Луна

...Рука Ланы судорожно затряслась, пальцы вдруг разжались, и нож с звоном ударился о кухонный кафель. Это не Егор. Это он не сам с собой сделал.

Девушка задержала дыхание, успокаивая бушующее сердце, и медленно приблизилась к сове. Она подняла свою маленькую голову, вплотную вглядываясь в физиономию громадного, сгорбленного, дьявольского творения с мясистой широкой шеей. Глаза Егора, даже из-под приросших к лицу перьев и клюва, хватали за душу; видно было, как он внутри с чем-то борется, по чему-то горюет.

Лана, взмахнув ресницами, робко прикоснулась губами к его заострённому скользкому клюву. И вдруг...

Массивная пышная птица пнула Лану своим чёртовым копытом в живот и размашистым махом расправила крыло, из-под которого вылезла обугленная человеческая рука, сжимавшая в кулаке «Удав».

(«Удав» – российский самозарядный пистолет с большой ёмкостью магазина, созданный для замены пистолета Макарова. Разработанный АО «ЦНИИточмаш» под патрон 9×21 мм)

Задрав ствол кверху, сова хладнокровно произвела двенадцать предупреждающих выстрелов куда-то в небеса через разбитые проёмы панорамных окон позади. Затем подняла высоко над Ланой, жалобно стонущей от боли, того спящего нагого младенца и тринадцатым патроном выстрелила точно в крохотный лобик... Ни криков, ни всхлипов – лишь громкие вспышки очереди и звонкие удары гильз разразились по внутренностям пульсирующей квартиры, лишь крохотная красная клякса брызнула в потолок. А сова всё той же серой человеческой рукой сдавила тело малыша ещё пуще прежнего, с размаха ударила его головой об угол стола и швырнула за спину, прямо на дно распахнутого курьерского рюкзака.

Всё поблёкло, верх дном пошатнулось до рези и жжения. Такого попросту не может быть... Это конец.

Лана только попыталась подняться с пола, как внезапно её осиная талия в неуловимый для времени и пространства момент разбухла, покрылась воспалёнными буграми, откуда тут же кошачьими когтями повылезли раздирающие кожу совиные перья. Миниатюрные ступни преобразовались в строгие животные копыта. Веки расширились, округлились, разъехались по лицу. Приподнятый носик раздулся, загибаясь, стал походить на подлинный птичий клюв, только обтянутый человеческой кожей.

Глаза окончательно заволок уже не метафорический туман самобичевания и пустой рефлексии о вечном, который свойственен либо тем, кто опустился на личностное беспросветное дно, либо тем, кто, закрыв все материальные потребности, пребывает в поиске саморазрушения в духовности и святости поэтического «себя».

Лунова Лана потянула ладонь к своему лицу, проводя ногтями по прохладной в момент ороговевшей щеке. Зрачки её побелели, роговица покрылась липкими слезами, и...

Крылья раскрылись, перья с жадностью подхватили сквозящие струйки развязного хлынувшего в ту же секунду ветра и устремились далеко в ночное небо.

Копыта оттолкнулись от мокрого бурого кухонного кафеля. Она взлетела ракетой к звёздам и закричала с таким удовольствием от свободного полёта, видя рядом с собой прежде и Егора в его новом обличье. Ветер помогал ей лететь, словно скача на громадном детском батуте. Звёзды казались яркими блёстками калейдоскопа, до которых можно было дотянуться клювом, языком, слизнуть их.

Сожрать.

***

«Почему люди не летают?» — спрашивают себя книжные героини русских классиков.

Они летают, ещё как летают! Парят на крыльях своих обострённых максималистских чувств – одной из самых распространённых человеческих слабостей. Первородный грех порождения первых искренних чувств, повлёкших за собой всеми известные последствия. Поэтому самым главным и лежащим в основе всех страданий человека нюанс всей нашей повседневности – это замкнутая и непрекращающаяся война между чувством человеческим и умом людским. Однако тема этого рассказа не о философии противостояний и борьбе внутри нас самих же – уникального проклятия каждого. Посему настоятельно рекомендую не уходить в бессмысленные и пафосные размышления о смысле жизни и бесконечных абстрактных материях слишком часто, мой дорогой читатель.

В глубинных недугах всех подобных вопросов есть кому вязнуть. Такая вот ноша у писателей-символистов. Такое бремя наше – мучительно искать смыслы там, где их отродясь быть и не может, а после гнать всё в народ. В котором сила. Вера. Любовь.

Мы.

Ты.

Я.

***

Утро нового дня наступило с заметной задержкой, улицы и дороги города В. завесило мрачной мутью, небо и все здания заволокло густым дымчатым туманом, солнце бесследно растворилось в гуще пасмурных облаков, как шипучая таблетка от больного горла. Как будто создатель мира, сам Бог, неожиданно сильно заболел и не мог теперь себя заставить весь этот мир вновь как следует вычертить, вырезать, приклеить и раскрасить. Тоскливо мало-помалу моросило. Дребезжащие кольца от падающих капель дождя с неба ритмично отскакивали и впитывались в морскую гладь, уходящую под Золотым мостом и расплывающуюся в пространстве ближе к серому, непросветному горизонту.

У поворота к въезду на Золотой мост стоял белый кроссовер с голубыми полосками по бокам, гербами и красно-синей мигалкой на крыше.

В этой машине находились два полицейских, как по всем канонам русских анекдотов и сериалов: один тощий, высокий, как слегка помятый оловянный солдатик, с закрученными кверху жёсткими усами, которые он заботливо отращивал последние несколько месяцев, вечно поджатыми губами, заметными морщинками по всему лицу (скорее от нервов на работе, чем от почтительного возраста), загорелой кожей и глубоко посаженными, но добродушными серыми глазами.

Второй же мужик в погонах, будучи тучного телосложения, казался хмурым пузатиком с бдительным взглядом, слегка выпученными зелёными глазами и короткими русыми волосами, облепляющими его идеально круглую голову. Морщинок у него было меньше, а румянца и вечного недовольства на лице больше, чем у первого.

Они – два товарища, прошедшие через испытания жизнью, службой и ужасные случаи на работе, которым, к слову, нашлось место и в этой истории. Точнее, вся прочитанная история с самого начала и является этим самым случаем.

***

(12 часов спустя)

Стук в дверь, затем ещё и ещё, костяшки мощного мясистого кулака толстого полицейского грохотом отскакивали от входной двери. В домофон звонили, в дверной звонок тоже клацали: безрезультатно.

— Семёныч, ни звука – ни духа, может просто ушла куда-то по делам?

— Ну конечно, по делишкам прокурским... — промычал через усы худой подполковник. — Вряд ли бы нас дважды на один и тот же адрес вызывали. Родственники собрались уже заявление писать, но вот опять попросили на место жительства наведаться.

— Ну и что ты предлагаешь? Вскрывать тут надо. Наряд вызываем? ЗвОним? —надеясь, что напарник заведомо откажется, предложил пузатый капитан.

Вызвали и дождались нужного человека: хорошо, что не успели у них растеряться полезные связи за двадцать пять лет службы. Пилами прошлись по периметру двери, все замки срезали и благополучно вскрыли, как подмёрзшую консерву.

***

Экспертизу провели быстро, в морге результат подтвердили: смерть в связи с несколькими ножевыми ранениями в живот и шею. По всем показаниям – совершено убийство.

— Такая девчонка симпатичная была, точно личиком на твою рыжеволосую дочку чем-то смахивала. Точно куколка непорочная. А тут нате! — подметил худой полицейский.

— Брось ты, не похожа совсем, нож мне в кобуру! — буркнул в ответ толстый капитан.

Полицейские сидели в машине, патрулируя главный городской мост. Вдали на горизонте раскинулось бескрайнее море, а в воздухе улавливалась влага от прошедшего дождя и странно аппетитный, еле ощутимый запах бензина.

— Дело рассмотрели. Главного подозреваемого, двадцатитрёхлетнего Лучевого Егора Константиновича, пока не задержали. Ищут, — деловито резюмировал Худой.

— Но странно вот что... Он, как мне передали, официально пропал ещё пару лет назад. За погибшего в горячей точке сочли. А с чего тогда следаки сразу же на Егора Константиновича вышли? Ни черта здесь не понятно. Откуда он выполз тогда... — вздохнул Худой, почесал свои жёсткие пепельные усы и уселся, охая, в машину.

Толстый через несколько минут докурил и тоже залез в автомобиль. Весь угрюмый сел за руль, сжав брови и расширив ноздри.

— Куда дальше поедем, водитель судна? — с свойственной ему печальной улыбкой отозвался сбоку Худой.

***

Решили просто проехать пару улиц, а после к мосту завернуть и на ту часть города перебраться. Так сказать, голову проветрить, городскими видами мысли о работе на малое время затмить. Повсюду привычные пробки плелись по трассе медленно, с горки на горку охотно перебирались друг за другом машины суетливых горожан. Как Мариинский театр проехали, Худой замешкался, стал в портфеле своём что-то охотно перебирать.

— Слышишь, а к делу же конверт с прощальной запиской приложен ещё. Может, прочитаем? Всё равно сегодня же это дело в любом случае закроют, поэтому можем улики трогать спокойно и без перчаток, — интригующе обратился тот к Толстому.

— Ну давай. Распаковывай. Читай.

Худой принялся водить глазами по тетрадному листу, по выведенным чёрной ручкой на скорую дрожащую руку строкам:

«ПРОСТОЙ МАКСИМАЛИСТ»

Разжатыми устами кричат слова его, влекутся в пляс.

От роли чувств эмоций вязких, развратными мечтами шаткий

О том, чтоб покорить мирок души не чьей-то женщины,

А собственного «Я» внутри его изменчивого извратного самоанализа.

Но «кто же он?», вопрос великий и вместе с этим жалко стыдный!

Послы искусства себя лишь видят в двух проекциях:

величайший спаситель иль страдалец ущербно бездельный.

Его шатает, будто штормом моря виски

Бушующего в голове незрелого мальца: все ж лучше грязной водки миски!

Пытающего дать ответ всему: я сам!

Кто он? Кто он?! кто Я? Писавший эти строки на бегу

и не дававшего себе того ответа самому,

Лишь изредка глумя себя за это,

отнюдь не для забавы, представления.

А из-за мучительного благословения,

дарующего мне текста истинного или мнимого нравоучения

...В этом время за окном здания одним за другим скользящими кадрами сменяли друг друга. Где-то вдалеке на синей глади морские суда мелькали, усердно контейнеры в порту разгружали. Наконец выехали на круговую развилку, завернули на подъезд к мосту и тут же уткнулись в пробку. Казалось, будто вплоть до выезда из города этот автомобильный засор тянулся вязким киселём.

— М-да... Стишок у неё невесёлый, царство ей небесное, — пробубнил толстый в фуражке.

— Вот так и живут всю жизнь: сочиняют строки в надежде вселить соотечественникам веру во всё доброе и светлое, оградить от ужасов и нынешних невзгод, а потом неожиданно для них самих же новый день так и не наступает. Искусство же на то и дано, чтобы человек человеком оставался! Но на кой чёрт, как у них хватает сил продолжать творить, когда в нашем неспокойном мире в любой момент ядерная боеголовка на голову приземлиться может? — вздохнув и повернув голову в окно к морю, печально озадачился Худой.

— Ну брось ты, скоро их не будет. Технический прогресс вот-вот искоренит всех этих бездельников и пьяниц! Останутся лишь в мире деятельные, законопослушные и сильные духом и телом люди. Реально важные и полезные профессии, которые послужат настоящим примером детям, а не вот эти вот выдуманные присказки психически больных развратников! — с насмешкой горланил Толстый, размахивая руками у руля. — И нечего этих художников несчастных жалеть – это естественный отбор, выживает сильнейший и наиболее полезный для общества и всей цивилизации!

Оба замолчали, осмысляли прочитанное и высказанное друг другом. Спорить товарищи не любили, в молодости уже успели наспориться за картами и из-за женщин всяких, а сейчас свои расходящиеся точки зрения предпочитали просто выслушать и молча по-доброму принять к сведению.

Вдруг худой подполковник замечает, как со всех машин внезапно стали выходить на проезжую часть взволнованные люди: испуганные, растерянные, остолбеневшие. Махают руками, обнимаются, целуются, успокаивают друг друга.

— Когда же эта проклятая пробка рассосётся, может, тоже из машины выйти, да распугать и пресечь всех рупором... — просипел, сдавливая кулаками руль, Толстый.

Худой молчал, продолжая смотреть не на Золотые Ворота величавого моста города В. с толпой людей и брошенного транспорта на любой вкус, цвет, марку и ценник, а всматривался куда-то туда, в горизонт, где море на небо начинает залезать и наслаиваться.

Смотрит и смотрит. И вдруг одёргивает его пузатый капитан и по плечу хлопает.

— У тебя зрение лучше моего сбереглось, видишь, из-за чего движение встало?

Худой подполковник никак не отреагировал на просьбу, уткнувшись в конверт из папки с уликами. Будто в трансе, под гипнозом, стал монотонным хрипом изливать рифмы:

— Их мозгами прогресса заменят скоро,

Иль затравят грибами яркими массовку,

И будут кратеры не только в наших почвах,

Но и в умах материалистов посмертно виновных!

Толстый капитан с резкостью оттолкнул одержимого Худого от стекла и, матерясь, вышел из машины, чтобы разведать обстановку на мосту.

А там, вдалеке, за горизонтом в море стали виднеться...

Грибы... ядерные...

КОНЕЦ.

3/3