолил руки, ломая пальцы, а когда пришёл в себя, заметил, что на внешней стороне ладоней появилась алая зудящая сыпь. Он тщательно ополоснул руки обжигающе холодной водой, старался содрать злосчастные волдыри, но те продолжали разбухать и разрастаться. Один из них лопнул; Элиас зашипел сквозь зубы от боли. Из-за спины послышался стук в дверь: Регон напоминал, что им нужно поторапливаться. Кровь никак не желала останавливаться, хлынула с новой силой, тонкой сетью пронзив кожу. Элиас промокнул руки полотенцем, поспешно натянул белые перчатки, пару дней назад забытые им в ванной, выскользнул из комнаты. Регон что-то бормотал об их неуместности, пока они садились в дормез, но юноша сделал вид, что не расслышал его.

Через час они уже выехали из города, с легкостью преодолев охранный пост. Эйсбург остался позади.

Теперь навсегда.

_________________

На сей раз ехали через Сен'Бойль. Прочие дороги, ведущие в Даспир, за ночь замело снегом, и Регон решил не рисковать, предпочтя спокойный путь краткому.

В дормезе царил холод, так что каждый вдох-выдох обращался паром и болью. За окном туманом тянулись серые очертания домов, перетекающие в пустое небо. Элиас в задумчивости скользил глазами по страницам измятой газеты, то и дело поглядывая наружу; взгляд его цеплялся за облысевшие деревья, что даже усохнув, оставались единственным ярким пятном в общей картине.

- Простите меня, - внезапно для себя заговорил Регон; он не любил извиняться, даже когда совесть жгла, однако в тот момент чувство вины поглотило его изнутри.

- За что простить? - Элиас поднял на него глаза, словно ждал эти слова.

- За всё... За всё дурное, что я сделал Вам. За всё дурное, что сказал. А, поверьте, я многое говорил... Забудьте! Всё это... Забудьте.

- Вам не в чем себя винить!

- О, поверьте! Есть в чём! Я взял на себя слишком многое. Я решил, что имею право распоряжаться человеческой жизнью. И я сломал её. Не те, кто стояли за моей спиной и отдавали приказы... Именно я. Своими руками. Абсолютно не думая, что творю. Мне не жаль своей молодости, честно; мне куда больнее от мысли, что я лишил всей жизни Вас. - Он опустил глаза, тихо продолжил. - Пятнадцать лет назад мне сказали, что на мои плечи ляжет тяжёлая и важная миссия. Я мечтал быть героем, достичь того, о чём лишь грезило моё окружение, - признания, а потому, не думая, согласился. Мне было двадцать, когда меня доставили в Вашу усадьбу, сообщив лишь, что мне предстоит встретиться с человеком великим, своего рода пророком, и провести подле него столько, сколько будет необходимо. Я ожидал в зале, с замирающим сердцем и трясущимися поджилками, когда горничная внесла Вас, двухлетнего ребёнка, болезного, вечно рыдающего, ничуть не оправдывающего моих мечтаний и ожиданий. Мне сказали, что кормилица рано оторвала Вас от груди, потому как полагала, что вскармливает дитя самого сатаны; она боялась смотреть Вам в глаза (на тот момент совсем белые), молилась всякий раз, когда Вас приносили ей. На седьмом месяце у неё закончилось молоко, и она спешно покинула усадьбу. Домашние боялись Вас не меньше, а то и больше. Никто не желал лишний раз брать Вас на руки, оттого, пожалуй, в свои два года Вы не знали ни единого слова; ни сидеть, ни ходить не умели. А я толком и не ведал, как обращаться с детьми. Мне потребовался не один год, чтобы понять, почему именно меня, ничего не смыслящего в воспитании детей, приставили к Вам... Первое время было очень трудно, а потом, наверное, я начал привыкать. Сдаваться и отступать не в моих правилах, особенно когда на кону стояло положение в обществе и карьера... Хотя, казалось бы, о какой карьере может идти речь в четырёх стенах с ребёнком на руках?! - Он усмехнулся, затем поник и с прежним выражением продолжил рассказывать. - К Вам, помимо меня, были приставлены пять нянек, не отходившие от Вашей постели ни на минуту, но ситуацию это не правило. Днями и ночами Вы, не переставая, рыдали, и я мечтал, что Вы не проснётесь однажды утром, не перенеся очередную болезнь. Мы все на это надеялись тогда.

Выражение лица Элиаса оставалось неизменно безразличным, словно он всё уже знал и не думал, что могло быть иначе.

- Первый месяц я не приближался к Вам, хлопотал по хозяйству, пытаясь привыкнуть к новому образу жизни и новым лица. Помню, как одна из Ваших нянек - Люси - пожалуй, единственная, кто действительно заботился о Вас, привела меня утром в детскую, как бы я ни сопротивлялся, положила Вас, захлебывающегося от слез, мне на руки. Странное было чувство. И страшно, и забавно, и волнительно... В тот момент, когда меня переполняли эмоции, Вы внезапно затихли. Люси со страхом говорила мне о том, что Вы слишком малы и легки для своего возраста, что слишком слабы и, вероятно, умрёте, простудившись или захворав в очередной раз. От неё я и узнал, что Вы - сын самого императора. И как бы стыдно то ни было признавать, это во многом смягчило меня. С того дня я стал больше времени проводить в детской, наблюдая за тем, как няньки возятся с Вами, а позже и сам невольно стал участником этой "возни". Первым словом для Вас стало моё имя. Тогда оно значило куда больше, чем могло за всю мою жизни. Целый мир. И он был против Вас. - Регон заслонил лицо руками, не в силах смотреть Элиасу в глаза. - Я мог бы оправдываться, уверяя, что всего лишь исполняю приказы, отданные мне свыше, но... Уже сам факт того, что я исполнял их, ужасен... Я говорил много отвратительных и лживых вещей. О мире, о жизни, о людях, о Вас в конце концов. Забудьте их все. Они не были предостережениями или желанием отгородить Вас от боли разочарования. В конечном итоге, лучше испытать его внезапно, чем жить, ощетинившись, в ожидании худшего... Так что... Забудьте всё! Это бредни. Не больше.

Элиас долго молчал, после чего резко отвернулся к окну, проговорил:

- Я ничего не хочу забывать.

И вновь в воздухе повисло молчание.

Ближе к полудню они остановились в ресторанчике на краю Сен'Бойля, чтобы отобедать. Пока Регон вкушал сёмгу, Элиас шатался по зале, рассматривая незамысловатые натюрморты, живо изображающие спелые ветви винограда в окружении резных приборов, глиняных чаш и серебряных бокалов. Изредка на полотнах появлялись иные предметы быта в весьма искаженной форме и виде, словно художник не придал им значения, торопясь перейти к написанию главного. Одним из таких предметов стала свеча, изображенная криво и размыто, совсем теряющаяся на фоне громоздкого бокала, сжатого не менее карикатурной непропорциональной рукой. Элиас долго думал, что стало причиной такой расстановки акцентов, задумчиво жуя кусок яблочного пирога (Мириной стряпни, данной ею в дорогу).

Тем днём ресторанчик пустовал. В воздухе стояла гудящая свежесть; официанты сновали, нанося последние штрихи в уборке. Один из них, совсем молодой и безусый, подавая Регону вино, проговорился, что приток гостей случается у них ближе к вечеру, когда звучит живая музыка.

- Здесь выступают музыканты? - удивился рачитель, ранее не заметивший в углу залы небольшую округлую сцену.

- Да, - утвердительно закивал в ответ юноша. - Они как раз обедают здесь.

Регон покосился на столик, где, как ему казалось ранее, расположилась молодая пара: интеллигентного вида мужчина в бардовом фраке с черными вставками и статная женщина с лебединой шеей, одетая в алое вечернее платье с глубоким декольте. Возле них в ту же минуту возник Элиас и, судя по доносящимся отрывкам разговора, торговался с ними.

- Нет, мы выступаем только для публики. Для одного-двух человек... М-м-м... Невыгодно, - неуверенно произнесла девушка, представившаяся Клариссой; подперла подбородок рукой, уставившись на мужчину, судя по всему, отвечавшему за финансы.

- Совсем не выгодно, - поддакнул тот, отставляя чашку кофе в сторону.

- Мы заплатим. Любую цену. Сколько потребуется? - Элиас невесть почему продолжал настаивать.

Регон тихо подошёл к нему, мягко похлопав юношу по спине, мимолетно обменялся приветствиями с музыкантами, после чего отвёл Элиаса в сторону.

- Мне подумалось, раз деньги, отложенные на аукцион, остались нетронутыми, то мы могли бы потратить их... Отметить, так сказать, мой последний день, - протараторил Элиас ещё до того, как Регон набросился на него с вопросами.

- В таком случае, сложно Вам отказать, - замялся Триаль, и они вместе вернулись к столику.

Цену музыканты запросили приличную. Регон демонстративно закашлялся, но возражать не стал.

- Что хотите услышать? - спросила Кларисса, медленно поднимаясь из-за стола вместе со своим спутником. - Балладу? Водевиль? Романс? Городскую песнь?

- Реквием, - уверенно отозвался Ревиаль.

Кларисса долго вопросительно глядела на него, затем звонко рассмеялась, точно он остро пошутил, но, уловив в его лице серьёзность, скомкано произнесла:

- Такое мы не исполняем.

- Тогда на Ваш вкус, - Элиас с безразличием пожал плечами, садясь в кресло напротив сцены.

Кларисса поднялась по крошечным ступеням, расположилась ровно посередине сцены, приняв картинную позу, запела высоким и вместе с тем глубоким чувственным голосом, виртуозно повышая и понижая его под стать выражаемому чувству. Тем временем её спутник поднял крышку пианино, бойко застучал пальцами по клавишам. Текст песни было не разобрать. Слова сливались во что-то единое и заунывное, подобное жалобному вою, звериному, отнюдь не человеческому. Музыка, звучавшая словно в отрыве, походила на дробь дождя, прерывистую и нарастающую с каждым последующим ударом. Регон поморщился, не видя прелести в исполняемой композиции, но продолжал сосредоточенно внимать, отдавая должное тому мастерству, с которым исполнялась песнь.

Элиас, всё это время мирно сидевший в кресле, внезапно вскочил на ноги и принялся кружиться по комнате. Танцевал он впервые в жизни, а потому абсолютно не чувствовал музыки, но он, кажется, и вовсе не нуждался в ней. Движения выходили нелепыми, медленными и растянутыми, точно тело не хотело подчиняться разуму, однако полными, точными, вырисовывающими в воздухе тающие картины.

Музыка лилась изнутри. Громкая. Оглушительная. Регону думалось, что он вот-вот уловит её, стоит лишь чуть прислушаться. И он сам невольно поднялся следом.

Элиас схватил его за руки, маня следом за собой, смеялся о чём-то своём, мало понятном кому-то другому.

Регон спотыкался, никак не мог уловить такта, в котором Ревиаль ускользал от него, чувствовал себя ещё более неловким и нелепым в чужом мире. Блаженном и лёгком, таком далёком от плотских страстей, но наполненным не менее яркими ощущениями, рвущими грудь; летящем и бесстрастном ко всему бездвижному, неспособному проникнуться новой, горящей любовью. Элиас показал ему этот мир, стоило самому распознать его границы. И теперь он заново учил ходить Регона, словно маленького ребёнка, только появившегося на свет. И рачитель мысленно сравнивал уверенные шаги двухлетнего Элиаса из далекого прошлого со своими теперешними, робкими и рваными.

Голос Клариссы стих; музыка следом за ним. Зардевшийся и запыхавшийся, Элиас замер посреди залы со сведенными над головой руками, в плавном движении скрестил их на груди, затем резко одернул к земле, приходя в прежнее скованное состояние.

Иной мир испарился. Врата его оказались заперты. А Регон так и не расслышал его песнь.

_________

Когда гроб внесли в стены храма, Август до боли стиснул её руку. Поначалу Ленор восприняла этот жест как нечто показное, но, ощутив холод дрожащих пальцев брата, поверила в его волнение. Он старательно держал лицо на протяжении всей церемонии - получалось с трудом. Ещё располагаясь в дормезе, он нервно сминал шитый платок, а стоило им очутиться во главе похоронной процессии, как еле находил в себе силы, чтобы перебирать ногами.

Тогда Ленор отказывалась верить в его боль. Наверняка потому, что судила по себе. Ею самой весть о смерти отца была воспринята с ядовитой усмешкой. Весь последующий день она провела в приподнятом настроении, словно ей вмиг удалось отпустить всё обиды на этого ненавистного, убогого человека, так и не ставшего ей близким. Утром перед церемонией она даже отпускала едкие шуточки о нескончаемом трауре, охватившем страну и череде нелепых смертей, позволивших ей наконец выгулять чёрные платья, лежавшие в гардеробе мёртвым грузом. Но увидев усохший труп, некогда бывший её отцом, в окружении сотен горящих свечей и целого полотна цветов, Ленор похолодела и онемела от ужаса. Она подняла глаза на Августа, затем на Рафаэля, уткнувшегося носом в плечо старшего брата, и вдруг не нашла в себе силы вздохнуть. Она с ответной силой стиснула руку Августа; когда же он резко подался вперёд, внезапно ослабив хватку пальцев, Ленор невольно двинулась за ним. Благо, вовремя опомнилась, вернулась на свое место.

В дальнейшем она не раз удивлялась этому безгранично сильному человеку, некогда низко падшему в её глазах, но вновь обретшего былую высоту; в душе пробудилось удивление, а вслед за ним и гордость за брата - истинное восхищение его твёрдостью. Август не дрогнул пред огромной толпой, выстроившейся подле дверей храма, без запинки произнёс длинную, им же написанную речь о любви к отцу и тех годах жизни покойного, что посвятил оный правлению; не забыл упомянуть и горечь утраты, поселившуюся в его собственном сердце. Лицом оставался твёрд и холоден. Только скрывшись от сотен глаз, он посмел одной крохотной слезинке скользнуть за высокий ворот рубашки, но, заметив на себе пристальный взгляд Ленор, тотчас промокнул щеки изрядно измятым платком.

Первыми с покойным императором прощались члены его семьи и приближенные лица. Август со свойственной ему холодностью поцеловал отца в лоб, поспешно отстранился, уступая своё место дрожащей от испуга Ленор. Она, как то было положено женщинам, сухими губами мимолетно коснулась руки отца, чувствуя холод его кожи, судорожно перекрестилась. Рафаэль, шедший следом, разрыдался у гроба, так что девушке пришлось оттаскивать его в сторону практически силком; после он ещё долго стоял, прижавшись к её груди, наблюдая за тем, как советники произносят прощальные слова; те из них, что были особо набожны, тихо молились, со страхом рассуждая о ближайшем будущем. Затем последовали всевозможные тётушки и дядюшки, коих Ленор до сего момента видела от силы один раз в жизни; их многочисленные дети и внуки, прочий сброд в виде косвенного родства и давних знакомств. Цесаревна с тоской и раздражением наблюдала за происходящим, как вдруг в толпе появилось смутно знакомое лицо. Стоило ей чуть приглядеться, как она с удивлением различила Элиаса Ревиаля. Он был последним из круга приближенных лиц, пожелавших попрощаться с императором, и дольше остальных задержался подле его гроба; когда же Ревиаль отстранился, собравшиеся в сопровождении гвардии двинулись по лестнице на второй этаж храма, где проводились личные молебны императорской семьи и хранились памятные вещи предыдущих правителей. Толпа горожан тут же хлынула в общую залу. За спиной Ленор сомкнулись тяжёлые двери, отделившие "особых" гостей от простого люда.

Лестница оказалась крутой. Цесаревна пару раз споткнулась, прежде чем шедший позади Элиас вознамерился ей помочь. Она чуть опешила, когда он безмолвно придержал её под локти, пока она путалась в складках пышного платья.

- Благодарю, - тихо произнесла она, когда они вместе вошли в залу.

- Не стоит благодарности, - с полуулыбкой отозвался он. - Примите мои соболезнования. Пусть и запоздалые, но искренние.

- Скажите, - неуверенно начала она, не в силах была больше бороться с любопытством, - кем Вы приходитесь моему отцу? Прошу извинить меня за невежество, но я дурно сведаю в родственных связях. Хотелось бы знать.

С минуту он пусто взирал на неё мутными серыми глазами, затем поспешно развернулся, бросив еле слышное:

- Никем, Ваше Высочество, - поспешным шагом двинулся вглубь толпы.