За у порог
Чавк. Чавк. Чавк. Снег ест ботинки, чавк-чавк, снег лижит голые лодыжки. Идут пестро и шумно, уже видно их в первой оконной раме. Опять хохочут, словно собачий лай и чириканье птиц. Чирк. Сигарета горит, а Она на крыльцо, держит руками вход и ждет, когда они перестанут играть в снежки и тыкаться лицом в сугротты.
Я смотрю из окошка, ищу взглядом спасителя, но не помню, как он выглядел. Высокий или низкий? Худой или толстый? А кто из этой кучи низкий-худой-высокий-толстый? Глаза болят смотреть по отдельности, да и помни, не разрывное оно чудище, не имеет смыслам по кускам их рвать.
Вот почему в избе такие узкие двери! Чтобы проходили по одному, гуськом, падая на пол, путаясь в конечностях, осознаваясь единицей заново. Сзади на крыльце еще все смеются, а за порог - так молчат, недоумевающе.
А почему мы тогда к ней приходили? С какой целью? Что мы же делали?
- Невозможная у тебя хата, - говорит один, на карачках проползая коридор.
- Изба, не хата, - сурово кричит Она, продолжая всех пускать по очереди.
- А это кто? - задает другая, поднимаясь с пола.
- А ты кто? - отвечаю я, и девушка тут же бледнеет.
Кто-то собирается крикнуть, но Она руками пожимает ему рот.
- Сеть! Теперь Сеть! Нельзя такие вопросы спрашивать! Кто-кто? Нельзя! Точно Сеть, до железной дороги не дойду и Сеть, - шепчет лихорадкой, а руками лапает каждую стенку, стульчик, падает чуть не на колени. - Вот! Нашла! - карандаш меж пальцев. - А бумага? Есть бумага?
Никто не обращает на нее внимание. Я будто в пищеводе Избы, а она проглатывает и проглатывает, чревоугодная. Тесно в кишке коридора, душно. Лиц много и всех надо увидеть, хочу темноту в глаза, хочу ночь копченную и страшную. Шумно. Шумно.
- А. Это ты.
Мне будто туман в глаза рассыпали. Он. Точно он. Он меня тащил, он мне записки в Городе давал. А лица не видно, не тела, не голоса, расслаивается как помехи.
Я встала с места, подошла вслепую, и нашла руками плечи. Смотрю долго и долго, прямо по догадке в глаза. Ничего. Помешный.
- Ты меня сюда привел.
- Я.
- Здесь спрятал.
- Я.
- Меня Сеть гнала, потому что я в тебя влюбилась.
- В меня.
- Оставайся.
- Ни за что, - хохочет.
Я его в угол тащу и там прячу. Он все смеется, хочет поговорить на Городском, на ихним, но я этот язык не помню, я теперь избекский учу.
- Мы! Мы-мы! Мы же мы! - и хватается за всех еще один. - Почему мы здесь не мы? А? Мы! Одно! Одно родно! - и лезет на другого, душит.
- Новенький? - хмыкает Она, закрывая дверь, открывая окно.
- Мы! Мы-мы-мы! - тот в ответ.
- Новенький... - соглашается тот, кто под столом пишет на куске ковролина.
- Ты новенький, я - Она, вы - мы, тут Изба, за порог выйдешь, снова мы, и не вспомнишь. Здесь ты можешь помянуть, след оставить, здесь ты можешь быть ты, а не мы.
- А зачем? Не хотим быть ты, в Городе хорошо, в Городе мы.
- Нет никакого Города, если мы в Избе.
Всюду карандаши шерстят, царапают.
- Ты меня больше не люби, - говорит мне из угла. - Мне тяжело. Сеть караулит. Если любишь, отпусти, не люби, чтобы Сеть меня не сожрала.
- Но если я отпущу, значит я люблю. Если я тебя не люблю, так чтобы спасти, а если спасу - значит люблю.
- Мда. Кругом.
- И не говори. Лучше здесь оставайся.
- Нет-нет. В Городе хорош и весел, счастливо, а здесь тяжко.
- Тут думать зато можно. Ты будешь вслух думать, а я слушать. Будем так жить и письма сортирать
- Тут будешь только ты и я, а там все. Мне все нужны, - говорит его затылок. Мне мы нужны и улицы, и утро, и смех. А здесь этого нет.
Он из угла вырвался.
- Надо записать.
- Все в итоге заканчивается этой фразой, - вздыхает Она, пока новенький рыдает у нее на груди и на ключице что-то царапает ручкой.
Где они взяли эти ручки и карандаши, ни разу не видела, пока тут.
- Избивают Избу, - шепчет от угла подальше. - Гор... Город изобили. Изобольно...- и замолк.
Копчёность. Ночь нас резко поглотила. Значит, видела я до этого ночь, только ее не помнила. Все молча, лишь бумага хрустит, да скрипят ручки-карандаши. Копчёность сменяет мед. Она свечи ставит. Тонкие, длинные, как ветки.
Безмолвно, словно смолой стали слова, вязкой, густой, медленно стекает по древу карандашей. Воск воском стечет, пятна оставит. Слышу или нет, но звенят голоса колоколом, но рты всех закрыты. Взгляд в бумагу. Ничего не надо. Что же это во мне сидит, грусть-печаль иль рада.
- Сном нельзя делится, - Она скользит, не рассекая, ставя свечки. Ног у нее и будто нет. Черная юбка теперь дым дымом, дочь ночи, кровь и плоть бестелесная. - Спи вместе сплетаясь, да каясь, сон маясь маской на одно лицо. Единолично, собственно, символично, в одной главе, хоть в одной кровати, искаженное персонально. Не сон, а одеяло делится. Имя да пусть не назовется, лед пусть по пищеводу не катится, кается будешь потом, а пока сон как нательный крестик, хоть вместе плавясь и пламясь, не поделишь, не разорвешь. Я сторож сто рож и тысячи ликов, вот на твоей могилке плитки нет, не статуи. Да тут и нет. Ты задавай вопрос, Изба в ответ поскрести полами, чердаками халит, дверью манит. Во главное угла память, не лезь туда, не надо, свечи пламя ссадин, кто куда сказит, там и след станется. Ставни Избы скалятся, полунь на вой тут, да стих.
Воем-воем-воем на диск за желтым стеклом, бросают карандаши, придаются земле, паркету, столам и стульям. Я сама уже сплю, я щекой касаюсь стены, целую угол. Пусть не забудет. Пусть не забудет. За у порог свечу Она ставит и исчезает.
Веки рухнули.