Мы сделали это. Перезагрузка

Лола Гараева

8 марта 2024 года

Кнопки клавиатуры ритмично стучат под моими пальцами, пока я, склонившись к монитору, набираю текст новой главы. Раскрытые блокноты под руками мешают, впиваясь острыми углами, но я не могу отвлекаться на мирские неудобства — в моей голове активно кипит работа. Мысли несутся со скоростью света, а натренированные годами письма пальцы всё равно за ними не поспевают.

Желудок жалобно урчит, напоминая, что я ничего не ела со вчерашнего дня, заполненный мочевой пузырь сдавливает кишки и прочие органы, а ногу пронзают тысячи игл из-за долгого сидения на одном месте, но даже это всё не может заставить меня оторваться от монитора — мои герои вот-вот потрахаются!

— Лола, — ворчит мама, заглядывая в мою комнату, — пять утра. Я твоё клацанье аж в спальне слышу. Тебе что, на пары не надо? Почему не спишь?

— Художники не спят, не едят, не учатся, — на автомате отзываюсь я, и буквы с новой ускоренной силой несутся по белой странице документа.

— Если ты не дашь мне выспаться, я отключу интернет, — угрожает мать.

— Не страшно, — отвечаю я. — Мне он сейчас и не нужен.

— Вырублю электричество, — напирает мама.

— Ты не можешь спать без звуков прибоя, — усмехаюсь я. — А для Алисы тоже нужно электричество.

— Невыносимая девчонка! — в сердцах восклицает мать и громко хлопает дверью. Не дождавшись от меня никакой реакции, она вновь приоткрывает дверь и снова захлопывает.

Это заставляет меня на мгновение обернуться, покоситься на дверь и, пожав плечами, вернуться к работе. Так, Ева снимает с себя тогу, оставаясь обнажённой, и заходит в источник, из которого в небо поднимается густой пар.

— Змей, откуда же ты выйдешь? — беседую я сама с собой. — Пещера? Нет, уже было. Из яблоневой рощи? Не, фу. — Тонкая, как солнечный луч, мысль, пронзает мои виски, и я обрадованно подпрыгиваю на стуле. — Точно! Змей выныривает из воды, возникая из пара в своём божественном... Нет, в своём дьявольски прекрасном обличии.

Звук будильника заставляет меня подпрыгнуть. Я в недоумении смотрю на время — семь сорок. Надо же, за работой опять забыла про время. Сегодня пар в университете нет, но от китайской каллиграфии мне не избавиться ни в праздничный выходной, ни на том свете. Если опоздаю на факультатив, Чьен-По сперва закатит пятнадцатиминутную лекцию о том, что он, «такой и сякой великий преподаватель», делает нам одолжение, обучая китайскому письму, а затем попросту меня сожрёт.

Наспех умывшись, я заплетаю беспорядочную косу, чиркаю подводкой стрелки на веке, натягиваю первые попавшиеся в шкафу шмотки и выхожу на кухню, чтобы прихватить перекус. Мама уже хозяйничает там, заваривая в стеклянном чайничке молочный улун. Бросив на меня мрачный и недовольный взгляд, она строгим голосом спрашивает:

— Кашу будешь?

Подойдя к плите, я поднимаю крышку кастрюли и заглядываю внутрь.

— А молоко к гречке полагается? — Мама, по-прежнему недовольная, кивает, и я с готовностью плюхаюсь за стол. — Давай.

— Ни тебе спасибо, ни пожалуйста, — принимается ворчать мать, орудуя лопаткой. Она щедрой горкой шлёпает разваренную и ароматно пахнущую гречку мне в тарелку и, хлопнув дверцей холодильника, ставит на стол графин с молоком. — В кухарку меня превратила. А я, между прочим, женщина.

Залив гречку молоком, я берусь за солонку и вскидываю на мать глаза.

— Чё с настроением?

— А ты будто не догадываешься, — тут же рвётся в бой она. — Мешала спать всю ночь!

— Мам, — зажав ложку зубами, я добавляю ещё немного соли в тарелку, — я каждую ночь сижу за компом, а ты только сегодня злая.

Буркнув что-то нечленораздельное, мама плюхается на соседний стул и, вынув из пачки сигарету, закуривает прямо за столом. Я ничего не имею против курения в доме, но не когда табачный дым летит мне прямо в глаза. Отмахнувшись от сизой струйки, я отодвигаюсь в сторону. И дым снова, как назло, тянется ко мне.

Стряхнув пепел в пепельницу, мать барабанит пальцами по столу, отсутствующим взглядом пялясь в окно. Я замечаю её ногти: кутикула уже отросла, а розовый лак облупился. Ей срочно нужен новый маникюр. Вскинув руки, смотрю на свои пальцы — мне, в принципе, тоже.

— Яна Сергеевна меня умотала, — наконец произносит мама и с силой стискивает зубами фильтр от сигареты. Пепел осыпается на её спортивный костюм, и она тут же стряхивает его на пол.

— Старшая медсестра, что ли?

— Угу, — кивает мать. — Начмед давит на её, она потом выносит мозги нам.

— А Людмила Анатольевна чего вдруг заагрилась? — спрашиваю я с набитым ртом. — Она же всегда душка.

— Ага, душка, — брякает мама и ёжится, вытягивая рукава кофты. — Вот только сейчас с катушек слетела.

— Неудивительно, — пожимаю я плечами. — Третья беременность кому хочешь характер испортит. Тем более в таком возрасте.

— В «таком» — это каком? — вдруг с прищуром спрашивает мама, повернувшись ко мне. — Ей всего сорок. Мы, знаешь ли, в самом расцвете сил.

— Вот только репродуктивная система с этим уже не согласна. — Взмахнув облизанной ложкой, я тычу ею в маму. — Это поздняя беременность, и не надо со мной спорить.

Вздохнув, мать снова отворачивается к окну.

— Да, ты права. Только бесится она не из-за беременности. Точнее, не только из-за неё. — Я молчу, жду, когда она сама продолжит. Что мама и делает. Бросив тлеющий окурок в пепельницу, она садится прямо, опирается локтями на стол и громким шёпотом произносит: — Сенина думает, что муж ей изменяет.

От неожиданности каша застревает в горле, и я захожусь в громком кашле. Лёгким не хватает кислорода, и на глазах выступают слёзы. Я хватаю графин с молоком и делаю несколько больших глотков через носик. Каша тугим комом сползает вниз по пищеводу, и я наконец могу произнести:

— Ну нихрена себе. Ты хоть предупреждай о таком, я чуть не умерла.

Мама небрежно отмахивается от моих слов — она даже не дёрнулась, увидев, что я подавилась.

— Не преувеличивай. Короче, — мама берёт с кухонной тумбы чашку забытого кофе и делает медленный глоток, — раньше Сениной особо не нужно было внимание мужа. Ну, сама понимаешь, у неё работы по горло, считай, вся больница на ней. Старший заканчивает школу, надо разобраться с его поступлением, у младшего переходный возраст — забыла женщина о том, что у неё муж есть. А тут неожиданная беременность. Гормоны — это тебе не шутка. Нужны внимание, поддержка от немолодого папашки, а ему хоть бы хны. Целыми днями торчит в университете, когда уже все лекции заканчиваются. Постоянные семинары, задержки в позднее время.

— Ну, — неуверенно тяну я, — мало ли. Может и правда куча работы.

— Ага, как же, — фыркает мать. — Раньше-то он отказывался от всех внеклассных мероприятий. Даже на кафедральные корпоративы не ходил. А тут резко втянулся. Не смеши. Но не в этом суть. — Криво ухмыльнувшись, мама припечатывает ладонью по столешнице. — У Людмилы Анатольевны в последнее время нюх обострился. Любые запахи за километр чувствует.

От догадки по спине бегут нехорошие мурашки, ведь я понимаю, к чему ведёт мать.

— Она стала чувствовать, что от мужа разит чужими духами! — со странной радостью восклицает родительница. — Женскими!

— Так он же препод, — предпринимаю я жалкую попытку защитить грёбаного Канта. — Вокруг него постоянно девчонки.

— И что, — вскидывает бровь мама, — он так близко с ними общается, что их духи остаются на его одежде, а волосы в трусах? Людмила-то, крашеная рыжая, а волос, который она нашла у мужа перед стиркой, — тёмный!

Мне приходится собрать в кулак все силы, чтобы не перемениться в лице. Ну всё, Бабич, тебе секир-башка. Осталось только дождаться, когда жена Сенина сделает генетическую экспертизу и явится в университет совершать расправу.

Сунув последнюю ложку с гречкой в рот, я медленно жую, выторговывая себе время на обдумывание. Но маме и не нужен мой ответ — она прекрасно может посплетничать сама с собой.

— По-любому, это его аспирантка, — хмыкает мама, вынимая из пачки новую сигарету. — Видела я её как-то. С виду — серая мышь. Одета не пойми во что, ходить, сгорбившись, бледная, как застиранная простыня. Но я таким дурнушкам не доверяю. Хитрые они, на самом деле. Глазки в пол, губки бантиком, слезами от любого чиха заливаются, а на самом деле коварные и те ещё суки. У неё же сын есть, внебрачный, да?

Я, уже успевшая потерять нить разговора, не сразу понимаю, о ком она спрашивает. Заметив мой недоумённый взгляд и нахмуренные брови, мама поясняет:

— Аспирантка Сенина.

— А-а, — тяну я, вытирая рот салфеткой. — Ну да, она то ли в шестнадцать, то ли в пятнадцать залетела от Кудинова. Рауль, который.

— Вот, — торжествующе восклицает мама и бьёт кулаком по столу. Пепел опять мелкими хлопьями падает на её одежду, но она не замечает этого. — Я же говорю. Нельзя доверять тихоням.

Отчасти, я согласна с мамой. Та же Ольга — совсем не такая скромная и тихая, какой хочет казаться. И одна только истерика, закатанная перед Хэнком на лестнице в университете, — тому доказательство. Как по мне, лучше уж связываться с открытыми людьми, которые прямо говорят, чего хотят. Даже, если они кажутся чересчур грубыми или прямолинейными, от них знаешь, чего ждать. Чего не скажешь о замарашках и серых мышках.

Взглянув на циферблат наручных часов, мать громко охает и, спешно докуривая сигарету, суетится.

— Я же так опоздаю! Так, — она тычет пальцем в мою сторону, — посуду помыть, стол протереть, молоко убрать в холодильник. Я побежала.

— Переодеться не забудь, — кричу я ей вслед, и мама, уже подбежавшая ко входной двери, чертыхаясь, несётся к себе в спальню.

***

В университетском городке сегодня пусто и тихо, как в морге. А я мыла там полы, знаю, о чём говорю. Ни машин, припаркованных на стоянке перед главным корпусом, ни света в окнах, ни звуков университетского радио — тишь да благодать.

Сделав глоток двойного эспрессо из красного стаканчика, прихваченного в палатке с кофе, я бодрым шагом иду к небольшому строению на отшибе кампуса. В выходные дни, праздники и каникулы, когда студентам и преподавателям нужна аудитория для занятий вне расписания, работают только библиотека — и то, только пару часов в день — и старый корпус, ранее принадлежавший факультету прикладной экономики.

У дверей уже столпились мои одногруппники — заспанные и помятые. От них за километр разило перегаром — начали отмечать Международный женский день ещё вчера. Бросив пустой стаканчик в урну, я сую руки в карманы куртки и подхожу ближе.

— Чего не заходите? — спрашивает Женя Спиридонов, возникая у меня за спиной. Настроение у него явно хорошее — парень весело подпрыгивает при ходьбе и широко улыбается. Ребята дружно бросают на него мрачный взгляды. — А, понял, надеетесь, что аромат перегарища выветрится за пять минут? Ну, удачи!

С этими словами он минует нас и, подойдя к двери, с силой дёргает деревянную круглую ручку. Дверь не поддаётся. Удивлённо вскинув брови, Женя повторяет попытку, на этот раз приложив больше усилий, но результат остаётся тем же. Несказанно удивившись, Спиридонов поворачивается к нам, вскидывает руки и по-детски спрашивает:

— А что, закрыто?

— А что, ты думал, мы по приколу тут стоим? — с усмешкой интересуется Люда Грачёва. — Ключ у Чьен-По, а тот ещё не приезжал.

— Странно, — задумчиво говорю я, перекатываясь с пятки на носок. — Обычно он минут за двадцать прикатывает.

— Вот-вот, — в широком зевке отвечает Саня Юрков, качая головой. — Мы сами в ахуе. Я спал сегодня двадцать минут, и то в машине. — Дотронувшись до затылка, он морщится и жалобно продолжает: — Шею намертво заклинило. Башка теперь трещит. Ни у кого нет таблов? Или обезболивающей мази?

Остальные, выглядящие сонными мухами, вяло качают головами. Я лезу в сумку и протягиваю парню блистер, в котором осталась одна таблетка обезболивающего.

— На, бери.

Радостно улыбнувшись, Саня выхватывает блистер, выдавливает таблетку в рот и, поморщившись, с трудом глотает. Я качаю головой.

— Таблетки нельзя без воды глотать.

— И правда, — продолжает кривить лицо Саня. — Зараза, в горле застряла.

— Запей, — участливым тоном предлагает девушка, чьего имени я так и не запомнила, потому что она перевелась в начале этого семестра, и протягивает парню открытую банку пива.

— Чьен-По тебя убьёт, — испуганно говорит Люда, глядя на то, с какой жадностью Юрков присасывается к банке. — За пиво на паре.

— Во-первых, — улыбается девушка, — это безалкогольный сидр. А во-вторых, пара ещё не началась. — Вынув телефон из кармана зауженных чёрных джинс, она всматривается в экран и удивлённо тянет: — Хотя нет, пара уже три минуты как идёт. Где же препод?

Мы маемся перед входом ещё минут десять, а потом Гриша Попов предлагает позвонить. Роль переговорщика достаётся мне. Скривившись, я набираю номер Чьен-По и на заставке высвечивается фотография Ким Чен Ын с поднятой в приветственном жесте рукой.

— Он же кореец, — зачем-то шепчет Женя у меня над плечом. Будто боится, что президент Северной Кореи запустит в него баллистическую ракету.

— А какая разница? — фыркает девчонка с безалкогольным сидром. — Они же все узкоглазые, и национальность на букву «К».

— Дура ты, Динка, — беззлобно отмахивается от неё Женя.

После пятого гудка я уже решаю, что препод по китайской каллиграфии не возьмёт трубку, как раздаётся громкий щелчок, и из динамика звучит сонный мужской голос.

— Кто будит меня в такую рань?

— Здрасьте, Тимур Джафарович, — принимаюсь тараторить я. — А вы где? Мы уже стоим под дверями лектория, но дверь заперта.

В трубке виснет молчание. Я даже прижимаю динамик к уху, а затем проверяю, не сорвался ли звонок. Но нет, секунды продолжают монотонно сменять одна другую, а Чьен-По по-прежнему молчит.

— Тимур Джафарович? — на всякий случай повторяю я, бросая удивлённый взгляд на молчавших одногруппников. Лица у всех вытянулись — они тоже ждали, что старикашка примется орать, что мы — тупые бараны, которые не знали о переносе факультатива на другой день или в другую аудиторию.

— А... — наконец оживает мобильный. — Эм... Да... Я не предупредил, у меня... Кошка рожает! — внезапно выпаливает препод и, как мы и ждали, принимается визжать в трубку: — Мне в клинику её надо везти, а тут вы под руку трезвоните! Не будет сегодня факультатива, отдыхайте! И мне не мешайте! — Выпалив последнее предложение, Чьен-По шумно выдохнул и зло рявкнул перед тем, как бросить трубку: — Бараны.

Поджав губы, я блокирую телефон и с усмешкой смотрю на ребят, которые уже не сдерживают смех.

— Кошка! — взвыл Саня. — Ой, мама! Он же сам поставил Горбатой Аньке неуд за то, что она пришла на экзамен с кошачьей шерстью на кофте. Потому что у него — аллергия-я!

Мне пробирает от смеха, и я потираю переносицу, уже не сдерживая ухмылки.

— В этом весь Чьен-По, — закатив глаза, говорит Люда. — Про факультатив забыл он, а бараны всё равно мы. И где справедливость?

— Ты что, Грачёва? — удивлённо спрашивает Женя, закидывая руку на плечо девушки. Вскинув указательный палец, он задирает подбородок и по-старчески скрипит: — В этом кабинете есть только одна-а справедливость! И это я-я, Тимур Джафа-арович!

Мы вновь хватаемся за животы и вытираем проступившие на глазах от смеха слёзы. Высокий широкоплечий Женя, типичный славянин по всем внешним признакам, выглядел комично, пародируя маленького щуплого старикашку с щёлками вместо глаз. Но вдруг он осекается и смотрит на нас безумными глазами:

— Погоди-те ка. То есть, мы припёрлись на пару в законный выходной, а этот хрен про неё забыл? А значит, я мог сейчас дрыхнуть и вообще не парится?

Усмехнувшись, я сочувственно хлопаю парня по плечу.

— Всё так, чувак. Это пиздец.

— Пиздец? — взвизгивает Женя. — Да это ёбаный пиздец в кубе! Ненавижу этого пидораса!

Гневно выпалив последнее слово, парень, не прощаясь уносится прочь. Мы тоже, бросив тоскливые взгляды друг на друга, неспешно идём к воротам. Я достаю телефон из кармана и проверяю уведомления.

Чехова мне так и не ответила на предложение забухать сегодня с винишком в честь нашего женского праздника. С момента приезда из Сочи на Олю вообще без слёз не взглянешь, но последние два дня она выглядела катастрофически паршиво: бледная, с синяками под глазами и лопнувшими капиллярами. И при каждом взгляде на неё, мне хотелось расчленить Кислова без наркоза. Вот только этот говнюк не появлялся в универе со своего дня рождения.

Часы показывают совсем рань-пресрань, но я вижу, что Чехова онлайн. Плюнув на то, что невежливо врываться к людям домой до обеда, я стискиваю в руке телефон и спешу на автобусную остановку. Я, чего бы мне это ни стоило, вытащу подругу из этого сраного болота, пока она не захлебнулась в дерьме.

***

Жму на пипочку дверного звонка уже три минуты, но Оля не спешит открывать. Я могла бы предположить, что её нет дома, но сегодня выходной, половина девятого утра, а ещё я слышала шорох за дверью. Если в квартире Чеховых не живёт приведение, то это точно белобрысая засранка прячется ото всех под одеялом.

Не выдержав, я пинаю ногой дверь и кричу:

— Чехова, если ты сейчас же не откроешь дверь, я позвоню Хэнку, и мы вломимся в твою квартиру с ментами!

Не знаю, сработала ли угроза, или Оле просто надоел шум, но за дверью наконец раздаётся скрежет открывающихся замков. Я дергаю ручку на себя и без приветствия залетаю в тёмную прихожую.

Оля стоит в нескольких метрах от двери, обняв себя за талию. На первый взгляд, ничего особенного. Небрежный пучок на голове, отсутствие макияжа, длинная растянутая домашняя футболка и короткие джинсовые шорты. Но Оля горбится и отводит взгляд в сторону, избегая смотреть на меня прямо.

Поджав губы, я запираю дверь на верхний замок и, вскинув руки, по-деловому спрашиваю:

— Мы сегодня нажрёмся и наебенимся.

Оля переводит взгляд с бутылки вина в моей руке на пакет с роллами и шумно выдыхает, расслабляясь. Так-то лучше.

— Проходи в комнату, — хриплым голосом говорит Чехова. — Я принесу штопор.

— И салфетки! — кричу я ей вдогонку, снимая куртку, и прохожу в спальню.

Кровать разобрана, на полу валяются носки и пустая дорожная сумка, а на столе горит экран ноутбука. Не справившись с любопытством, я склоняюсь над столом, но тут же разочарованно поджимаю губы — курсовая по гражданскому праву. Ничего интересного. Замечаю на подоконнике три вазы с букетами. Один — из шикарных розовых пионов, другой — из интересных цветов, похожих на хлопок, мягких и белоснежных, и третий — из жёлтый тюльпанов.

Стянув толстовку через голову, я бросаю одежду на кровать и ставлю на стол пакет с контейнерами. Оля возвращается со штопором в руке, вручает его мне и принимается распаковывать роллы. Делает всё это она молча.

— От кого цветы? — любопытствую я.

— От папы, Хэнка и Вали. Они, походу, в одном цветочном заказывали, потому что три раза приехал один и тот же курьер. — Оля невесело усмехается. — Думаю, когда он третий раз поднялся на пятый этаж, то уже возненавидел меня.

Я прыскаю со смеху, но Оля не смеётся. Терпеть не могу прелюдию и наводящие вопросы, поэтому спрашиваю подругу прямо в лоб:

— У тебя что, кто-то умер?

Вздрогнув, Оля поднимает на меня покрасневшие от недосыпа глаза.

— Нет.

— Тогда хули ты такая? — Вскинув в руке штопор, наступаю я на неё. — Последние два дня из тебя слова не вытянешь. Кислов что, опять нахуевертил? Хотя, куда уж больше.

При упоминании патлатого ублюдка по лицу Чеховой пробегает мучительная судорога, но она быстро с ней справляется. Я решаю сбавить обороты и спрашиваю уже мягче:

— Так что?

— Киса ни при чём, — коротко бросает Оля, отвинчивая крышку у бутылочки соевого соуса. — Я игнорирую его последние два дня.

— Тогда кто при чём? — сведя брови к переносице, допытываюсь я. — Колись, давай. А то у меня из-за тебя скоро начнётся почесуха на нервной почве.

Отложив упаковку палочек, которые она держала, Оля опускается на стул, а я прислоняюсь задницей к столу. Жду, что она начнёт изливать душу, но Чехова выдвигает нижний ящик стола и достаёт из него плотный чёрный мешок. Протянув мне, она взглядом просит посмотреть.

Чувствуя неладное, я заглядываю внутрь и вижу четыре грецких ореха. Вскинув брови, поднимаю глаза на подругу и негромко спрашиваю:

— Что это?

Помедлив, Оля коротко отвечает:

— Наркота.

Ничего не понимая, я вынимаю из пакета один из орехов и принимаюсь его разглядывать. Замечаю тонкую дорожку клея, и пазл в голове начинает потихоньку складываться.

— Ты их открыла?

— Только один, — выдыхает Чехова. — Там кокс. Ну, я думаю, что это кокс. Белый порошок в запаянном мешочке.

— Ла-адно, — тяну я, роняя орех обратно в пакет. — С этим разобрались. И откуда он у тебя?

В двух словах Оля рассказывает, как к ней в поезде подсел подозрительный чел и попытался всучить пакет, набитый орехами. И как наркоман на вокзале попытался отобрать у Чеховой сумку.

— Видимо пакет ещё в сумке надорвался, — заканчивает Оля, указывая ладонью на мешок. — И эти орехи остались у меня. Я только два дня назад их нашла.

Бросив пакет на клавиатуру ноутбука, я скрещиваю руки на груди и терпеливо спрашиваю:

— Погоди, ты хочешь сказать, что ходила такая заёбанная и нервная из-за четырёх орехов с кокаином? — Потупив взгляд, Оля кивает, а я со стоном прижимаю ладони к щекам. — Ну ты и дура, Чехова. Серьёзно? По-твоему, это причина? Да тут даже на статью не наберётся! Смыла в унитаз и забыла.

— Я испугалась, — ворчит Оля, и с её лица медленно спадает болезненная бледность. — Я вообще их трогать боюсь. И всё кажется, что менты придут.

Не сдержавшись, я хлопаю подругу кулаком по тупой башке. Ойкнув, Оля вжимается в спинку стула и, на всякий случай, отъезжает к окну. Не поможет — я всё равно ей наподдам за идиотизм.

— Чехова, блять, — мычу я, оттягивая кожу под глазами от тупости всё ситуации. — Ты дружишь с двумя нарколыгами. Сделай им подарок на восьмое марта и забудь нахуй. Я ж внатуре думала, что дело в Кислове или в той наркоте на тусе Локона. Но ты меня щас прям удивила. Почему, где надо, твоя башка вообще не кашеварит?

Оля пристыженно роняет подбородок на грудь и скребёт ногтём по острой коленке. Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, я с трудом успокаиваюсь и барабаню пальцами по подбородку.

— Ладно, спишем приступ идиотизма на то, что Кислов вытрахал из тебя остатки мозгов. — Оля вскидывает на меня обиженный взгляд, и я выставляю перед собой ладонь. — Вот даже не возникай. Ты меня бесишь. Я с тобой так скоро свихнусь.

— Что делать-то? — прерывает меня Чехова. — Куда их девать теперь?

Бросив взгляд на чёрный пакет, я несколько минут размышляю, а потом говорю:

— Забудь. Я их заберу.

— Что, — вдруг улыбается Оля, — снюхаешь дорожку перед парой Чьен-По?

— Ой, — отмахиваюсь я, — с этим старым пердуном никакая наркота не поможет. Я знаю, как от них избавиться.

— И как?

— А это уже, — я подхожу ближе и щёлкаю пальцами перед лицом подруги, — не твоя головная боль. Я их забираю, а у тебя обнуляется память, понятно? — Для верности щёлкаю ещё несколько раз, и Оля, закатив глаза, кивает. — Супер, а теперь давай жрать.

Пробка из бутылки вылетает с характерным звуком, и я тут же припадаю к горлышку. Оля усиленно работает челюстями, поглощая роллы с сырной шапкой. Я жалуюсь на препода по китайской каллиграфии, и следующие десять минут мы обсираем старика на все лады.

Когда ноутбук издаёт звук пришедшего уведомления, я машинально заглядываю в экран и вижу сообщение с аватаркой Кислова. Поморщившись, Оля ведёт мышкой и закрывает уведомление.

— Чё пишет?

— Понятия не имею, — отвечает подруга. — Я игнорирую его.

— На балкон не лезет?

— Нет.

— Надеюсь, у вас с ним точно «всё»? — интересуюсь я, втыкая палочки в овощной ролл. —Больше не будет пьяных перепихонов с новым выяснением отношением?

Оля качает головой и берётся за бутылку вина.

— У меня на него больше не встанет.

— И слава богу, — с облегчением выдаю я, запрокинув голову к потолку. — Нехуй нас травить. Ты бы, кстати, сходила к гинекологу, проверилась на всякий, раз вы ебались без защиты.

— Записалась на понедельник, — кивает Оля. — Не знаю, чем я тогда вообще думала.

— Оль, — я бросаю ей снисходительную усмешку, — тебе хотелось секса. Вы ж со Святовым постоянно трахались, твоё тело привыкло к постоянно разрядке. Это нормально. Овуляция — дело такое.

— Мне кажется, — выдыхает Оля с набитым ртом, — я ещё нескоро лягу с кем-то в кровать. Появилось какое-то отторжение к сексу.

Я удивлённо вскидываю брови.

— Серьёзно? Нет, я понимаю отторжение к Кислову, а секс тут причём? Он же не твой первый.

Чехова задумчиво жуёт губы, глядя в пустоту, а у меня снова появляются нехорошие подозрения.

— Оля-я, — елейным голосом тяну я, — у вас же всё по согласию было, нет?

— По согласию, — соглашается она.

— Тогда в чём проблема? — не отстаю я. — Колись, а.

— Мы переспали, — выпаливает она. — Ночью после его днюхи. — Я не успеваю рефлекторно закатить глаза, как Чехова уже тише добавляет: — Точнее, он меня выебал, а я не смогла его оттолкнуть.

В горе появляется вяжущий ком, который я никак не могу проглотить и делаю глоток вина.

— «Не смогла» в смысле не хотела, или он ткнул тебя мордой в подушку, а ты не смогла отбиться?

— Я не знаю, — жалобно тянет Оля, и её голубые глаза начинают блестеть от подступающих слёз. — Он... Сначала я даже хотела, когда Киса начал меня ласкать. Типа, мне нравилось. Я попросила его остановиться — башкой соображала, что надо валить, — но Киса не услышал или проигнорировал. Прижал меня мордой к спинке дивана, присунул, сделал дело и уснул. А я еле ушла — ревела и не могла двигать ногами. Утром блевала, и живот болел целый день.

Мои пальцы сами сжимаются в кулаки — я представляю, как душу Кислова, а потом раскалываю пустую черепушку бейсбольной битой.

— Оля, — шиплю я, пригнувшись, — он тебя изнасиловал.

— Боже, — Оля накрывает лицо ладонями, и её плечи судорожно вздрагивают, — я не знаю... Я же не вырывалась и не кричала. Киса бы тогда ничего мне не сделал. А я молчала...

Она отводит руки от лица, и я вижу крупные слёзы, катящиеся по её щекам. Оля громко всхлипывает, и я подскакиваю на ноги. Обнимаю её за шею, опустив подбородок на макушку, а она в отчаянии цепляется за мои руки.

— Оля, девочка моя, ты не хуже меня знаешь — даже если жертва не сопротивляется, она всё ещё жертва. А если после секса ты блюёшь и ревёшь — то это был не секс, а насилие. Даже когда жена лежит бревном и терпит мужа, потому что нужно «исполнять супружеский долг» — это тоже насилие. Когда отчим присовывает падчерице, а она молчит и не рассказывает маме — это насилие. Полноценное согласие — основа здорового секса; единственное, что нормально в этот момент испытывать — это волнение. От секса должны кайфовать оба участника, он для этого и существует. Это мужики придумали, что им он нужен для удовольствия, а женщины должны терпеть по чужой прихоти.

— Но до этого же я сама хотела его, — рыдает Оля, пряча лицо в коленях.

— И что? — брякаю я, стиснув зубы. — Вчера ты хотела, а сегодня нет. Людям свойственно менять своё мнение и желания. Если ты вчера хотела отсосать своему парню, это не значит, что сегодня он имеет право совать свой член тебе в рот. Очнись, подруга, Кислов просто конченый мудак. Насилие — это не ок, и нельзя его оправдывать, перекладывая вину на себя.

Оля понимающе кивает, но продолжает реветь. Метнувшись на кухню, я возвращаюсь со стаканом холодной воды, который подруга осушает залпом. Икая, Оля поднимается на ноги и охрипшим голосом бросает:

— Пойду, умоюсь.

Я киваю, потрепав её по спине, и Чехова скрывается за дверью ванной комнаты. Не теряю ни минуты: хватаю со стола электронную сигарету, телефон и выскальзываю на балкон, прикрыв за собой. В одной футболке холодно, но я слишком тороплюсь, пока Оля не вернулась.

Нетерпеливо барабаню пальцами по поручню, считая гудки. Почему, когда надо, хрен дозвонишься? Наконец в трубке раздаётся треск, и за гулом я слышу недовольный голос Хенкина:

— Надеюсь, у тебя что-то срочное, потому что я на работе.

— Да, — громко шепчу я, на всякий случай прикрыв рот ладонью. — Вопрос жизни и смерти. Речь про Олю.

— Подожди пять сек, — просит парень и, спустя несколько секунд, шум стихает. — Я слушаю.

— Позвони Чеховой и вытащи её из дома. Под любым предлогом.

— Так я пытался. Мы договаривались, что сегодня пойдём в кино, но она утром написала, что плохо себя чувствует.

— О да, — цежу я, — ей пиздец, как хуёво. Именно поэтому ты должен заставить её куда-нибудь пойти, понятно?

В трубке воцаряется молчание, затем Хенкин вкрадчиво спрашивает:

— Скажи честно: тебе нужна её пустая хата или чё?

— Да нет конечно! — вспыхиваю я, закатив глаза. — Мне нужно, чтобы она перестала сидеть дома и пиздострадать. Я сейчас у неё, и она выглядит так, будто кто-то умер.

— Это всё из-за Кисы, — мрачно выдаёт Хэнк. — Он ей все нервы вымотал, я уже не знаю, чё делать.

— Я знаю. Своди Олю куда-нибудь, только у тебя получится вытащить её из задницы.

— С чего это только у меня? — недоверчиво спрашивает парень. — Ты же её лучшая подруга.

— У меня есть очень важное и неотложное дело, а ты для Чеховой как спасательный круг. Так что, харе выёбываться и действуй. Иначе она скоро повесится на люстре, понятно?

— Да понял я, — беззлобно огрызается Хэнк. — Не тупой. Через сколько позвонить, чтобы не спалиться?

— Минут через пять.

— Понял, отбой.

Хэнк бросает трубку, а я, прижав телефон к груди, затягиваюсь электронкой. Из носа валит пар со вкусом приторной клубники, и я морщусь, заходясь в кашле. Ну и гадость, как только Чехова это курит.

Проскальзываю обратно в комнату за секунду до того, как Оля выходит из ванной, вытирая глаза тыльной стороной ладони. Глаза опухли, нос покраснел, но хотя бы она перестала плакать.

— Жива? — спрашиваю я, падая на кровать в обнимку с бутылкой вина.

— Типа того. — Оля опускается рядом и сгребает под щёку подушку.

Мы смотрим какое-то время друг на друга, а затем я пихаю подругу коленом.

— Иногда мне кажется, что пьесу «Горе от ума» написали про тебя.

— То есть?

— То есть ты слишком много думаешь, Чехова. Сразу бы мне звякнула, чем вот так себя изводить.

— Знаю, — устало вздыхает Оля и ведёт пальцами по веку, убирая осыпающиеся ресницы. — Когда ничего не происходит, я знаю, как поступать в трудных ситуациях, а когда наступает какая-то, чувствую себя беспомощным младенцем. Даже из-за этих сраных орехов пересрала так, что есть и спать не могла.

Хочу ещё раз напомнить Чеховой, что она всегда может положиться на меня, девчонок и Хэнка, как на тумбочке оживает телефон. Приподнявшись, Оля садится на краю кровати и отвечает на звонок.

— Привет, Хэнки.

Я, тактично откашлявшись, иду в ванную. Типа поссать. А на деле закрываю дверь и прижимаюсь к ней ухом.

Чехова сперва отнекивается от предложения Хенкина, наверное, не хочет, чтобы он видел её в таком состоянии. А может не хочет кидать меня, ведь я же пришла к ней в гости. Но Хенкин всё-таки уламывает её, и Оля с явным облегчением смеётся, договорившись с парнем на семь часов вечера.

Когда разговор завершается, я жму на кнопку слива, споласкиваю руки и безмятежным лицом возвращаюсь в комнату. Чехова по-прежнему сидит на краю матраса и задумчиво вертит в руках телефон.

— Чё так загрузилась?

— Да Хэнк позвал в кино.

— И что в этом плохого? — беззаботным тоном спрашиваю я, схватив пальцами ролл с креветкой и отправив в рот.

— Ничего плохого. Просто не хочется своим унылым ебалом портить ему настроением.

— Так и не порть, — хмыкаю я. — Проветрись.

— Так мы же с тобой тусим, — отвечает Оля и, отбросив телефон, растягивается на кровати. — Чё получится, я кидаю тебя ради Хэнка?

— Я тебя умоляю, — фыркаю я, пытаясь переживать рис. — Мне всё равно скоро идти, есть планы на вечер. Я пришла только для того, чтобы убедиться, что ты не сдохла тут от тоски. Кстати, когда Артур Борисович возвращается?

— В воскресенье.

— Расскажешь ему о том, что творится? — Я вскидываю брови и смотрю на пакет. — Ну, кроме орехов, напичканных наркотой.

— Нет, — качает головой Оля. — Мне, вроде как, батя дороже на свободе. А не в тюрьме за убийство Кисы.

— Никто плакать не станет, — хмыкаю я. — Ну, по Кислову, я имею в виду.

— Давай не будем его обсуждать, — кривится Оля, будто заложила за щёку половину лимона. — Я скоро потеряю смысл этого слова: Кислов, Кислов, Кислов и опять Кислов.

Усмехнувшись, я чувствую вибрацию телефона в кармане и открываю последние пришедшие сообщения.

Хенкин: Она ревела?

Хенкин: Она ревела.

Я: Пришлось провести с ней шоковую терапию. Зато теперь ей легче.

Хенкин: Я уже не вывожу это.

Я: Боишься женских слёз?

Хенкин: Она тринадцать лет вытирает сопли моими футболками — я уже нихрена не боюсь.

— А ты мне скажешь, что у тебя за дела такие вечером? — интересуется Оля, вырывая меня из переписки с Хенкиным.

— Важные, — коротко отвечаю я, вертя в пальцах телефон. — Встреча.

— С парнем? — вдруг хитро щурится Чехова.

Мне её взгляд не нравится, поэтому я щурюсь в ответ.

— С парнем.

— Понятно, — Оля подпирает голову кулаком и смотрит в окно, — значит это не я кидаю тебя ради мужика, а ты меня.

— Ой, — отмахиваюсь я, открывая новый диалог на телефоне, — сейчас такие мужики пошли, что с ними даже никакой интриги нет.

И пока Оля посмеивается над моими словами, я быстро набираю сообщение:

Я: Эй, придурок, ты в городе?

Я: Есть дело.

***

Я страдаю уже десять минут на пронизывающем на сквозь ветру, пока жду Зуева. Он двадцать минут назад написал, что уже подъезжает, и я начинаю сомневаться, что он правильно понял, где мы встречаемся. Или просто сомневаюсь в его умственных способностях. Мало ли как повлияла наркота.

Наконец я слышу громкое тарахтение, и на проспект выезжает Зуевский немец. Старая колымага резво несётся по широкой дороге, умудряясь обгонять новенькие иномарки, и оставляя после себя тёмное облако выхлопных газов. Вслед ему несутся возмущённые гудки, но Гена, наплевав на все правила дорожного движения, делает резкий разворот, пристраивается в противоположное движение, едва не впечатывается капотом в бампер впереди едущего грузовика и, выжав из себя последний оглушительный рёв, паркуется на обочине перед кофейней. Прохожие оглядываются и, прижавшись к стене дома, спешно ретируются — я бы на их месте сделала то же самое.

Скрестив руки на груди, я наблюдаю за тем, как парень прихорашивается в зеркале заднего вида, скалится, проверяя, не застряла ли в зубах еда, а затем выключает зажигание. Стою я смирно и молча, хотя очень хочется как следует треснуть тачку кулаком по крыше, потому что, пока Зуев красуется перед собой любимым, у меня в прямом смысле отмирают конечности. Я замёрзла!

— Здорова, — ухмыляется Гена, выбираясь из тачки. Хлопнув дверцей, он бросает мне извиняющийся взгляд и хватается за ручку задней двери. — Пробки, всё сраные двенадцать баллов, ты прикинь! Я ужарился в тачке.

— Так надо было выключить подогрев, — ехидно отвечаю я, чувствуя, как коленки начинают неметь.

— Отличный совет, — хмыкает Зуев, — только если я выключу печку, то вряд ли включу обратно. А зима ещё не кончилась, ну, почти. — Ласково погладив крышу немца, он украдкой вытирает ладонь о спортивные растянутые трикошки и распахивает заднюю дверцу.

Когда Гена выныривает из салона и протягивает мне букет адски красных роз в целлофановой обёртке, я в ужасе шарахаюсь в сторону.

— Это что?

— С восьмым марта, Панкуха, — щерится Зуев, тыча мне в лицо букетом. — Да не стесняйся, бери. Я ж от всего сердца!

Мне приходится взять это убожество. Мало того, что в мире ещё остались флористы, заворачивающие букеты в прозрачный целлофан с рисунком сердечек, так в вульгарно красные бутоны щедро запихали мелкие сорняки — белые цветочки на тонких стеблях. Я хрен знает, как они называются.

С трудом справившись с приступом эстетического ужаса, я поднимаю глаза. Зуев, невероятно довольный собой, широко улыбается и поигрывает бровями. Спасибо, что ли, ждёт?

— Ты в курсе, что восьмое марта — не день цветов и красоты? — с презрением спрашиваю я.

Гена тут же взмахивает руками и морщится.

— Ой, вот даже не начинай. Знаю я, что это день женской солидарности в борьбе за равные права и эмульсацию. Не душни.

— Эмансипацию, — поправляю его я.

— Чего? — вскидывает брови Гена, закрывая дверь тачки.

— За равные права и эмансипацию, — поясняю я, пытаясь удержать в руках слишком тяжёлый букет. Сколько тут, штук тридцать пять роз? — А ты сказал «эмульсация».

Зуев ещё долго буравит меня тяжёлым оценивающим взглядом, а затем мрачно произносит:

— Только после знакомства с тобой я понял, почему раньше мужики не давали бабам пиздеть.

Недовольно цокнув языком, я демонстрирую парню средний палец и сюсюкаю:

— Ути бозе, обидели мальчика! Не дуйся, пупсик, дай в щёку чмокну.

Гена, не уловив в моих словах издёвку, с готовностью наклоняется и подставляет щёку, а я от души бью его ладонью по лбу.

— Окстись, придурок, — рявкаю я уже своим нормальным голосом. — Мы по делу встретились. Нехрен мне тут мыльную оперу разводить.

Потирая кожу на лбу, Зуев недовольно бубнит мне в спину, а я толкаю дверь Кудиновской кофейни и шагаю вниз. Завидев меня, Илюша тут же расплывается в сладкой, как ириска, улыбке, а затем грустно хлопает глазами за стёклами очков, заметив у меня в руках цветы. Закатив глаза, я подхожу к кассе и слышу недовольный Зуевский топот за спиной.

— Кусок «Наполеона», один эклер с шоколадом, две тыквенные тарталетки и латте с фисташковым сиропом. За всё, — я тычу пальцем, украшенным чёрным кольцом, в стоявшего рядом Гену, — платит он.

Зуев на автомате лезет во внутренний карман куртки за кошельком, но затем замирает и возмущённо говорит:

— Эй, а почему это я плачу?!

— Прости, — тяну я губы в улыбке, — мы, женщины, бесправные существа. Голоса нет, денег тоже. Упс. — Фыркнув, я развожу руками, стараясь не уронить букет.

Верхняя губа Гены начинает дрожать от негодования, а я, ткнув пальцем в терминал, властно приказываю:

— Сафонов, оплати.

По вспыхнувшему блеску в глазах вижу, что Зуеву нравится отсылка, но он тщательно скрывает это за недовольным ворчанием, всё же вынимая кошелёк. Вскинув глаза на меню под потолком, он несколько секунд размышляет, а затем говорит всё это время молчавшему Илюше:

— А мне чай. Чёрный.

— Какой именно? — словно робот, спрашивает Кудя. — У нас есть цейлонский, китайский, кенийский и индийский.

Глаза Зуева испуганно забегали по мелованным строчкам. Повернувшись ко мне, он тихо спрашивает:

— Чё взять, а?

Постаравшись спрятать усмешку, я шепотом, на самое ухо, советую:

— Возьми лучше матчу.

— А что это? — почти беззвучно спрашивает парень.

— Зелёный чай такой, — вторю ему я. — Японский.

— Вкусный? — В карих глазах плещется сомнение. — Звучит как-то... странно.

— Бери-бери, — азартно восклицаю я. — Не пожалеешь. Матча — во!

Для убедительности я вскидываю вверх большой палец, и морщины на лице Зуева разглаживаются. Облокотившись на прилавок, он вальяжно говорит:

— Мне матчу. И бургер.

— Какую матчу? — всё таким же меланхоличным тоном спрашивает Кудинов. Его взгляд всё время мечется в мою сторону, но я делаю вид, что не замечаю этого, и поправляю волосы. — Есть голубая, зелёная, розовая.

Гена снова вопросительно смотрит на меня.

— Бери зелёную, — отвечаю я.

— Ты слышал, — кивает Зуев. — Попробую этот ваш анимешный чай.

— А бургер какой?

— Самый большой.

— Самый-самый большой? — бубнит Илья, пробивая заказ. — Он с крабовой котлетой.

— Валяй, — ухмыляется Гена и смотрит на меня. — У нас же сегодня праздник. День женской солидарности в борьбе за равные права и... — Он запинается, беззвучно шевеля губами. Пытается вспомнить слово «эмансипация». — И всё, короче. Плачу налом.

Илюша молча кивает, и на небольшом экранчике высвечивается итоговая стоимость за все позиции. Уставившись в монитор, Зуев ошарашенно вскрикивает:

— Сколько-сколько? А с хрена ли за бургер девятьсот девяносто? Булка что, из золота?

— Нет, — пожимает плечами Илья. — Котлета из натурального крабового мяса.

— Да не пизди, — отмахивается Зуев. — Вон, в супермаркете за пачку крабовых палок всего сотку требуют. А если на развес брать, то ещё дешевле выйдет.

Меланхоличное выражение слетает с лица Кудинова. Он прищуривается, глядя на самодовольно ухмыляющегося Зуева.

— Ты же в курсе, что крабовые палочки делают не из краба? — вкрадчиво, словно общается с пациентом дурки, спрашивает очкарик.

— А из чего? — ржёт Гена. — Из слона?

— Из рыбы.

— Ага, конечно, — не верит Зуев. — Ладно, держи бабки. — Он кидает на прилавок две купюры. — Так уж и быть, поддержу ваш малый бизнес. Сдачи не надо.

Недовольно поджав губы, Кудинов едва слышно произносит:

— Там её и нет.

Я давлюсь смехом, маскируя его за кашлем. Илья отдаёт Зуеву чек и просит присесть за любой свободный столик. Гена хочет сесть возле окна, за столом, окружённым драценами, но я хватаю его за рукав и волоку на второй этаж. Парень умудряется выхватить картошку из ведёрка за пустым столом — надеюсь, тот, кто пошёл в уборную, этого не видел, иначе мне придётся самой заколоть Зуева розами, чтобы избавить себя от позора. Но нас никто не останавливает, и мы спокойно приземляемся в углу. Я кладу букет на пуфик, стоящий рядом, и стараюсь больше на него не смотреть.

Опустив локти на стол, Зуев скрепляет пальцы в замок и искрящимися глазами смотрит на меня.

— Ита-акт, — загадочно тянет он. — Что у тебя ко мне за дело? Хотя, постой, — парень вскидывает указательный палец и прислушивается. Затем довольно хмыкает и расплывается в широкой улыбке. — Знаю, ты просто хотела меня увидеть. Приятно-приятно.

— Не льсти себе, — морщусь я и достаю из рюкзака красный подарочный пакет, размером меньше книги. — Вот, держи.

Зуев пронзительно присвистывает, и я, вздрогнув, подскакиваю, чтобы залепить ему затрещину.

— Обалдел? — широко распахнув глаза, цежу я. — Давай, свисти громче, чтобы менты на соседней улице услышали.

— Да чё я сделал? — обиженно пыхтит Зуев, потирая голову. — И причём тут вообще менты?

— Загляни внутрь, — тихо говорю я, опустившись на стул.

Ещё раз почесав затылок, Гена придвигает к себе пакет и заглядывает вовнутрь. Скользя кончиком языка по верхним зубам, я наблюдаю за выражением на его лице. И оно ничего не отображает. Парень пялится на дно пакета пустым и мутным взглядом. Рискнув, я протягиваю руку и щёлкаю перед его носом пальцами.

— Ты здоров? Чего завис?

Моргнув, Гена поднимает на меня глаза и совсем тихо произносит:

— Ты, конечно, ебанутая. Но, думаю, даже тебе не пришло бы в голову просто так притащить мне грецкие орехи. — Затянув завязки, он отставляет пакет в сторону и складывает пальцы в замок под подбородком. — Рассказывай.

Я пересказываю ему ту часть историю, где Оля нашла орехи, а про наркоманов в поезде и на вокзале Зуев и так знает. Прерываюсь, когда на втором этаже появляется Кудинов с подносом — напитками и едой. Илюша будто нарочно ставит приборы сли-ишком медленно, бросая недовольные взгляды то на меня, то на Зуева, который на Кудю не обращает никакого внимания. Мне становится неуютно, потому что под таким пристальным и угнетающим вниманием я чувствую себя изменщицей. Ненавижу это чувство, ведь Кудинов никогда не получал от меня взаимности, даже подержать за ручку.

Дослушав мой запальчивый шёпот, Гена негромко хмыкает, а затем спрашивает, вскинув брови:

— А от меня что ты хочешь?

— Избавься от этого.

— Как? — Он склоняет голову к плечу, и меня начинает бесить его поведение.

— Жопой об косяк, — огрызаюсь я. — Тебе что, впервой избавляться от наркоты? — Последнее слово я произношу почти свистящим шёпотом, хоть в кофейне и играет музыка и звучат громкие весёлые голоса — нас не слышат.

— Так есть же разные варианты, — невозмутимо отвечает Зуев, разглядывая свой огромный бургер. Я невольно втягиваю носом воздух и едва не давлюсь слюнями от того, как одурительно пахнет крабовое мясо и горячая булочка. — Смыть в унитаз, выбросить в бухту, продать или кому-то подкинуть.

— Кислову можешь подкинуть? — тут же спрашиваю я, и Зуев впервые за последние десять минут искренне ухмыляется.

— Ха-ха, смешно.

Зуев искренне смеётся, а у меня язык чешется рассказать ему о том, что вытворяет Кислов последние недели. Я знаю Гену не так хорошо, как Оля, но знаю, что он способен запросто открутить башку любому охреневшему хрену.

— Короче, продай и получи бабки.

Зуев косится в сторону пакета и скептично хмыкает.

— Там не такая уж большая партия. На тачку не хватит.

— Да мне пофиг, сколько ты получишь денег, — отмахиваюсь я. — Мне они не нужны, Оле — тем более. Просто сделай с этим что-нибудь, чтобы я со спокойным сердцем сказала Чеховой, что проблема решена, и она больше не загонялась из-за этого. Только и всего.

Откинувшись на спинку стула, Гена по-деловому скрещивает руки на груди и качает головой.

— Окей, я тебя понял.

— Вот и славно, — выдыхаю я, вычеркнув из мысленного списка очередную проблему, отламываю от Наполеона большой кусок и отправляю в рот.

Улыбнувшись, Гена потирает руками и берётся за чашку с матчей. Спрятав ухмылку за кружкой с латте, я украдкой наблюдаю за ним. Сделав один осторожный глоток, он замирает на мгновение, и на его губах остаётся пенка. Зуев смотрит в сторону, не моргая, и я с трудом сдерживаю хохот. Наконец он сглатывает и вкрадчиво интересуется:

— Так, тебе нравится эта... матча?

Я придаю своему голосу самую честную честность и киваю.

— Конечно, поэтому я тебе и посоветовала её. Как на вкус?

Парень нервно дёргает кадыком, облизывает губы и жалобно скалится.

— Ну... Типа... Неплохо, да.

— Неплохо? — Я складываю брови домиком и опускаю уголки рта вниз. — Жаль, я надеялась, что тебе понравится. Это мой любимый напиток.

Зуев быстро-быстро моргает, а затем просит подождать, вскинув указательный палец. Набравшись смелости, он делает ещё один большой глоток и прикрывает веки, растягивая губы в пугающей улыбке.

— Нет, я передумал. Это о-очень вкусно!

— Да? — восклицаю я в притворной радости и хлопаю в ладоши. — Тогда, может закажем ещё одну чашку?

Я уже вскидываю руку, чтобы крикнуть и привлечь внимание Кудинова, снующего по второму этажу и собирающего посуду с пустых столов, но Зуев быстро перехватывает моё запястье и опускает.

— Не-не, — быстро качает он головой. — Не надо. Типа, я обычно при бабках, но знаешь, забыл дома карту, а налички взял мало.

— Ничего страшного, — елейным голосом тяну я, пригнувшись к столу. — Так уж и быть, угощу тебя. В благодарность за цветы.

Покрасневшее лицо Зуева перекашивает от ужаса, а у меня по груди разливается тепло. Матча — очень специфичный напиток. Я знаю людей, которых стошнило от привкуса свежескошенной травы, напоминающей болото, другим он показался гадким из-за ассоциации с киселём. Я матчу пью редко, когда хочется разбавить привычные напитки чем-то, что выбивается своим странным привкусом.

— Не стоит. — Гена предпринимает последнюю попытку слиться, но я уже поднимаюсь с места, чтобы нагнать Илью, спускающегося по лестнице. — Мне хватит и этой кружки...

Ободряюще похлопав Зуева по плечу, я с радостной усмешкой на лице несусь к ступеням, но замираю, заметив у прилавка две знакомые светлые головы. Чехова и Хенкин. Видимо, они решили зайти за кофе по дороге в кино.

Оля выглядит значительно лучше, чем когда я уходила. Лицу вернулся здоровый цвет лица — не без помощи косметики, — сияющие золотом волосы мягко лежат на плечах, а одета подруга в коричневое пальто, тёмные джинсы и ботинки на тяжёлой подошве. Слава богу, ей хватило сообразительности не одеваться в промоутера депрессии и идти в кино с другом с грязной головой.

Хэнк что-то говорит Оле на ухо, и она начинает смеяться. Широко улыбается и хохочет. Я опираюсь локтями на перила и подставляю кулак под подбородок. Улыбаюсь, глядя на смеющуюся подругу. В последнее время она часто хмурится и выглядит очень грустной, и я рада, что Хенкин отвлекает её от всего дерьма. Он хороший парень, в тысячу раз лучше ёбаного Кислова.

Но тут моё внимание привлекает сам Хэнк. Оля в этот момент вытягивает шею, чтобы получше рассмотреть меню над стойкой, а он продолжает смотреть на неё... с мечтательной улыбкой на губах. Прям по-настоящему залипает на неё. Даже глаза, кажется, начинают светиться.

Мой локоть съезжает с точки опоры, и я едва не врезаюсь подбородком в деревянные перила.

Охренеть, я прямо сейчас вижу вокруг Хэнка летающие сердечки. О господи, он же по уши втрескался в Чехову!

От осознания хватаюсь за сердце, продолжая наблюдать за парочкой у стойки и не обращая внимания на глупые вопросы Зуева, подошедшего со спины. Оля прижимается к боку Хэнка, что-то говоря, а он едва не лопается, как мыльный пузырь от счастья.

Как я раньше этого не замечала? Борис Хенкин любит Ольгу Чехову. Охренеть, вот это новость.

Наугад тычу Зуева в бок локтём и указываю на белобрысую парочку, делающую заказ.

— Ты же тоже это видишь?

— Олю и Хэнка? — хмыкает Гена. — Вижу. У меня со зрением всё не так плохо.

— Да нет! — шиплю я. — Ты видишь сердечки вокруг морды Хенкина?!

Округлив глаза, Зуев смотрит вниз, а затем касается ладонью моего лба.

— Ты перегрелась? Или орехов было пять, и кокс оказался палёным?

— Ты что, дятел? — вспыхиваю я и трясу парня за рукав толстовки. — Хэнк влюблён в Олю!

— Да ну, — фыркает Зуев. — Брешешь. Они же, бля, как брат и сестра. Не может он...

Парень осекается и с приоткрытым ртом наблюдает за тем, как, подхватив стаканы, Оля и Хенкин отходят к большому окну и протягивают друг другу трубочки, чтобы попробовать напитки друг другу.

— Да ну, — уже не так уверенно тянет он и скребёт ногтями линию челюсти. — Ну нет...

— Ну да! — Я решительно бью ладонью по перилам, и звук выходит слишком громким.

Чехова и Хенкин вскидывают наверх головы, а Зуев грубо дёргает меня за кофту, вынуждая присесть. Как два идиота, мы прячемся за буйной растительностью возле лестницы, и я пытаюсь понять, как докатилась до этого.

— Почему никто раньше не замечал этого? — жарко шепчет Гена мне на ухо, и я отмахиваюсь от него. От его дыхания щека мгновенно становится влажной. Фу.

— Потому что Хенкин — мастер кирпичного ебала, — цежу я, пытаясь скинуть ладонь Зуева, которая до сих пор держит меня за кофту. — От него почти нереально добиться какой-либо реакции. При всех он держит маску, а наедине с Чеховой расслабляется.

— Охрене-еть, — шокировано тянет Зуев. — А чё, думаешь, Оле он тоже нравится?

— Да я хуй знает. Мне она ни о чём таком не рассказывала. Да и она недавно рассталась с парнем. Думаю, ей хочется отдохнуть от всей этой херни с отношениями.

Нет, ей нужно от этого отдохнуть, потому что Кислов явно в ней что-то поломал, и Оле теперь необходимо время, чтобы восстановиться и быть готовой вступить в новые отношения. Желательно здоровые.

— А как тактично намекнуть Хэнку, — вдруг шелестит Гена, как ребёнок, дёргая меня за кофту, — что, если он обидит систр, то я откручу ему яйца?

Вскинув брови, я перевожу взгляд на парня и опять с трудом сдерживаюсь, чтобы не нажаловаться на Кислова.